Издавна манила русичей зауральская земля. Ватаги молодцов везли оттуда пушнину и серебро, в одночасье превращаясь в сказочных богачей. Но всякому отважившемуся забраться в такую даль приходилось иметь дело не только с народами, жившими в той стране, но и с их богами, известными своей лютостью и неумолимой враждебностью к чужакам. Оттого и звались они на Руси не богами, но демонами, губящими русские души. Как было устоять против этой древней силы? Как было не сойти с ума, поддавшись колдовскому прельщению зауральских шаманов? Не всякий мог выдержать такое.

Сполна испытали всё это новгородские смельчаки, отправившиеся осенью 1193 года в карательный поход против югорских мятежников. Бросив вызов бессмертным владыкам приполярного края, они вступили в смертельную схватку не только за свои жизни, но и за свои души. Кто победил в этой борьбе – люди или боги? И какова судьба героев той войны? Страницы новгородских летописей сохранили для нас скупые подробности той страшной истории – одной из самых завораживающих и необычайных, какие когда-либо случались в России…

Литагент «Аэлита»b29ae055-51e1-11e3-88e1-0025905a0812 Вадим Волобуев Кащеево царство Сказка-быль ЭИ «@элита» Екатеринбург 2013

Вадим Волобуев

Кащеево царство

Сказка-быль

Глава первая

Поздней весной, в неделю Всех Святых, в год от сотворения мира шесть тысяч семьсот второй Новгород горел. Зачалось от Ярышевой улицы, где в золу обратился Савкин двор и три церкви. На следующий день вспыхнула Чегловая улица, а в пятницу той же седмицы в разгар торга огонь прошёлся от Хревковой улицы до Неревского конца, оставив одни головешки от семи церквей и многих добрых усадеб. Потом занялись Городище и Людин конец, и так до самого Успения не знали новгородцы покоя.

Того же лета вернулись из Заволоцкой земли молодцы, что ходили на Югру по призыву лихого воеводы Ядрея за серебром и мехами. Вернулись без славы: добычи не взяли, князьков югорских в подчинение не привели, да и сами весьма претерпели, потеряв множество народу – кого в битвах, а кого и сами пришибли, в чёрных умыслах подозревая. Был плач великий по всему городу, немало жён осталось вдовами, а детей – сиротами. На вопросы же, как таковое бедствие могло учиниться, вернувшиеся отвечали неохотно, пеняя на каких-то бесов и демонов. Когда же приступали к ним старосты да игумны, вопрошая подробно, удальцы прятали глаза и твердили только: «Сатана взбаламутил. Кабы не он, одолели бы нехристей». «Что ж вам, с самим чёртом биться пришлось?», – не унимались новгородцы. Вернувшиеся кивали, отвечая согласно, что чёрт не чёрт, а исчадия ада там были точно, и сильно вредили делу христианскому. «Да как же они выглядели, исчадия-то эти?» – допытывался народ. Здесь рассказчики говорили разно, но у всех глаза наполнялись лютой злобой.

Начиналось же всё за здравие. В лето, когда преставился новгородский владыка Гавриил, у врат Святой Софии воевода Ядрей бросил клич, призывая удальцов сбираться в поход на далёкую Югру, в край, где лоси и белки сыпятся из туч, а самоедь безъязыкая через дыру в скале торгует пушниной, меняя её на железо. «Пойдём, братцы, к Полунощному морю, пощиплем тамошний люд, ударим мечами о железные створы, нагрузим лодьи заволоцким серебром». Триста добрых ратников собрал он для этого дела. Были здесь бояре Яков Прокшинич и Завид Негочевич, были житьи люди Сбыслав Волосовиц и Савелий с Ярышевой улицы, были и поп с поповичем – Иванко Леген да Моислав Олисеевич, сын гречина, бросавшего жребий, когда решалась судьба осиротевшего владычьего трона. Были и другие, всех не перечесть. Снарядили семь ящероносых стругов, запаслись нартами, тёплой одёжей и лыжами – расчёт был на зимний набег, пока бескрайние югорские болота скованы льдом, а гнус прячется от лютых морозов по клетям да амбарам. Перед отплытием отслужили молебен, обещались вернуться в конце зимы. Мыслей о долгой войне не имел никто, даром что семи вёсен не минуло, как перебили новгородских данщиков по всему Югорскому краю. Ну да на всё воля Божья.

По Волхову спустились в Ладожское озеро, оттуда Свирью перемахнули в озеро Онежское, завернули в Вытегру, перетащили суда до озера Белого, доплыли до Шексны, из неё попали в Кубенское озеро, а из него – в Сухону, из Сухоны же – в Вычегду, а из Вычегды – в Вымь. Там снова сошли на берег, переволокли струги в Ижму, а от Ижмы протянулся водный путь до самой Югры. Шли, однако ж, не прытко, высматривая зырянские кочевья да место, где можно схоронить на зиму корабли.

Погода в миг посуровела. Когда выходили из Новгорода, был самый разгар «бабьего лета», немногие шмели ещё летали над увядающими лугами, а с диких яблонь опадали подгнившие плоды. Небо так и норовило разразиться дождём, но если в просвете между туч выплывало солнце, становилось жарко и душно. В Онежской земле почувствовалось первое дуновение студёного ветра, а на Сухоне осень вошла в полную силу. Зарядили ливни, берега развезло в грязи, с корявых северных берёз пооблетала листва. Чем дальше в Заволочье, тем неприветливее становилась природа. С обеих сторон надвинулись еловые и сосновые чащи, по пути то и дело попадались размокшие коряги, осклизлые пни и полумёртвая сорга, искорёженные ветром лиственницы выпрастывали над водой корни, словно тщились ухватить проплывающие струги. Откуда-то издалека трубно звали кликуны, меж деревьев спугнутыми призраками вспархивали синицы. Местность пошла гористая, обтёсанные ветрами и водами каменные кручи взирали на удальцов чёрными глазницами пещер, нередки стали отмели и буруны, с неба посыпался мокрый снег. «Идём прямиком в Кащеево царство», – угрюмо шутили ратники.

Перевалив кряж, попали в область сплошных болот и мелкого ельника. Вода кое-где начала поблёскивать ледком, оставшаяся с лета паутина на ветвях колыхалась истрепавшимся мочалом. Иногда встречались запруды, устроенные чудинами. В них плескалась рыба, а рядом, скрытые пожелтевшими зарослями багульника и лозняка, покачивались лодки.

Углубившись в заволоцкие земли, Ядрей стал осторожен, понимал – закончились родные славянские чащи, и начались чужие, пермяцкие. И люд здесь был другой, и боги не те, и дух непривычный, болотный, точно от гнили какой. На ночь воевода ставил струги подале от чудинских павылов, чтоб ушкуйники – ребята бойкие – от излишка силушки не пустили с дымом какую деревеньку. Ссориться с зырянами было ни к чему – неведомо ещё, сколько воев в Югорской земле ляжет, а тут, на возвратном пути, лучше иметь друзей, чем врагов. Зыряне и так не шибко новгородцев привечали: то данщики от них придут, то монахи, то ратники. Всем подай, всех накорми, а на плечах-то ещё Югра сидит, тоже своего требует. Потому и стерёгся воевода: не давал безобразничать ратникам, да ещё куны с собой прихватил – за оленей платить, чтоб воям на своих плечах поклажу не тащить, когда придётся на берег сойти. Чудинам, конечно, от этих кун ни холодно ни жарко, божкам своим разве на требы положить да бабам бусы сладить, проку немного. Но всё ж лучше, чем ничего. А олени ратникам ой как нужны. От коней в Югре какой толк? Да и не возьмёшь с собой много коней-то, всё равно кормить нечем. Зато олени – самое то. Тем паче, до Камня реки уже встанут, придётся посуху идти. Вот и надо было думу думать: с каким племенем урядить, чтоб обменяло оленей на новгородское серебро.

Созвал воевода на совет вятших людей, начал спрашивать – где струги приткнуть да в каком павыле скотину набрать. Житьи люди Сбышек да Савелий, отродясь в Заволочье не бывавшие, лишь поглядывали исподлобья на бояр да отмалчивались. Завид Негочевич, даром что знатен был и угодья большие в Заонежье имел, мнение своё всегда при себе держал, лепился к большинству. Попович Моислав вообще непонятно за каким рожном в югорскую тайгу попёрся: воинское делу ему – что кузнецу пасека, всё чужое, книжник он был и чародей, несчастье отца-иконописца. Один лишь Яков Прокшинич сказал веское слово, но и оно не шибко помогло.

– Идти надобно покуда можно, – проскрипел он, покачиваясь тощим костлявым телом. – А прежде оленей набрать. Как будет нельзя идти по воде, вытащим струги, пересядем на нарты. Так и мой родитель завсегда делал.

– А ежели пермяки струги-то порубят? – вопросил Ядрей.

Боярин пожал плечами.

– Авось не порубят. Мы им поминки знатные посулим, чтоб не порубили.

– А они поминки-то заберут, да и струги спалят.

– Тогда и мы их избы спалим, как вертаться станем.

В общем, ничего нового воевода из совета не извлёк. Надо было самому мозгами пораскинуть.

Но долго ему пораскидывать не пришлось, бог помог. Однажды в полуденный час подплыл к стругам пермяк в лодке, сам подплыл, никем не понукаемый, закричал приветственно, руками замахал, весело щерясь. Был он небольшого росточка, краснорожий, нестарый, в обтёрханном жупане и сермяжным портах.

– Я харрош. Где главный? К нему пустить. Слово есть.

Гостя подняли на борт, подвели пред светлые очи воеводы.

– Имя – Арнас, – представился он, лупая карими глазами. – Хотеть служить войвода. Русь на Югра идти, да? Не на коми, да? Я помогать. Не любить Югра. Провести русь как надо. Я знать Югра.

Смерил Ядрей суровым оком неказистое тело пришельца, коротко обмыслил – не кинуть ли зырянина обратно в лодку или вовсе в студёную воду, пущай побарахтается, авось выплывет. Спросил, выпятив бороду:

– По-нашему, стало быть, балакаешь?

Пермяк опять закивал, заулыбался, жмурясь:

– Балакать, боярина. Всё понять, всё балакать.

Ишь ты, льстец. Иль и впрямь принял Ядрея за боярина? Воевода засопел, щупая чудина взором, положил, будто невзначай, ладонь на рукоять ножа, висевшего на поясе, погладил костяную голову змееволосой бабы.

– Мечом владеешь ли? Грамотен? В Новгороде бывать доводилось? Где по-нашему говорить научился? Знаешь югорский?

Сыпанул вопросами, будто мешок с горохом опрокинул, и снова замолк. А пермяк, не смутившись, залопотал:

– Меч не знать. Грамота не знать. Уметь пускать стрела, бить рогатина, колоть копьё. Плотником быть, на Онега для монахи работать. Там славянский узнать. В Новгороде не быть. В Югра быть, невольник. Долго быть, пять зим. Потом убежать.

Воевода слушал, не отводя взгляда. Видел он – не врал зырянин. Говорил правду. И то, что расквитаться с югорцами хотел, тоже Ядрея не удивило. Знал он доподлинно: прикаменные зыряне с остяками в большой вражде живут, им каждая беда соседа – елей на сердце.

– Нам олени нужны, – произнёс Ядрей, чуть теплея. – Десятка три. Знаешь, где взять?

– Знать, боярина, – закивал пермяк. – Мой павыл – всё дать, всё найти.

– Далеко он, павыл твой?

– Близко, войвода. Совсем близко. Там еда, вода и олени. Там харрош.

– Если хорош, то хорошо, – пробурчал Ядрей. – Будешь у нас проводником. За верную службу награжу по всей щедрости новгородской, а за перевет покараю нещадно – не только тебя, но и род твой. Так и знай.

Скоро в просветах конурника запестрели избы пермяцкого павыла. Приставать не стали – спустили лодки с тридцатью ратниками, а струги поставили на каменные якоря. Проваливаясь по колена в мягком мху, Арнас повёл новгородцев в деревню. Как и следовало ожидать, она была пуста. Ратники заглядывали в низкие хибары, шуровали в кладовках, рыскали по амбарам и коровникам, но находили только брошенные лапти, недоеденное курами зерно да коровьи лепёшки.

– Где народ-то твой? – раздражённо спросил пермяка Ядрей. – Чего попрятались?

– Страх большой, – развёл тот руками. – Русь идёт, бьёт, вещи берёт. Страх!

– А чего ж ты нам тут наплёл?

– Я пойти привесть. Всё быть.

Воевода с сомнением глянул на него, опять погладил змееголовую рукоять ножа, будто раздумывая о чём-то.

– Хитрый народ, – процедил вожак ушкуйников, лохматый и одноухий Буслай. – Всё унесли. Подчистую. Может, петуха им красного пустить?

– Успеется, – ответил воевода. – Не могли они далеко со скотиной уйти. Здесь где-нибудь хоронятся. Да и ледники також не могли выгрести. Засыпали, небось, думают провести нас, черти болотные. – Он засопел, рявкнул на зырянина: – Иди ищи своих. Ежели до вечера обернёшься, твоё счастье.

Арнас закивал, захлопал жидкими ресницами, заулыбался, нимало не боясь начальника.

– Воев дать ли? – спросил его воевода.

– Дать, – кивнул Арнас.

Ядрей повернулся к Буслаю:

– Пойдёшь с чудином. Сородичей его гони сюда. Но насилий не творить. Руки повыдергаю.

Спровадив ушкуйников шарить по окрестным лесам, воевода присел на завалинку возле сруба, оглядел окрестности. В этих диких местах всё обретало какой-то колдовской вид, будто зырянские демоны смеялись над людьми. Казалось, изо всех тёмных окон, прикрытых хлопающими на ветру бычьими пузырями, таращилась на него сейчас чудская нежить, ждала, пока подойдёт он ближе, чтобы навести порчу, высосать кровь, увлечь в ледяной омут.

Невдалеке, за ближними елями, торчали деревянные болваны. Они пялились на воеводу огромными слепыми глазищами, и от этого их взгляда мороз драл по коже. Чуял Ядрей – исходило от них какое-то тёмное наваждение, морок, пробуждающий греховные страсти. «Вот оно, Кащеево царство», – подумал Ядрей, вспомнив шутку воев.

Пока ждал пермяков, оголодал. В деревне было хоть шаром покати, пришлось отправить челн к стругам, набрать еды. В воде по счастью недостатка не было – колодец стоял тут же, меж деревенькой и капищем. Когда лодка вернулась, в ней, кроме сушёных яблок и солонины, оказался ещё и Савелий – житый человек с Ярышевой улицы. Прибыл не один, в окружении холопов. Шёл к воеводе гоголем, выпятив грудь и бороду, будто спрос хотел учинить нерадивому слуге. Ни дать ни взять – князь. «Ишь подбоченился», – с неприязнью подумал Ядрей. Вои Савку уважали – не за оборотистость его, а за родовитость. Отец его, славный гость Содко Сытинич, привёз как-то из далёких земель девку красоты несказанной. Людишки тут же весть разнесли по городу: выловил купец эту девку из вод моря-окияна. Стал Содко с ней жить да добра наживать. Удача ему в руки попёрла, будто судьбу чем подмазал, дом новый поставил, большим человеком стал. Молва пошла: породнился Содко с самим водным царём, оттого и счастье ему идёт. Брехали, конечно, но когда родился Савелий, у ворот купеческого двора много народу столпилось – всё хотели высмотреть, будет у младенца рыбий хвост иль нет. Хвоста не углядели, но и так повязан был отныне Савка с морским царём накрепко – бояре ещё сомневались, посмеивались в бороды, а смерды крепко уяснили, что живёт в этом доме отрасль владыки морских глубин, её не задирай, себе же хуже будет. Так прочно сплетня эта в умах угнездилась, что иные попы не хотели Содка Сытинича и в церковь пускать – мол, неча скверну наводить на святые образа. Едва-едва покрестить сумели младенца, все попы как один шарахались, осеняли себя знамением, шептали молитвы небесным заступникам, чтоб не пришлось давать имя проклятому семени. Говорят, Содко самому владыке в ноги кидался, чтоб вразумил пастырей, выбил дурь из голов. Да ещё небось и посулами взял – неспроста вскорости после того каменную церковь отгрохал. Виданое ли дело, чтоб купчина самолично храмину возвёл! А Содко возвёл – своим коштом, ни у кого не занимал. Было чем гордиться Савелию Содковичу: и морской царь ему в предках, и храмина через него в Людином конце вознеслась. Вот и кочевряжился теперь перед ратниками, вышагивал аки гусь – дескать, помните своё место, смерды. И ничего тут не поделаешь: отпрыск божества – сам как бог, неподступен и горд. Так думает чадь, простые вои. Приходилось с этим считаться.

Но гнев сильнее осторожности. Как узрел воевода Савку, взбеленился. Спросил недобро:

– Ты-то здесь за каким лешим?

– Дак послали спросить, не надо ли чего? – беззаботно откликнулся Савка. – Заждались уж.

Знал себе цену, стервец, и не хотел чиниться перед Ядреем.

– Ничего нам не надо, – ответил воевода. – Вертайся и скажи, чтоб с судов не сходили.

– Волнуются ребята-то. Говорят, без них хотите дела свои обстряпать.

– Пущай не тревожатся. Без своей доли не останутся.

– Добро, – Савка самодовольно хмыкнул и направился обратно к лодке, то и дело нагибаясь, чтобы сорвать бледно-красные шарики клюквы, серебристо отсвечивавшие среди зарослей зелёного мха.

Ожидание затягивалось. Уже начало темнеть, щёки защипало от лёгкого морозца, на мокрой земле в полумраке заискрились крошечные льдинки. Ушкуйники от маеты перерыли в капище землю, разыскивая серебро, чуть не обрушили идолов, но ничего не нашли. Наконец, озябнув, разошлись по домишкам, и скоро оттуда донеслись нестройные пьяные песни. Со стругов понемногу начали прибывать их товарищи, которым надоело сидеть без дела. Прибывали, не спросясь бояр, текли нескончаемым ручейком в оставленный павыл. Вслед за ними явилось и двое вятших – боярин Яков да всё тот же Савка. Подступили к воеводе, заломив брови, посопели, расспрашивая, что да как, потом утопали в избу попросторнее, чтоб обогреться. Забегали туда-сюда холопы с коробами да мешками, устраивая вятших, пришли и вои в охранение. Ядрей тоже завалился в избу к большим людям, сказал:

– Из своих челядинов пяток отправьте в дозор. Пить им не давайте, иначе нас тут голыми руками возьмут. На стругах своих тоже стражу поставьте: у зырян лодки быстрые, пожгут лодьи, будем тогда на этих болотах куковать…

– Да ты что, воевода, пермяков испугался? – хохотнул не шибко уже трезвый Савелий. – Они ж как скот бессловесный…

Ядрей лишь тяжко взглянул на житого человека, а Яков Прокшинич пробурчал:

– Лучники они добрые. Да и сулицы метают не хуже нашего. И впрямь поостеречься надо.

– Ты стерегись, боярин, а я обойдусь. Авось пронесёт, – веселился Савелий.

Наглел купец, чувствовал свою власть над воями, задирал нос – пусть знают, с кем имеют дело. Ядрей хотел было рявкнуть, да боярин опередил его.

– Ты бы, Савка, не зарывался. Забыл, кто ты есть такой?

– Как же, помню – отрасль царя морского.

– Это ты смердам голову дури, а мне не болтай.

– Что ж ты, не веришь, будто батюшка мой на дочери владыки морей женился?

– Эта дочь в Стекольне калачами торговала да бельё стирала гостям заморским. Отец мой сказывал, видал её там. Так-то вот.

Савелий побагровел, вскочил, разобиженный, но Ядрей успокоил, пробурчал укоризненно:

– До Камня ещё не дошли, а уже в горло друг другу вцепиться готовы.

Яков лишь ухмыльнулся, а Савелий зарычал озлобленно, схватил шапку и был таков.

Хрустели под ногами сухие ветки, потрескивала схваченная морозцем земля. Луна пряталась за тучами, призрачные громады беломошника надвигались с трёх сторон адовым воинством, а с четвёртой, там, где текла река, меж мохнатых, заросших лишайником, стволов пихты и ели проглядывала тёмная тягучая бездна, сталью рассекавшая сосновое безбрежье. В пермяцких домах и скотниках мерцали лучины, из одной избы гремела разудалая песня, слышались удары сапог по дощатому полу и громкий гогот:

Как поедем, жёнушка, в город торговать,
Как купим, жёнушка, курочку тебе.
А курочка по сеням трай-рай-рай,
Кричит: «Куда, куда, куда!».

Как поедем, жёнушка, в город торговать,
Как купим, жёнушка, уточку себе.
А уточка тах-тах-тах,
А курочка по сеням трай-рай-рай
Кричит: «Куда, куда, куда!».

Худо стало Савелию, тяжко на душе. Как ни крути, а постоять за мать он не сумел. Надо было плюнуть Якову в его лоснящуюся рожу – не осмелился, сробел. Всё ж таки – боярин, наследник великого рода. Против такого не попрёшь, будь ты хоть трижды порослью хозяина морских глубин. Или всё же попрёшь? Может, не стоило сдерживаться, пускай его утрётся? Савелий задрожал от гнева. Редко доводилось ему встречать человека, который не трясся при одном упоминании водяного. А тут не только не трясся, а даже напротив, насмехался, бесчестил его мать и отца. Как можно такое стерпеть? Савка замялся, раздумывая, не вернуться ли в избу, да тут кто-то окликнул его:

– Савелий, что стоишь как истукан? Будто и не озяб?

К нему, смеясь в редкую бородёнку, приближался Сбыслав – сосед по Ярышевой улице. А за Сбыславом, чавкая сапогами по мёрзлой грязи, шли смерды – все при мечах и в шлемах. Как видно, Сбышек решил не искушать судьбу и велел холопам быть при оружии.

– Где воевода? – спросил купец, подходя к Савелию.

Был он старше его лет на пятнадцать и потому держался немного свысока, хоть и дружелюбно.

– В избе сидит, – буркнул Савка. – С Яковом.

Сбышек принюхался, осведомился лукаво:

– Никак уже приняли?

– А ты запретишь что ль? – сразу окрысился Савка.

Товарищ его пожал плечами.

– Воеводе виднее. На берегу думаешь ночевать?

– На берегу.

– Ну и я с тобой. Ты которую избу занял?

Савелий неуверенно обвёл взглядом убогий павыл.

– Покамест никакой.

– А чего с Ядреем и боярином не хочешь?

– Да вот не хочу.

Сбыслав тоже окинул взором неровный ряд врытых в землю срубов, промолвил, показав пальцем на один:

– Вот тот как тебе? По нраву ли?

Из сруба доносился гогот ушкуйников, в едва освещённых окошках двигались корявые тени.

– А воев куда ж? – хмуро спросил Савелий.

– Это уж не наша забота. Найдут место.

Сбыслав подступил к избе, распахнул дверь, ступил в горницу – сеней у зырян не водилось. Узрев в полумраке разбойничков, сидевших за низким столом, рявкнул:

– Пошли вон.

Те сначала не двинулись с места, удивлённо уставились на вошедших, потом, рассмотрев хорошенько, вскочили и без слов выкатились на улицу.

– Очаг натопи, – бросил Сбышек челядину, вошедшему следом.

Сам же уселся к столу, скинул кожух, заботливо принятый подскочившим смердов.

– Ты как, брат Савелий, сразу на боковую или повечеряешь со мной?

Савка прошёл к столу, сел напротив.

– Повечеряю, чего ж не повечерять.

– Ну и добро. – Сбышек обернулся к застывшему у входа верзиле-гридню, велел ему: – Скажи там, чтоб внесли снедь.

Тот поклонился, вышел.

Савелий крикнул:

– Нелюбка!

В избу, запнувшись о что-то, ввалился молодой увалень с нечёсаной рыжей бородёнкой, в добротном тулупчике и чоботах на меху.

– Звал, Савелий Содкович?

– Беги на струг, тащи угощенье…

Сбыслав поднял руку.

– Лишнее. Угощу тебя, Савелий. Нынче пьём и едим из моих запасов.

– Обижаешь, Сбыславе! Будто я без порток пришедши.

– Уважь мою прихоть. Сегодня я тебя потчую, а завтра – ты меня.

– Ну, если только так…

Сбышек расщедрился, велел принести с корабля сушёные яблоки и груши, угощал товарища сбитнем, накрыл его шерстяным корзном с серебряной пуговицей. Размякшие купцы нежились в жарких волнах, исходящих от чувала, наслаждались благословенным теплом, особенно приятным после многодневного холода речного перехода.

– Отчего бояр невзлюбил? – лениво спрашивал Сбыслав, изящно приподнимая правую бровь.

– А ты их больно-то обожаешь! – язвительно ответствовал Савелий, опять набираясь храбрости.

– Бояре – кость новгородская. На них земля держится.

– Боярин боярину рознь, – ершился Савка. – Ежели у него дом – полная чаша и вотчины по всем пятинам, это одно. А ежели не в чем на брань выехать и кафтан дырявый, то какая же это кость? Срамотища одна.

– Такие-то бояре и на вече помалкивают. Нам от них вреда никакого. А при случае всегда можно гривну-другую в худой карман ему положить, чтоб держал нашу сторону.

– Это верно. А только какой бы боярин ни был, всегда на нас сверху вниз взирать будет. Потому как гордость заедает! И что с того, если я могу его с потрохами купить? Он – боярин, а я – смерд.

– Тебе-то что тревожиться? – усмехнулся Сбыслав. – Пусть их бороды задирают. Мы своего не упустим.

– Я тебе так скажу: отец мой, Содко Сытинич, упокой, Господи, его душу, торговлю с заморскими странами вёл. Его и в Любеке знали, и на Готланде, и у нурманов. Каменную церковь своим коштом возвёл! Такие как он творили новгородскую славу. А только всё одно перед сановной голодранью спину гнул. А мне так и вовсе от них проходу нет: только отвернёшься, как уже пакость какую скажут.

– Какую ж пакость? – удивился Сбыслав.

– Будто и не ведаешь.

– Вот те крест!

– Напраслину на мать мою возводят… – Савелий не договорил, опустил взор – не мог такого вымолвить, комок к горлу подступал.

– Слыхал, слыхал, как же! – понимающе сказал его товарищ. – Молвят, будто не морского царя она дочь, а простая баба из Стекольны…

– Языки им всем поотрезать гнилые, ублюдкам сиворылым… – выкрикнул Савелий.

– Уж не Яков ли тебя так раззудил?

– Он, скотина, кто ж ещё!

– Якову ты дорогу не переходи – лют он и скор на расправу. За него весь Людин конец стоит, а кто против, те помалкивают. Вот и ты голову не подымай, потому как отсекут.

Савелий вскинулся, сжал кулак, затрясся весь от гнева.

– Что ж мне, обиду проглотить?

– И проглоти. Не такие проглатывали. – Сбышек вздохнул. – Да и по совести, Савелий, ты-то сам веришь ли, будто родитель твой морскому владыке на гуслях играл? Его ить с гуслями-то и не видали никогда. Не в обиду тебе говорю это, а так, ради правды.

– Про гусли врать не буду, не знаю. Должно, чадь присочинила, а может, скоморохи. А то, что мать моя – Варяжского моря отрасль, всем известно.

– А ещё слух идёт, будто отец твой ведуном был, с упырями якшался…

– Завистники это всё придумали. Не могли отцу простить удачи его. Вот и наплели всякого. Кабы якшался, не возвёл бы храма.

– Князь Всеслав Полоцкий, говорят, тоже волхвовал, да ещё серым волком перекидывался. А однако ж Софию поставил.

Савелий исподлобья посмотрел на товарища, опять сжал кулак.

– И ты тоже задеть меня хочешь? Все что ль против меня сговорились?

– Не серчай, – благодушно ответил Сбыслав. – Лучше скажи как на духу: зачем с Ядреем пошёл?

– А ты зачем?

Сбыслав почесал грязными ногтями персь.

– Сам знаешь: худо стало. На Мартына-лисогона лихие люди у Торопца обоз с рыбой разбили. Плескичи второе лето с чудинами режутся, торговле урон наносят. Да и хлеба не уродились. Вот и пришлось в путь сбираться. – Он поднял глаза на собеседника. – Ну а ты?

Тот опустил взор, напряжённо засопел, раздумывая. Выдавил:

– Хочу отца своего стать достойным.

– Это как же?

– Он за моря ходил, а я горы одолею. Чтоб обо мне тоже песни слагали.

– Эвона что! Трудно тебе придётся. Господь гордых не любит.

– Да разве ж это – гордость? Выше иных себя не ставлю, но и своего не упущу.

– Не надломиться бы тебе, Савка, – вздохнул Сбышек. С такой печалью вымолвил, что даже панибратское «Савка» не обидело купца. Видел он – тревожится за него старший товарищ, беспокоится. Не было в нём боярской заносчивости, а стало быть, и дуться не след.

– Уж не надломлюсь, – проворчал он.

Вскорости пошли на боковую. Савка заснул было на лежанке, но затем проснулся – по нужде приспичило. Поднялся, чувствуя, как в животе перекатывается тяжесть, нашарил во тьме сапоги, сунул в них ноги и торопливо затопал к выходу. Выскочил на улицу, хотел было тут же и опростаться, но заметил – в слабом отсвете невидимого месяца будто пар какой идёт из хлипкого стойла. Неужто пермяки вернулись? Сразу проверять не стал – другим занят был. Но, облегчившись, решил всё ж таки глянуть, что там деется. Вздрагивая от цепкого морозца, вперевалочку подступил к шаткой двери, прислушался – так и есть, полон хлев скотины! Спит, сопя и фыркая, даже всхрапывает подчас, а издали, со стороны леса, будто заунывный голос несётся. Слабый такой, жалостливый, но отчётливый. Замер Савка в удивлении, навострил уши. Точно, поёт кто-то, да не где-нибудь, а на капище. Купец протянул пальцы к двери, осторожно приоткрыл её. Хотел тихонько, да куда там – скрежетнуло так, будто борозду пропахал. Глянул внутрь, поморщился от липкой вони, шибанувшей в нос, поводил глазами туда-сюда. Опустив взор, упёрся взглядом прямо в огоньки чьих-то зрачков. Присмотрелся: на медвежьей шкуре, расстеленной в узком пространстве меж стойл, лежала, опасливо сжавшись, женщина-зырянка, а рядом теснились дети, двое мальчишек лет шести. Один из них спал, приоткрыв рот, а другой испуганно пялился на вошедшего и безотчётно шарил под собой ладонью – видно, искал нож. Савка не стал дожидаться, пока он найдёт его, высунул голову обратно, закрыл дверь. Ишь, устроились! В дома свои войти побоялись, в стойлах ночуют, стало быть. И не холодно им, поганцам.

Зябко поведя плечами (напрасно кожух не накинул, до ветру идучи), двинулся в сторону кумирни. Не разглядеть было издали, что там творится, но и так было понятно – ворожат.

Чем ближе подходил он к опушке леса, тем пронзительнее становился голос. Холод, сковывавший щёки, прокрадывался к самому сердцу, заставлял дрожать всё тело. Савка почувствовал страх. Вернуться? Нет, теперь ужо не отступит. Раз пришёл, надо идти до конца.

Он подошёл ближе, к самой опушке, вгляделся в темноту, из которой плыл тихий невнятный напев. Голос был тонкий, протяжный, но не звонкий, а сиплый, старческий. Савелий остановился на мгновение, осенил себя крестным знамением и ступил во тьму. Прищурившись, разглядел в сумраке несколько стоявших полукругом деревянных идолов, а у их подножия – людей, сидевших со скрещенными ногами. К его удивлению это были вовсе не зыряне, а ушкуйники вместе с Буслаем. Тьма за их спинами шевелилась, вздыхала, будто истекала дымом. Старик в яркой хвостатой шапке с бубенчиками, прикрыв глаза, бормотал что-то быстро-быстро, звуки сливались в единый поток, так что казалось, будто шаман тянет песню. Савке стало не по себе.

– Господи, помилуй, – вырвалось у него.

Он заметил, что тонкие губы истуканов светятся странным отливом. Кровь! В кустах большим куском мела просвечивал труп обезглавленной курицы. Кто-то дотронулся до его ноги, и Савка чуть не подпрыгнул, тихонько ойкнув. Скосив глаза, увидал поповича Моислава. Тот таращился на него, задрав голову, и чему-то улыбался, до одури похожий на одного из тех чертенят, что кривляются на иконах и фресках. Взмахнув веками, попович кивком пригласил купца сесть рядом. Зловещая улыбка его до того поразила Савелия, что он оцепенел. Напившиеся крови идолища окружали его словно жадные духи леса, и хотя не двигались с места, но гримасничали и высовывали языки. Деревья надвинулись на купца, над головой заухала сова, а где-то совсем рядом раздался тяжкий вздох.

– Матушка-Богородица, пронеси, – испуганно промолвил Савка.

Он попятился, выставил перед собой ладони, словно тщась оградить себя от зла. Заметались глубоко в темноте жёлтые огоньки чьих-то хищных глаз, потемнели и вмиг пропали измазанные кровью губы божков, закачались, заскрипели на ветру деревья. Не выдержав, Савка развернулся и опрометью бросился прочь. Он нёсся, проваливаясь в какие-то рытвины, больно ударяясь пальцами о кочки, чуть не врезаясь в появлявшиеся из мрака постройки. А за спиной его вдруг грянул и раскатился вдруг чей-то хохот, и засвистел кто-то, заухал, а потом раздался короткий окрик, и всё стихло.

Устыдившись внезапного испуга, купец сбавил ход и обернулся – нет ли погони? Но всё было спокойно, даже ветер унялся и страшные жёлтые очи больше не прыгали в лесу. Сразу взяло сомнение: уж не померещилось ли? Савка перевёл дух, чуть пошатываясь, направился к избе, где мёртвым сном спал Сбышек. «Отче наш иже еси на небеси…» – бормотал он, пытаясь отогнать тёмные чары. Подумалось: «Может, к попу сходить? Освятит он меня, разрушит наговор…». Нет, к попу нельзя – ещё укорять начнёт: неча, мол, трепетать перед кудесниками, о Боге лучше думай! У отца Ивана понимания в таких вещах не найдёшь…

Савелий достал из-под рубахи серебряный оберег в виде маленьких челюстей медведя, поцеловал его, затем перекрестился. Ввалившись в избу, прошёл в тёмную горницу, задел макушкой низкие стропила, выругался.

– Чего сапожищами стучишь, людям спать не даёшь? – послышался ворчливый голос.

Савка усмехнулся, понемногу успокаиваясь, ощупью добрался до лавки, сел. Спавший на топчане по другую сторону комнаты Сбышек заворочался в темноте, засопел, прокашлялся.

– Ты что ли, Савелий?

– Я.

– Случилось чего?

Купец нашарил кувшин с отваром, хлебнул через край. Тяжёлое дыхание его со свистом разносилось по избе.

– Волхв тут какой-то ворожит. На капище его встретил.

– Зарубил?

– Нет.

– Отчего?

– Смутил он меня. Колдовство навёл.

– Тем паче зарубить следовало.

– Страх он в меня вселил. Сам не знаю, чего испужался. Удирал без оглядки.

– Худо дело. Потолкуй завтра с отцом Иваном. Может, с Божией помощью изгонит бесов.

– Куда ему против зырянских чародеев! Как бы сам не пропал, бесов-то изгоняя.

– Ладно. Утром потолкуем.

Сбышек замолчал, и вскоре с топчана донеслось его сонное сопение. Савка же, посидев ещё немного, опять сходил на двор до ветру (прихватило что-то со страху), затем вернулся в дом и тоже плюхнулся на лежанку. Скоро он уже спал без задних ног, и лишь тревожные вздохи выдавали пережитой ужас.

Глава вторая

Не знал ещё воевода, не прозревал своим опытным глазом, так поднаторевшим в разных сшибках и походах, что сам Господь Бог послал ему в помощь Арнаса. Не простой то был человек, а неистовый, отмеченный судьбой, посланный на землю для великих свершений. И хоть не был он воителем, сердце его горело похлеще иного бойца.

Сызмальства Арнасу тесно было в пермяцких топях, тошно в лесном безбрежье. Оттого и бедокурил, не давая покоя соплеменникам: сначала чуть не утёк с белозёрскими ватажниками, затем подрался с молодым воем из охраны новгородского емца, подставив под удар весь павыл, потом замыслил сколотить отряд налётчиков, чтоб наводить страх на окрестные веси, да отец-пам не позволил, ахнул кулаком по столу, утомлённый сыновней дурью: «Хватит молодечество своё тешить. Пора тебе, сын, жениться». Невесту подобрали быстро – за будущего шамана какая не пойдёт? Тут тебе и почёт, и довольство, и безопасность опять же. Пам – лицо неприкосновенное, кто на него руку подымет, у того не только рука, но и чего похуже отсохнет.

Арнас совсем уж было согласился, да неугомонность взяла своё. Как представились ему домашние заботы, как взглянул он на соседей, закольцованных в бесконечных трудах и мытарствах, так душа-то и потемнела. Это что же, до самой смерти в болотах сидеть, комарьё давить? Возопило в нём всё, наполнилось страхом, понял он: если сейчас не переменить судьбу, потом уж поздно будет, унесёт его поток серых будней и не вырвешься из него, как ни старайся. А ещё другое сокрушило его дух: видел он, что бессильны и робки его земляки, зажаты они меж сильных врагов как меж волка и медведя, и нет им спасения, одна лишь надежда – авось передерутся хищники между собой, глядишь, и отстанут. Медведь – это, понятно, славяне. Но они далеко, приходят редко, много не требуют. А волки (сиречь – югорцы) налетают часто и целой стаей. Эти всё грабят подчистую. Года не проходило, чтоб не нагрянула из-за Урала ватага лихих разбойников, пришедших разжиться оленями и рабами. Являлись иногда и хонтуи на нартах, запряжённых сохатыми, приводили с собой оравы головорезов. Разве могли тягаться с ними разбросанные вдоль рек зырянские деревеньки? С трудом сносил Арнас такую немощь своих соплеменников. Всё в нём стонало от бессилия. Грезилось ему, что разбогатеет он, накупит себе оружия и броней, наймёт мастеров и построит в родном павыле крепостцу, коя станет зародышем великого зырянского княжества, страшного для врагов и доброго для друзей. Но как осуществить такое? Как замахнуться на великое, когда кругом одним трусы и себялюбцы? Один лишь способ был ведом Арнасу: уйти к новгородцам. Там он наживёт себе состояние, там выбьется в большие люди.

И вот, не дожидаясь свадьбы, прихватил он топор, лук со стрелами, взял кой-какие пожитки и тёмной ночью уплыл на лодке вниз по Печоре. Пусть невеста убивается и клянёт его на чём свет стоит, пусть отец рвёт и мечет – что с того? Он увлечён великим делом, а всё прочее – пустяки. Так утешал он себя, отбивая наскоки совести.

Добравшись со многими передрягами до монастыря на Онеге, прибился там Арнас к своим соплеменникам, что валили лес для монахов. Год проходил в лесорубах, потом возглавил плотничью артель из земляков-чудинов. Вокруг монастыря понемногу вырос посад, расчистились поля, отступили непроходимые чащобы. Явились откуда-то ещё славяне, только не новгородского говора, а иного, тоже срубили деревеньку, начали женихаться с зырянками, учить пермяков складывать печи и сеять рожь. Жизнью наполнялись малолюдные прежде места, живи да радуйся, но Арнас затосковал. Со страхом чувствовал он, что сам будто прорастает корнями, проседает в эту трясину, напрочь забывая о своём предназначении. Как не погасить ярко пылавший огонь в сердце? Как не споткнуться, идя к великой цели? Полный досады, вновь разорвал он невидимо оплетающие его узы и устремился обратно в родной павыл, чтобы опять ощутить тот дух, который толкнул его когда-то к приключениям, чтобы ещё раз впитать в себя дрожащую изморозь прикаменных ветров и тихое отчаяние безнадёги, а там, с божьей помощью, и вернуться на путь витязя.

Но миродержцы готовили для Арнаса новое испытание. Едва добравшись до дома – порты и обсохнуть не успели от печорской влаги – он тут же попался в руки югорцам, которые как водится нагрянули из-за Камня. Соседи по павылу успели скрыться в сорге, а Арнас чуть задержался – то ли утратил нюх на такие дела, то ли разучился бегать от врагов за пару лет житья-бытья при онежской обители.

Его угнали за Урал. Теперь он был не знатный плотник, а раб, чья жизнь стоила дешевле саней. Для него, артельного мастера, такая доля была несносна. С первого дня мечтал он о побеге, всё примерялся, выискивал способ. Но удрать сумел лишь через пять лет – и не потому, что чутко стерегли, а потому, что и бежать-то было некуда: кругом тайга да болота, да прожорливый гнус – сам не помрёшь, комарьё всю кровь выпьет. Бежал он зимой, на краденой собачьей упряжке, месяц пробирался по заиндевевшим урманам и мёртвым топям, голодал, морозил руки, чудом ушёл от волков.

Домой вернулся, но большой радости не обрёл. Грёзы о княжестве, крепостце и богатстве рассеялись в гудящей хмари югорских болот, а на смену им пришли ярость и жажда мести. Пожалел Арнас теперь, что не обзавёлся семьёй, когда возможность была – ждали бы его сейчас ласковая супруга да шумные дети, а ныне девки и сами от него шарахались, как от хворого. Да и то дело: ежели в двадцать пять лет в бобылях ходит, стало быть, не в порядке что-то с ним, изъян какой-то в теле. Так думали все, так и отцу его отвечали, когда замыслил он новое сватовство для непутёвого отпрыска сладить. Не хотели люди отдавать дочерей за одержимца, пусть даже и шаманских кровей. Жизнь, казалось, подошла к концу, что оставалось делать Арнасу? Идти в услужение русичам? Может, хоть там он обустроит свою колченогую жизнь? Так и промаялся он без толку добрых полгода, раздумывал, что делать, пока не облетела тайгу весть об идущих на Югру новгородцах. Прослышал об этом Арнас и воспрял духом. Теперь-то он знал, как поступить. Отец хмуро предрёк: «Одних волков на других поменять хочешь». Но сын лишь отмахнулся. После стольких несчастий он готов был полезть хоть в пасть к Куль-отыру, только бы насолить ненавистным югорцам. Жизнь его вновь обретала смысл, а дальше – будь что будет. На то ведь и выбрали его боги, чтобы стал он одержимцем.

Ни доли сомнений не испытал Арнас, когда решил выдать славянам место, где прятались его соплеменники. Ведь без зырянских оленей русичи перемрут в снегах и некому будет отомстить югорцам за обиды пермяцкие. В конечном итоге, он радеет за свою землю: если не новгородцы, то кто оборонит зырян от жадных югорцев?

Пока добрели до распадка, похолодало. Темнеть пока не начало, но вечер уже подкрадывался, осторожно покалывая морозцем. Скрытые косогором, зыряне грелись у костров, кутаясь в малицы, многие спали, забравшись в шалаши, а поодаль, там, где овражек выходил к луговине, паслись олени. Стоял негромкий гул голосов, нарушаемый окриками пастухов и возгласами детворы.

Ушкуйники подошли незамеченными, однако стоило им выйти к краю распадка, как снизу грянул собачий лай. Пермяки словно очнулись, забегали, похватали луки, начали пускать в новгородцев стрелы, но всё как-то бестолково да мимо. Видно было – не ожидали они увидеть здесь новгородцев, растерялись. Женщины подняли вой, завизжали, вцепившись в волосы, дети прыснули кто куда. Буслай сгоряча хотел было взяться за меч, но Арнас бросился вперёд, затряс руками, будто огромный паук, заорал что есть мочи сородичам:

– Перестаньте, глупцы! Им нужны олени, не вы! Новгородцы спасут нас от Югры!

Услыхав его голос, пермяки стрелять перестали, но луков не опустили. Пам выбрался из шалаша, погрозил сыну кулаком.

– Чтоб тебя злые духи взяли, негодяй!

Арнас не смутился.

– Я пришёл за оленями. Отдайте по хорошему, всё равно отнимут.

Бывшая невеста его крикнула:

– Голодом нас уморить хочешь, мерзавец? Своих детей не родил, теперь чужих изводишь? Чтоб ты сдох, подлец!

– Не отдадите так, возьмут силой, – упрямо повторил Арнас.

– Пусть берут, нам всё равно без скотины пропадать…

Пам устремил на него указующий перст и оглушил страшными словами:

– Именем Нум-Торума, владыки неба, и Ими Хили, повелителя людей, заклинаю духов лесных и речных вредить пришельцам во всех землях и водах, в лесах и горах, в оврагах и пещерах, да изнемогут они в пути своём, да бежит от них всякий зверь, да уплывает рыба и улетает птица, пусть ослабнут тела их и помутится разум их, пусть убивают они друг друга, а оставшихся пусть пожрут чудовища Мэнки. Да будет сей человек рассадником моего проклятья, и да не умалится сила проклятья, покуда человек сей ходит по земле…

Как не разорвалось у Арнаса сердце от жестокой речи отца, как не хватил удар при мысли об утрате единственного, кто был близок ему? Но он лишь остервенился, рявкнул:

– Хватит, отец! Ныне боги за меня, ибо я – их орудие.

Буслай, устав слушать непонятное лопотание, рыкнул:

– Скажи им: добром не отдадут скотину, перережем всех к лешему. И хибары с дымом пустим.

Арнас хотел было перетолмачить, но удержался – к чему было ещё пуще злить соплеменников? Сделал вид, что переводит, а сам сказал:

– Олени вернутся к вам следующей весной. С прибытком.

– Ой ли? – насмешливо выкрикнула бывшая невеста.

Пермяк пожал плечами.

– Ваше дело.

Вот так – и понимай, как хочешь.

Поругавшись, ударили по рукам: зыряне отдают скотину, а русичи за каждую голову платят серебром.

Обратно двинулись уже затемно. Русичи шли весёлые, задорно перекликались:

– Якша!

– Ась!

– Правей бери!

– Куды правей-то?

– Сепетишь, паробок!

– Иди к лембою…

Один из них, долговязый и тонкорукий, подступил к Арнасу, сказал:

– Слышь, зырянин, ты попроси этого кудесника, чтоб помолился за нас богам. А уж мы внакладе не останемся. Лады?

Странный это был русич: не вой, не купец, больше похож на монаха или метальника, из тех, что носят с собой торбу со свитками и десяток заточенных перьев. Буслай называл его Моиславом – громкое имя, чуть не княжеское, хотя обладатель его не внушал к себе почтения: вертлявый, шарящий повсюду горячечным взором, не к месту ухмыляющийся. Арнасу он не понравился. Ещё на судне этот Моислав не сводил с пермяка блестящих чёрных глаз, будто порывался что-то сказать ему, да робел перед Ядреем; потом нежданно-негаданно оказался в одной лодке с Арнасом, а затем и вовсе потащился с ним в лес. Зачем? Почему? Может, соглядатай это, приставленный воеводой?

Пермяк покосился на него, смерил холодным взглядом и чуть заметно кивнул.

– Лады.

Утром, при солнечном свете, Савка ощутил себя увереннее. Умывшись и потрапезничав, решил учинить расспрос Моиславу, выпытать, что вчера на капище творилось и кто такое диво учинил. Но стоило ему высунуть нос на улицу, как тут же попал под обстрел ушкуйных насмешек.

– Портки-то не обмочил вчерась, Савелий Содкович? Улепётывал будто конь ретивый, инда искры высекал.

У Савки захолонуло сердце. Хотел прожечь задир яростным взглядом, да не вышло, только ещё больше позабавил озорников. Счастье ещё, не все из них видали вчерашний срам, а то бы и вовсе проходу не было.

– Чего ржёте, идолопоклонники? – огрызнулся Савка. – Я вот попу-то сейчас скажу, каково бесов тешите, да ещё владыке о том донесу, чтоб неповадно было.

Но угроза не подействовала. Напротив, вызвала лишний хохот и новый поток шуток, а кое кто и засвистел, словно подгонял удирающего зайца. Поняв, что препираться бесполезно, Савка плюнул и пошёл искать Моислава. Долго шарахаться ему не пришлось: попович был уже на ногах и, сидя на завалинке, тихонько переговаривался с Арнасом. Кречетом налетел на них Савелий, переполошил, будто петух сонный курятник.

– А ну выкладывайте как на духу – чем вчера на капище занимались? Дьяволу небось поклонялись? Божкам требы подносили?

Попович не стал юлить, ответил прямиком:

– Волхвовали мы там. Молились за успех похода, чтоб злые духи нас в Югре стороной обходили, и чтоб была нам удача в деле.

– Кощунствуешь? – зашипел Савка, изливая на него тот гнев, который не посмел излить на ушкуйников. – От Христа отрекаешься, Моислав?

– А ты-то, Савелий, с каких пор благочестия набрался? Отец Иван что ль застращал? Или навьи здешние голову вскружили?

И впрямь, дивно было видеть такое рвение у купца, вчера ещё плясавшего на русалиях и слушавшего скоморошины. Не иначе, обиду какую возымел на поповича, вот и ярился.

– Ты мне поговори, – процедил Савелий, сверху вниз глядя на Моислава. Он перехватил на себе взгляд пермяка и рявкнул: – А ты что пялишься, языческая морда? Или порядку не знаешь? А ну, шапку долой! – Савка кулаком сбил дублёную скуфью, взвихрил волосья на голове зырянина. – Где кудесник вчерашний? Отвечай, скотина! И не вздумай врать.

Растерявшийся Арнас вытянулся перед разбушевавшимся купчиной, заморгал, косясь на поповича. Тот пробовал было вступиться, да куда там – разошёлся Савка, не уймёшь. По счастью, Савкин крик привлёк внимание воеводы. Услыхав громогласное сквернословие, Ядрей встревожился (а ну как ушкуйники набезобразничали?), поспешил к месту событий. Узрел купца и успокоился, буркнул, приблизившись:

– Ты чего, Савелий, колобродишь? С похмелья, что ль, или так, по горластости своей?

Купец обернулся, бросил взгляд туда-сюда (нет ли Якова Прокшинича поблизости?), и завопил:

– Непотребство тут и соблазн дьявольский. Вчера иду, вижу – камлают. А кто камлает-то? Буслай да Моислав с кудесником здешним. Что ж мне, терпеть это? Не могу снести поругание имени Христова, пускай покаются, замолят грехи перед Господом.

Ядрей аж покачнулся, спервоначалу решил – шутит купец. Но нет, не шутил Савка, орал от души.

– Ты что, Савелий, грибов что ль местных объелся?

Откуда ни возьмись и Буслай вырос.

– Срам он свой закричать хочет, робость притушить, – сказал ушкуйный вожак. – Оттого и разоряется.

Савка побагровел.

– Где шаман твой? – завопил он на Арнаса, не посмев препираться с Буслаем. – Дай мне его сюда, уж я ему всю душу вытрясу.

– Неча шуметь, галок пугать, – небрежно бросил ему попович, уводя пермяка. – В Югре свою удаль покажешь.

– Ну погодите же у меня, – с ненавистью произнёс Савка ему вслед.

Он досадливо плюнул и двинулся к берегу реки. Лёгкий осенний морозец пощипывал щёки, зябкий ветерок гулял меж голых берёз и размашистых сосен, присыпанная сухой листвой грязь, вязко чавкая, норовила утянуть сапоги. Бледное солнце просвечивало сквозь мутную серую плёнку облаков, не грея и не даря радости. Бугристый пенистый урман по ту сторону Печоры громоздился зелёной кашей, подступая к самой воде. Купец вышел на узкую каменистую полосу у реки, кинул взгляд по сторонам. Слева, где стояли струги, слышались окрики, смех и беззлобная перебранка, от судов к берегу и обратно сновали лодки, полные людей и каких-то грузов в бочках, крынках и корзинах. От лодок расходились большие волны, которые, постепенно слабея, с ленивым тихим плеском доползали до ног Савелия. Справа по всему окоёму раскинулась дремучая нетронутая дикость, погубившая уже не один десяток русских жизней. Внешне она казалась неопасной и пустой, но где-то там, в глубине, затаившись в берлогах и коварных омутах, ждала своего часа беспощадная пермяцкая нечисть, все эти менквы и пупыги, кули и ламии, готовые в любой миг напасть на зазевавшегося путника и унести его душу прямиком в лапы дьяволу. Купец окинул свирепым взором колючее безбрежье зырянской чащи и не спеша направился вдоль берега.

Ох и взвился ж отец Иван, прознав от Савки о ворожбе на капище, ох и взъярился, хоть святых выноси. От гнева впал в кликушество, цепнем присосался к воеводе, грозя ему казнями египетскими.

– Не будет нам успеха, покуда не причастятся греховодники, – вещал, остервеняясь.

Ядрей только морщился, досадуя на Савку – не мог смолчать, поганец. Теперь вот выслушивай обличения поповские.

– Довольно глотку драть, батюшка, – осадил он попа, не выдержав завываний. – И без тебя тут горлопанов хватает…

Поняв, что с воеводы проку не будет, отец Иван пробовал воздействовать на Моислава с Буслаем, подступал к ним, стращал геенной огненной. Но те лишь потешались над ним, ввергая священника в бешенство. Савка сычом сидел на струге и хлебал брагу, подносимую челядинами. Хотелось ему поскорее забыть вчерашний день, вымести его из памяти, чтоб и ошмётков не осталось. Со злости так набрался, что и не заметил, как струги отчалили.

Потянулись взгорья, поросшие кедром и лиственницей. Чувствовалось приближение хребта. На вздыбившихся берегах временами мелькали убогие деревеньки; их жители высыпали к краю обрыва смотреть на проплывающих гостей. Пермяки больше не боялись их – взобраться на крутояр был не так-то легко, и местные чувствовали себя недосягаемыми. По ночам река у берегов покрывалась тонкой коркой льда, а паруса хрустели от инея.

– Через седмицу можно будет на лыжи вставать, – опытным глазом определил Яков Прокшинич.

– Значит, пора готовить нарты, – ответил Ядрей.

Из Печоры вошли в Илыч, что на языке пермяков означало «Далёкая река». Здесь уже начинались земли, враждебные даже зырянам. Берега обзавелись бронёй из скал, кедровые чащобы прорежались каменными залысинами. Солнце окончательно пропало за тучами и слабо проступало сквозь тягучий недвижимый туман, похожий на задымлённую, ставшую вдруг полупрозрачной сталь. Иногда налетала метель, волновала реку, хлопала застывшими парусами с вышитым на них лучистым Ярилом. Свежие хрупкие льдины не таяли, а величаво влеклись по течению, скребя о борта новгородских стругов.

– Слышь, пермяк, не пропустим мы Югорскую реку? – беспокоился Яков Прокшинич.

– Всё показать. Всё будет, – успокаивал его Арнас, заискивающе кивая.

Наконец, подходящее место для стоянки было найдено. Пологий галечный берег был покрыт редким тальником и чахлыми молодыми берёзками, слева громоздился утёс, справа вспучился холм, утыканный высокими соснами. И никаких признаков жилья вокруг. Русичи вытащили на берег струги, поставили шатры и чумы.

Вот тут-то Ядрей и решил вспомнить о Боге. Пермская земля заканчивалась, начиналась Югра: кто знает, что ждёт там ратников? Призвал к себе попа, сказал ему:

– Пришло твоё время, отец Иван. Надо бы воям грехи отпустить напоследок. Чтоб совесть спокойна была.

– Исповедовать-то каждого – умаешься, – уклончиво ответил священник.

– А ты без исповеди, всех скопом.

– Да как же без исповеди-то?

– Да вот так. Или Господь не снизойдёт до нужды людской? Видит же – недосуг нам.

Батюшка тяжко вздохнул и, сокрушённо покачивая головой, ушёл готовиться к таинству.

Откладывать не стали: причастили всех на следующий день. Новгородцы выстроились на берегу, длинной подковой окружив священника. Тот нараспев читал из Молитвослова, с сухим звяканьем махая медным кадилом. Козлиная бородка его дрожала в синевато-розовом воздухе, кадильный дым плодил одного за другим клочковатых призраков. Чернота над утёсом поблекла, распоролась на несколько кусков, швы клубились жемчужными переливами. Лунный серп ещё виднелся на бледнеющем небе, но походил уже на застрявшую в сферах речную гальку. Колючий морозец давил на ноздри, пронизывая до костей.

– Боже! – протяжно выводил отец Иван. – Отпусти, разреши, прости мои согрешения, кои я совершил словом, делом, помышлением, вольно или невольно, сознательно или несознательно, и, как милосердный и человеколюбивый, даруй мне прощение во всем. И по молитвам Пречистой Твоей Матери, разумных Твоих служителей и святых сил от начала мира угодивших Тебе, благоволи мне без осуждения принять святое и пречистое Твое Тело и честную Кровь во исцеление души и тела и в очищение худых моих помыслов…

Отец Иван всё читал и читал, ратники маялись, а в стороне от всех, стоя возле чума, взирал на это действо пермяк Арнас. Не впервой уже наблюдая за обрядами русичей, он с трудом сдерживал зевоту. На Онеге довелось ему вдоволь насмотреться на все эти песнопения, кадила, омофоры и облатки. Как положено, принял там крещение от настырных монахов, чтоб не гневить русского бога, но христианских канонов не усвоил. Да и зачем? Христос силён в своей земле, а в зырянской хозяин – Нум-Торум. Ему надо кланяться и требы носить. Был у него когда-то наперсный крестик, но теперь уж потерял, а новый сладить руки не дошли. Может, оно и к лучшему. Отогнать здешних демонов русский оберег всё равно не в силах, а привлечь чужую нечисть – запросто.

Отец Иван между тем заливался:

– Уже я стою пред дверями Твоего храма, а нечистые помыслы не отходят от меня. Но Ты, Христе Боже, оправдавший мытаря, помиловавший хананеянку и отверзший разбойнику двери рая, отверзи мне двери Твоего человеколюбия и прими меня, приходящего и прикасающегося к Тебе, как блудницу и кровоточивую…

Слова молитвы, рождённые в душной келье далёкого монастыря, разносились над заволоцкой тайгой, бросая вызов всем грозным стихиям, повелевавшим этим краем. Истошный призыв к милосердию Божиему, терзая слух повелителей зырянских душ, заставлял их пристально всматриваться в чужаков, нарушивших установленный порядок вещей. Поп громким голосом славил Христа, а из величавых рек и безмятежных лесов, из лазурной бездонности небес и пещерного мрака горных недр следили за ним огненный ящер Гондырь и волосатый леший Висела, грозный ниспосылатель несчастий Омоль и беззаботный охотник Пера.

Наконец, молитва закончилась, и священник удалился в свой чум. Выйдя обратно, с трудом выволок деревянную кадку, полную вина. По толпе ушкуйников пронёсся страдальческий вздох.

– Верую, Господи, – опять запел отец Иван, выпрямляясь, – и исповедую, что Ты истинно Христос, Сын Бога живого, пришедший в мир спасти грешников, из которых я первый. Верую также, что именно сие есть пречистое Тело Твое, и именно сия есть честная Кровь Твоя…

С телом Христовым он погорячился – не было на стругах хлеба, чтобы выдать его за облатку, но это не смущало отца Ивана. Он видел главное: причащаясь крови Христовой, люди разжигали в себе угасающий огонь истинной веры, развеивали смрад языческих волхвований, готовых затопить нестойкий разум тёмного люда. За это Господь должен был простить ему отступления от обряда. Закончив молитву, батюшка обратил взор на Ядрея.

– Приблизься, воевода.

Тот подступил. Отец Иван зачерпнул из ведра маленькой ложечкой и поднёс её к губам Ядрея. Воевода, перекрестясь, отпил, поцеловал нательный поповский крест и встал за спиной священника. Затем начали подходить остальные ратники.

В жилище к верховному югорскому хонтую Унху явились на совет племенные вожди и старейшины родов. Унху закатил пир, роздал гостям по серебряному блюду и по упряжке молодых и резвых лосей. Вожди пили и веселились, громко славя щедрость кана. Все понимали, что владыка пригласил их неспроста, и это знание распирало их гордостью, придавая важности в собственных глазах. Унху не разубеждал их, напротив, старался воздать каждому честь и, всячески проявляя отеческую заботу, внимательно следил, чтобы гости не имели оснований обижаться на небрежение. Ему очень важна была их поддержка. По сведениям, доставленным ему с той стороны Урала, злобные новгородцы не смирились с утратой югорских владений, и не позднее чем к началу зимы должны были нагрянуть снова. Большой отряд уже шёл по Выми. Надо было думать, как защититься от назойливых славян.

И вот, когда вожди утомились забавами с наложницами и протрезвели от браги и сара, хонтуй открыл совет.

– Все вы знаете, что происходит, – промолвил он. – Русь вновь идёт на нас. Теперь она собрала большую силу и не будет так беспечна, как раньше. Нам не застать её врасплох – славяне готовы к бою и обзавелись проводником, знающим наши тропы. Если мы хотим оборонить свои дома и святилища, своих жён и детей, надо держаться сообща. Не думайте отсидеться в чащах и буреломах – русь пожжёт ваши дома и угонит стада, она разорит ваши храмы и надругается над богами. Она не успокоится, пока не заставит вас отдать ей всё, что у вас есть, и будет приходить снова и снова, пока не отнимет последнее. И когда нам не останется чем одарять богов, творцы перестанут помогать своим детям, и русь навяжет нашей земле своего бога. Так будет, если ныне новгородцы не получат отпора. Вот почему я созвал вас.

Хонтуи закряхтели, тяжко вздыхая, заёрзали, кто-то поспешно уткнулся в чашу с отваром. Кан недовольно оглядел всех.

– Что же скажете вы мне в ответ, братья? Готовы ли вы вместе со мною встретить врага лицом к лицу?

Все взоры обратились на старейшего из них – лысого и обрюзгшего Олоко. Тот молитвенно закатил глаза.

– Если в воле богов лишить нас свободы, можем ли мы спорить с ними? А если бессмертные хотят защитить нас, русь обречена на поражение.

– Как же узнать нам, чего хотят боги? – нетерпеливо спросил Унху.

– Надо спросить пама.

Все облегчённо зашевелились, закивали в ответ.

– И верно, спросим пама. Он-то должен знать волю богов.

– Что ж, если таково ваше решение, спросим пама, – согласился кан. – Но прежде хочу взять с вас клятву: обещайте мне исполнить волю бессмертных, какой бы она ни была.

Хонтуи удивлённо переглянулись.

– Разве мы можем нарушить желание богов? – воскликнул молодой и вспыльчивый Аптя.

– Поклянитесь идти той тропой, что укажут бессмертные, – упрямо повторил Унху. – Поклянитесь душами своих предков.

– К чему это? – упёрся Аптя. – Если мы откажемся исполнять волю богов, они и так покарают нас.

– Тогда что тебя смущает, Аптя?

– Ты хочешь слишком многого, кан. Я не буду клясться.

– А ты слишком упрям, Аптя. И упрямство твоё может боком выйти всем нам.

– Я – хонтуй и сын хонтуя, и не позволю унижать себя, – надменно ответил Аптя.

– Разве моё желание унизительно для тебя?

– Да.

– Чем же?

– Ты как будто не доверяешь нам. Думаешь, будто мы хотим переметнуться к руси. Но разве шесть лет назад, когда ты бросил клич избивать новгородцев, кто-то из нас отверг твой призыв? Мы встали как один и отомстили чужакам за насилие. Отчего же сейчас ты требуешь от нас клятвы? Неужто сомневаешься в чём-то?

– Человек непостоянен, и лишь боги связывают его обязательством.

– В таком случае я принесу тебе клятву. Но только после обряда. А сейчас прошу не гневаться, я покину твой дом. Благодарю за угощение.

Аптя поднялся и вышел вон, скрипнув дверью. Слышно было, как он с грохотом сбежал по ступенькам.

Унху обвёл глазами оставшихся.

– Аптя проявил неуважение ко мне и к моему дому. Боги покарают его за это. – Он поднялся, и все поднялись вслед за ним. – Говорить с бессмертными будем сегодня на закате.

Вожди гуськом вышли из дома. Унху, проводив их взглядом, понуро опустился на лавку, потёр лоб. Потом зачерпнул ковшом браги из деревянной кадки и сделал большой глоток. Отставив ковш, он поднялся, набросил на себя кумыш и зачерпнул из берестяного ларца горсть серебряных монет. Ссыпал монеты в мешочек у пояса и вышел на крыльцо.

За высоким остроконечным тыном сплетались изломанные ветви сосен. Холодное солнце заливало слабым сиянием мшистые стволы. За соснами дрожала клубящаяся серая пелена, кружилось несколько птиц. Внутри ограды среди амбаров и скотников бродили лохматые слуги в истрёпанных грязных малицах, таскавшие воду в жбанах; из кузницы доносились звонкие удары молота, в хлеву взрыкивали олени. У закрытых на засов ворот скучали два копейщика в костяных доспехах и остроконечных шлемах с наносниками. На поясе у обоих висело по топорику.

Подмораживало. Унху набросил на голову колпак, сбежал по ступенькам, крикнул воям:

– Отворяй!

Те задвигались, отставили в сторону копья, вытащили большую деревянную щеколду и распахнули тяжёлые створы. Кан вышел в город.

Перед ним распростёрлась площадь, заставленная по окружности деревянными идолами. На площади шёл торг: шумели зазывалы, бегали туда-сюда невольники с мешками на спинах, громыхали сани, бренчали товаром оружейники и гончары, ругались друг с другом покупатели моржового зуба. Унху с трудом протискивался сквозь это скопище, вынужденный то и дело огибать оленьи упряжки и отбиваться от назойливых продавцов. Наконец, вырвавшись из столпотворения, он нырнул в длинную улицу, стиснутую с двух сторон продолговатыми, наполовину вкопанными в землю бревенчатыми домами с большими узорчатыми стропилами. Посреди улицы росли сосны и ели, украшенные разноцветными ленточками, на перекрёстках возвышались громадные многорукие истуканы. Над домами, окружённые изгородями, торчали на столбах амбары. По улице бродили собаки, у крылец на завалинках сидели мужики: строгали поленья, тачали одежду, подправляли нарты, курили сар. Завидев кана, улыбались, почтительно кивали.

– К паму идёт, – шептали друг другу югорцы.

Все знали: раз Унху выходит со двора пешком и без ратников, значит, направляется к паму. В дни испытаний такое случалось нередко.

Унху был погружён в мрачные думы. Его тревожила мысль, не успели ли другие вожди, предугадав его намерение, выставить охранение вокруг дома шамана. Думать об этом не хотелось, но если такое случилось, кан готов был даже расстаться с серебром, лишь бы заручиться поддержкой хонтуев. Он не мог проиграть, не мог вновь попасть под новгородское ярмо. Это было слишком унизительно.

Свернув вправо, Унху немного поплутал в проходах меж домами и вышел к жилищу шамана. Оно находилось возле самого тына, отделённое от прочих строений широкой площадкой, на которой обычно толпились просители. Сегодня тоже там маялось несколько человек, у ног которых стояли корзины с подарками. Один из них держал под уздцы жеребёнка. Бесцеремонно растолкав народ, кан подошёл к низкой двери, громко постучал.

– Я к тебе, Кулькатли! Примешь меня?

Подданные молча взирали на него. Некоторые из них ожидали своей очереди со вчерашнего дня, но разве можно спорить с правителем?

Дверь слегка приотворилась, изнутри показался большой орлиный нос старика.

– Зачем ты пришёл, Унху?

– Мне надо поговорить с тобой.

– Я занят сейчас.

– Я не могу ждать, – отрезал вождь.

Пам обречённо вздохнул, бормоча: «Ай-яй-яй…», закрыл на мгновение дверь, затем вновь открыл её, выталкивая какого-то человека с корзиной, прижатой к животу.

– Иди-иди, – торопил его шаман. – Видишь, недосуг мне сегодня.

Узрев вождя, человек заморгал, колени его подогнулись, он хотел было бухнуться наземь, но преодолел робость и засеменил прочь. Пам встал в проходе, разогнул спину, с наслаждением потянулся.

– Давно ждёте? – спросил он собравшихся.

– С самого утра, – наперебой заговорили просители. – А то и с вечера.

– Ну, обождите ещё немного. Видите, неотложное дело.

Отступив в сторону, он пропустил кана и закрыл дверь. Унху остановился посреди горницы, сморщился от резкого запаха пахучих трав, потёр слезящиеся глаза.

– Как ни захожу к тебе, Кулькатли, всё время дух шибает. И как ты тут живёшь?

– К богам так просто не достучишься, – просто ответил шаман. Он показал на лавку возле стены. – Присаживайся, повелитель.

Маленькое окошко слабо пропускало свет. В полумраке шаман казался ожившим мертвецом: дряблые бледные щёки, острый нос, бескровные губы, тёмные, глубоко посаженные глаза. Росту он был высокого, под потолок, сухопарые кисти на длинных руках свешивались словно древесные корни. Под стать хозяину было и помещение. На полках вдоль украшенных пасами стен теснились бесчисленные коробочки и горшочки с диковинными зельями, с верхних балок свисали пучки сушёных растений, внизу, под лавками, громоздились крынки, сундучки и корзины. Повсюду висели амулеты, из огромного короба в углу торчала гора соболиных, беличьих и лисьих шкурок, на столе поблёскивало широкое серебряное блюдо со звериной чеканкой, на котором были выцарапаны шаманские знаки; рядом с блюдом белели два пожелтевших медвежьих черепа, над входом красовались оленьи рога. В горящем чувале булькала тёмная жижа, почти не выделявшая пара, зато источавшая слабый приторный запах. В углах кучами лежали иттармы прежних шаманов.

Кан подошёл к столу, отцепил от пояса мешочек и с громким звоном высыпал на блюдо монеты. Пам вскинул брови, тоже приблизился к столу, обратил внимательный взор на Унху.

– Видно, тяжкое бремя ты взвалил на себя, коль принёс столь щедрое подношение. Что тебя терзает?

– Сегодня вечером ты будешь камлать, выспрашивая у духов, угодна ли им война с русью. Я хочу, чтобы духи прислушались ко мне, чтобы они разделили мои устремления. Пусть духи скажут всем хонтуям, что мой выбор богоугоден. Сделай это для меня, Кулькатли.

– Как могу я, презренный смертный, склонять к чему-то высшие силы?

Кан схватил шамана за плечи, крепко сжал их длинными пальцами.

– Ублажи их. Заставь владык помочь мне. Ради этого серебра, ради собственной жизни, ради предков!

– Мне не дано предугадать желания духов, – кротко ответил шаман, отстраняясь от него.

Кан насупился.

– Что же ты хочешь от меня? Получить земное воплощение Колташ-Эквы? Засыпать твой дом песцовыми шкурами? Добыть сотню серебряных блюд для святилища? Говори.

– Я спрошу у духов, что им по вкусу, – тонко улыбнулся пам.

– Спроси. А заодно передай духам и демонам, что если русь победит, им солоно придётся от новгородского бога.

Унху направился к выходу. У самой двери обернулся.

– Не для того я получал канский пас, чтобы подставить выю под новгородский меч. А ты, если не поможешь мне, горько пожалеешь об этом.

Он вышел, с чувством ахнув дверью. Кулькатли шмыгнул носом, потёр лоб.

– Одержимый, – в восхищении обронил он.

Дым от костров, выложенных по кругу, лизал ствол священной ели, сочился меж игл и, рассыпаясь на множество отростков, возносился к небу, прозрачной зыбью колыхая звёзды. Кулькатли, облачённый в медвежью шкуру, с лицом в открытой пасти зверя, плясал и неистовствовал, потрясая бубном и выкрикивая заклинания. Помощники его бросали в пламя пахучие травы, корешки и кусочки грибов. Огонь вспыхивал, искрился, багрово озарял заворожённые лица вождей и старейшин. Выкатив глаза, они наблюдали за танцем пама; им мерещилось, будто из дыма выпрастываются гибкие щупальца-руки, складываются в страшные рожи вонючие клубы, а серебряный лик Нум-Торума, что стоял у подножия священного дерева, испускает жёлто-синие молнии.

– Повелитель трёх миров! – восклицал шаман. – Ты, сотворивший небо и землю, вдохнувший в нас жизнь, одаряющий и карающий! Призри своих детей, о владыка Нум-Торум, пошли нам духов, дабы открыли нам глаза и уши! Да не отвратится твой лик от чад своих! Да растолкует нам сын твой, Мир-Суснэ-Хум, чего желаешь ты и как велишь нам поступить! Дай нам знание! Пусть снизойдут к нам Хонт-Торум, Хуси и Энки, пусть придут Сяхыл-Торум, Най-эква и Этпос-ойка! Придите, придите, о бессмертные, наполните наши уши своими речами, ослепите наши смиренные очи своим обликом, да лицезреем вас во всём могуществе вашем! О мать-земля, благодетельная Сорни-Най, не отвергай наших приношений, покажи мудрость свою, прояви заботу свою! Взываем к тебе, да услышишь наши моления!..

Воины за спинами вождей ритмично ударяли копьями о землю, слаженно повторяя: «Гай! Гай! Гай!» Казалось, ещё мгновение, и вылетят из сосновой чащи злые духи-учи и людоеды-менквы, явится ведьма Йома и чудовище Комполен, и станут они терзать народ, а лунный бог Этпос-ойка со снисходительной усмешкой будет взирать на это со своих высей и потешаться над слабостью человеческой.

Метались в корзинах перепуганные голуби, жалко блеяли привязанные к деревьям козы, оглушительно громыхали дудки-чипсаны младших шаманов, а Кулькатли продолжал свою неистовую пляску, то подпрыгивая над кострами, то чуть не стелясь по снегу. Черным-черно отливала земля в блюдах, что стояли возле идолов. Отбрасывали холодные блики монеты, лежавшие в земле. Опьянённые люди всё громче ударяли копьями и всё яростнее выкрикивали свой клич, сами не понимая его смысла.

Наконец, шаман прекратил пляску и велел подтащить одну из корзин с голубями к огню. Крышку открыли, птицы вырвались на свободу и заметались в удушающем облаке дыма.

– Видишь, Унху? Видишь? – торжествующе завопил пам, разгоняя голубей шестом. – Боги благоволят тебе. Они обещают удачную охоту на русь.

– Что ещё обещают мне боги? – жадно вопросил кан, подаваясь вперёд.

Шаман сделал знак рукой, и к нему подвели козу. Достав нож, он одним движением вскрыл ей брюхо и извлёк бьющееся сердце. Подняв его над огнём и подержав немного, он бросил сердце в пламя. Издыхающая коза дёргала ногами, заливая кровью всё вокруг.

– Ещё, – прошептал Кулькатли.

Ему привели другую козу, а помощники достали из корзины нескольких кур. Шаман перерезал козе глотку, рассёк живот, вывернул требуху, а его помощники начали отсекать курам головы, чтобы по их бегу определить волю богов. Весь в липкой дымящейся крови, Кулькатли поднёс Унху капающие внутренности.

– Отведай, хонтуй.

Тот впился зубами в печень, откусил мерцающую плоть, а пам двинулся по кругу, поднося угощение каждому вождю.

– Открой, открой нам свою волю, Нум-Торум, – приговаривал он.

Воины, стуча копьями, наворачивали круги у священной ели. Они двигались всё быстрее и быстрее, пока не перешли на трусцу. Их древки взрыхляли снег, из глоток вырывались ритмичные возгласы, ноздри шевелились от вдыхаемых испарений. Хлопали крыльями голуби в корзинах, блеяли козы, заливались лаем собаки. Шаман сыпал из короба медные фигурки богов и демонов и пророчествовал большую войну.

– Грядёт, грядёт кровопролитие! – вещал он. – Уже вижу головы русичей, насаженные на колья, и сердца пленников, отданные Хонт-Торуму. Вижу страх в глазах чужаков и радость на лицах югорских бойцов. Вижу, вижу большую победу!..

Кан, хищно приоткрыв рот, наблюдал за ним. Остальные вожди, надышавшись дыма, тоже неотрывно следили за беснующимся памом. Кулькатли завертелся волчком и упал на колени, вороша груду медных фигурок.

– Ервы и мяндаши, дайте мне ответ, – взывал он. – Кудым-Ош и Пера, дайте мне ответ. Здесь ли вы? Слышите ли меня? Видите ли? Скажите своё слово для имеющего уши: достоин ли сей человек говорить от вашего имени? Где вы, боги земные и небесные? Где вы, духи лесов и озёр?..

Пам замер, глядя в одну точку, и поднял руки. Всё стихло. Воины прекратили свою пляску, а младшие шаманы перестали гадать. Тишина повисла в роще. Только слышно было как потрескивает хворост в кострах да бьются в корзинах куры. Пам медленно повернулся, устремил перст на кана.

– Нум-Торум говорит: ты избран, чтобы нести его волю. Порази пришельцев, убей их всех, а оленей, которых захватишь, принеси в жертву. Нум-Торум говорит: к празднику медведя чужаки должны умереть. Таково слово Нум-Торума.

Шаман развернулся и, пройдя меж костров, сел у священной ели. Лицо его окаменело, веки медленно смежились. Унху, кряхтя, поднялся, горделиво посмотрел вокруг.

– Вы слышали голос Нум-Торума, – произнёс он. – Любой, кто ослушается его, пойдёт против воли богов. Так принесите же клятву быть верными мне и до последних сил сражаться с новгородцами.

– Мы клянёмся тебе, – вразнобой ответили вожди и старейшины.

– Я приглашаю вас на пир. Чаша пьянящей браги скрепит нашу дружбу.

Кан победно вскинул нос, бросил недобрый взгляд на Аптю и неспешно пошёл прочь. Воины потянулись за ним.

В ту же ночь угорел Аптя в собственном доме, а точнее, в избёнке, отведённой ему гостеприимным каном. Труба чувала засорилась, весь дым пошёл внутрь, а выбраться хонтуй не успел, пьян был вусмерть – Унху славно попотчевал вождей, радуясь благосклонности миродержцев. Нелепая гибель Апти заставила кана ухмыльнуться.

– Боги покарали его за неучтивость, – сказал он жене.

То же самое кан повторил и хонтуям, собравшимся по случаю смерти собрата. Те покорно склонили головы. Однако взгляды, которыми они обменивались, покидая дом Унху, говорили, что вожди не слишком-то поверили в такую мстительность бессмертных.

– Смерть гостя – плохое предзнаменование, – проговорил седой Олоко, самый старый из хонтуев.

Остальные согласились с ним. Действительно, смерть – очень скверное начало для любого дела.

Глава третья

В сероватой дымке куцего северного дня расплывались на снежном ветру колья югорской крепостцы. Оседлав темя белого холма, она расползлась по сторонам посадами и дворами, словно наседка на яйцах, отторочилась рвами, подбоченилась сторожевыми башенками. Над стеной торчали верхушки идолов и шесты с разноцветными лентами, с башенок поглядывали дозорные с большими луками. В крепостце стояла тишина, и только несколько ратников нарушало общую недвижимость.

Холм белым настом стекал к застывшей реке, по нему струились тропинки, виднелись следы югорских сапог из оленьего меха, лосиных копыт и санные борозды. Дремучий еловый бор теснился в низинах, словно чёрная вода вокруг кочки, языками подступал к подножию холма, но вверх не взбирался, оставляя широкое пространство для обстрела. Всё, что могло служить нападающим для укрытия, было пожжено, разломано, втоптано в рыхлые сугробы. Югорцы хорошо подготовились к осаде.

– Ну что, воевода, огнём будем жечь или таран приготовим? – спросил Яков Прокшинич, глядя на ощетинившуюся тыном крепость. – Ворота, я гляжу, у них хлипкие. Двумя ударами снести можно.

– Можно-то можно, а только пока до ворот доберёшься, уж всех ратников положишь, – возразил Ядрей. – Югорцы горазды из своих луков стрелять. Почто зазря народ губить?

– Так что ж, осаду предлагаешь?

– Обмозговать надо…

Он обернулся к длинной змеевидной ленте оленьих нарт, растянувшейся по льду реки. Задумчиво обронил:

– И ведь стан нигде не разобьёшь. Один лес кругом…

– И что с того? – спросил неопытный в ратном деле Сбышек Волосовиц.

– А то, что в лесу к тебе любой подползти может. Глазом моргнуть не успеешь, как получишь стрелу меж лопаток.

– И что же делать?

– Поляну искать надо. Луговину.

Он опять обернулся, крикнул воям:

– Стан будем устраивать, ребятушки! Кто место углядит, маши мне.

Зимний обоз тронулся по льду меж набрякших от мороза ресниц лесного бога. Буреломы сменялись редкостоем, вспученные таёжные болота – выглаженной как скатерть снежной периной, а места для стоянки всё не находилось. Наконец, воевода скомандовал остановку и разослал по окрестным рощам разведчиков. Остальные вои на всякий случай спрятались за щитами. Разведчики долго где-то болтались, наконец, вернулись и сообщили, что нашли неподалёку голую сопку, подобную той, на которой ютился вражеский городок.

– Двинем туда, – сказал воевода.

Пока люди проталкивали сани меж задубевших деревьев, лезли на сопку и ставили чумы, Ядрей с боярами, житьими людьми и проводником размышлял над дальнейшими действиями. Дождавшись, пока вои разобьют стан, он отправился ещё раз осмотреть крепость. С ним пошла и вся знать с челядинами.

Снизу, от еловой опушки, городишко выглядел совсем нестрашно, этакое сельцо, огороженное заплотом. При княжеских сшибках на Руси такие посёлки горели десятками. Но здесь, в подмороженной северным океаном Югре, штурм представлялся делом накладным.

– Слышь, пермяк, – сказал Ядрей Арнасу. – Может, потолкуешь с ними? Авось так сдадутся?

– Аптя – кнеса гордый, – с сомнением ответил зырянин. – Не кланяться. Даже с кан спорить.

– Так-таки и гордый? Вот мы ему зад-то подпалим, чтоб гордость умерить. А ты всё же погуторь с ним. Вдруг уладится.

– Сделать, войвода, – кивнул Арнас и устремился на лыжах к городку.

Сбышек Волосовиц вздохнул:

– С ним пойду. Мало ли что. – Подозвал к себе двух холопов с бронями и отправился следом.

Ждать возвращения послов пришлось долго. Русичи продрогли до костей, заиндевевшая одежда их переламывалась в складках. Издали слышались весёлые голоса ушкуйников, стук оглоблей, треск хвороста, стук топоров. Ядрей смотрел, как посланцы его вскарабкались на холм, и Арнас замахал кому-то рукой. Сбыслав со своими людьми остался на склоне.

Над тыном показалась чья-то голова в ушастой шапке, начала говорить. Пермяк слушал, кивал, что-то спрашивал, затем, окончив беседу, спустился к купцу. Вместе они направились обратно к воеводе.

– Ну что, сдаются они? – нетерпеливо спросил Ядрей.

– Сдаются, воевода, сдаются, – залопотал зырянин. – Аптя уже нет. Мёртвый. Кан убил.

– Лихо! – подивился воевода. – Знать, Господь на нашей стороне.

– Просить, чтоб в град не входила. Сами всё отдать.

– Ну ладно коли так. Скажи им, что скоро с войском приду, дань будем делить. И пусть не вздумают шутить! Разнесу их острожек по брёвнышку.

Арнас опять поехал к крепости, а воевода спросил у Сбышека:

– Кто говорил-то с ним? Что за харя в шапке?

– Да вроде младший брат князька местного. Того, которого ихний главный князь убил.

– А за что убил?

– О том не говорил.

Они повернули лыжи к стану. Подъезжая, увидели идущего к ним по колена в снегу отца Ивана.

– Дурное ты место выбрал, воевода, – объявил поп. – Рядом с югорской кумирней.

– И что с того? Богов ихних боишься?

– Не богов, а демонов. Чую я, полно здесь нечисти шныряет. Порубить бы идолов надо. Или стан перенесть.

– Вот ещё! Буду я из-за каждого истукана людей гонять. Ежели боязно тебе, иди, вали этих идолов. А мы и так проживём.

Священник поджал губы и, укоризненно качая головой, удалился.

Весть о том, что городок сдался без борьбы, обрадовала новгородцев, но в то же время и расхолодила их. Вступая в югорскую землю, они не знали, чего ждать, а потому готовились к худшему. Теперь же, одержав лёгкую победу, русичи вмиг растеряли свою настороженность и решили, что югра – это та же чудь: задиристая, пока враг далеко, и робкая, когда он рядом. Воеводе не могли понравиться такие разговоры, но он и сам теперь не ведал, как следует держаться с местными. По опыту он знал, что одни народы любят ласку, а другие уважают только силу. Грозить тем, кто согласен покориться без боя, не имеет смысла и может только повредить делу. Зато допустить слабину с горделивым племенем – значит, обречь себя на долгую и трудную войну. И вот, пребывая в сомнениях, Ядрей вызвал к себе пермяка и уединился с ним в чуме, подробно расспрашивая о Югорской земле.

На склон холма жители городка выволокли пять неглубоких вогульских нарт, гружёных соболиными, песцовыми, горностаевыми и лисьими шкурами, серебряными блюдами, подвесками, браслетами, рыбьим зубом и костью мохнатого зверя маммута, которого живьём никто не видел, зато частенько находили вмёрзшим в землю. Воевода с боярами, житьими людьми и Буслаем шёл вдоль нарт и придирчиво перебирал меха и украшения. Спрашивал:

– Что скажете, братцы?

– Маловато будет на такую ораву-то, – заметил Буслай.

– А вы что скажете, господа вятшие?

– С паршивой овцы хоть шерсти клок, – миролюбиво ответствовал боярин Завид Негочевич. – Чего ж ты ожидал от такого острожка? Дальше-то князьки побогаче будут, с них возьмём больше.

– Я думаю, таятся они, – предположил Савелий. – Не дают всего, что есть.

– А нам больше и не надобно, – возразил ему Яков Прокшинич. – Мы сюда не только дани пришли собирать, а ещё и власть новгородскую утвердить. Если этот городишко обдерём и тем довольствуемся, толку от нашего похода мало будет.

– Нас сюда не вече послало, – огрызнулся Савелий. – Пошли по своей охотке за добычей. Другой нужды не было.

– Ежели тебе выгода новгородская не дорога, подумай о товарищах своих, тех, что после нас сюда сунутся. Незамирённая югра хуже чудинов будет.

– Они пускай сами о себе заботятся. Чай не дети малые…

Ратники, вытянувшись цепочкой вдоль берега, зябко постукивали нога об ногу, прикидывая, сколько каждый получит хабара. Им тоже казалось, что пять саней с городка слишком мало, но они предпочитали помалкивать, опасаясь спорить с начальниками. Со стен города за пришельцами наблюдали югорцы. Держа в руках луки, они осторожно высовывались из-за тына, в любое мгновение готовые выпустить сотни стрел. Из городка вышел их князёк с несколькими приближёнными в шубах, перепоясанных широкими цветастыми поясами со множеством висящих на них фигурок зверей и птиц. Остановившись чуть поодаль, они тихо переговаривались и ждали решения новгородского воеводы.

– Ну что же, братья? – вновь спросил Ядрей. – Берём или нет?

– Берём – чего ж не взять! – воскликнул Завид Негочевич. – Только пускай они нас жратвой снабдят.

– Эк ты, боярин, лихо за всех решил, – язвительно промолвил Савелий. – А вои как же? Они тоже голос имеют.

Завид презрительно покосился на него.

– Перед чадью заискиваешь, Савка? Не доведёт тебя до добра эта дорожка.

– А ты за меня не тревожься, боярин. Лучше о себе подумай.

– Савелий прав, – вступился за товарища Сбышек Волосовиц. – Ратники волноваться будут…

– Это какие? Ушкуйники что ль? – небрежно осведомился Яков Прокшинич.

– Они самые.

– Ушкуйнички делают, как им Буслай велит. А Буслай завсегда на нашей стороне. Верно, сотник?

– У меня с этим строго, – прогудел тот.

– Тогда и спорить не о чем. Принимаем дань, берём у них жратву и скотину с нартами и двигаем к стольному граду. Там-то разживёмся на славу.

– Добро, – провозгласил воевода. – Решили. Дань принимаем, скотину и еду забираем, людишек не трогаем. Пятая часть идёт Святой Софии, остальное делим поровну, чтоб никто в обиде не остался.

– Что здесь делить-то? – пробурчал Савелий, но Ядрей уже не слушал его – он развернулся и направился к ратникам.

В тот же вечер югорский князёк устроил пир для гостей. Пригласил к себе вятших людей, воям хотел выкатить бочки с брагой, но Ядрей не позволил.

– Нечего им тут кутить. В чужой стране вой должен себя блюсти, чтобы враг подступиться не мог. А то перепьются сейчас, и бери их тёпленькими.

– А сам-то к князю идёшь, – попрекнул его Савелий.

– Я иду, потому как воевода. Дело государственное, понимать должон.

– Я и понимаю.

Всё же надо было обезопасить себя на случай югорского вероломства. С нехристей станется: заманят к себе всех вятших и всех перережут. Воевода спросил об этом боярина Якова, тот присоветовал:

– Пусть поклянутся, что не замышляют злого.

– Чём же они тебе клясться будут? Писанием, что ль? – усмехнулся Ядрей.

– Зачем? Пусть присягнут на медвежьей шкуре. Медведь у них – зверь уважаемый, его обмануть не посмеют.

– А ежели посмеют?

– Куда им! Они своих божков боятся пуще, чем мы Христа. Будь спокоен, воевода: ежели поклянутся на шкуре, вернёшься цел и невредим.

На том и порешили.

К городку подъехали на санях: впереди, развалясь словно пьяный купчина, двигался воевода с Арнасом, стоявшим на запятках, следом, нахохлившись в песцовых шубах, мчались сидевшие лицом друг к другу Яков и Завид, а за ними неслись Савелий и Сбыслав. Впереди и позади ехали на нартах человек пятнадцать боярских челядинов с мечами, в мохнатых лисьих шапках.

Стемнело. Леса потонули во мраке, кроны деревьев клочьями волос тянулись на фоне звёздного неба, словно дым, вырвавшийся из земли и застывший от лютого мороза. Сани скрипели на снегу, с громким скрежетом задевая за ледяную корку; олени выдыхали облака пара, тут же исчезавшие в синем мраке. Югорские дебри стояли недвижимы и безмолвны, будто окоченели от жутких объятий Войпеля – бога холодов.

В хоромах югорского князька было не разойтись. Одно название, что терем, а по сути – обычная курная изба, разве что чуть пошире, да наполовину врыта в землю. В красном углу на полке лежал медвежий череп с лапами. Ядрей, войдя, сослепу хотел было перекреститься, да заметил ошибку и чуть не плюнул с досады. Хорошо ещё, что батюшку не взял, он бы тут устроил изгнание бесов…

Через всю горницу тянулся прямоугольный стол, заставленный яствами и брагой в размалёванных корчагах, а вдоль стен выстроились низенькие пузатые горшочки, испускавшие слабый дымок. Вошедшие новгородцы морщились от странного запаха, кашляли с непривычки.

Князёк, одетый в простую холщовую рубаху и штаны, улыбнулся, что-то произнёс дружелюбно, широким движением руки указав гостям на стол.

– Говорит, счастье видеть вас в доме, – шёпотом перевёл воеводе Арнас.

– Ну-ну, поглядим, что за счастье, – недоверчиво буркнул Ядрей. И громко добавил: – Благодарствую за приглашение. Как ты к Новгороду, так и Новгород к тебе.

Арнас перетолмачил. Князёк закивал, заулыбался ещё шире, моргая круглыми глазками; серебряные и медные амулеты на его широком цветастом поясе забренчали, стукаясь друг о друга.

Гости расселись. Князёк пристроился рядом с воеводой, на другом конце стола разместились югорские бояре. Забегали слуги, разливая по кубкам брагу. Завид Негочевич, принюхавшись к запахам, шепнул Якову:

– Не пойму я, терем это или капище. Для кого воскурения?

– Обычай такой, – пояснил боярин.

– Ага, обычай… Ты глянь на медвежьи лапы: это ж Волос, скотий бог, коим смерды навий отпугивают.

– Что ж с того? Не слыхал разве, что югорцы Христа не знают?

– Наши-то смерды одну только лапу на дворе вешают, а эти целую голову выставили. К чему бы?

– Испугался что ль?

Завид не ответил. Повернувшись к Сбыславу, спросил:

– Слышь, у вас там на Волосовой улице беровы головы тоже ставят?

– Да с чего бы? – удивился тот.

– Да с того… Ты разве скотьему богу треб не кладёшь?

Житый человек нахохлился.

– А ты будто нет!

– Не о том я сейчас. Череп медвежий видишь? Никак, в кумирню мы попали, а?

Сбышек зыркнул на лапы и череп, отпил из кубка.

– Волос – бог добрый, – промолвил он. – Он людей не ест.

Завид вроде успокоился, но продолжал недобро поглядывать на личину скотьего бога. Впрочем, опорожнив несколько кубков, расслабился, да и остальные, как видно, впали в беззаботность. Начались песни, пляски, новгородцы полезли брататься с югорцами, князёк что-то бормотал воеводе, заискивающе улыбаясь, а рядом в ухо гундел толмач:

– Русич – хорошо. Унху – плохо. Унху жадный, грубый. Убить Аптя. Русич – добрый. Надо жить хорошо с русич. Пусть русич защищать нас от Унху. Мы всегда верны русич…

– Мудро рассудил, – отвечал Ядрей. – С нами лучше в мире жить. А то осерчаем, пустим твою крепостцу с дымом…

Всё плыло и прыгало у него перед глазами. Странно это – неужто настойка так сильна? Или хозяева что подмешали в неё? Воевода жмурился и тряс головой, пытаясь сбросить помрачение, но не мог, а где-то в пьяном чаду уже гремели задорные голоса земляков:

У женёнки одной бабы молодой Мужичонка был задрипаный такой. Ой-ля, ой-ля-ля, ля-ля, Ой-ля, ой-ля, ой-ля-ля, ля-ля. Свои силы он оставил в стороне, Не оставил ничего своей жене. Вот приходит один раз и говорит: «Ну, ведь, жёнка, нам разлука предстоит. А разлука-то всего лишь на три дня. Ну ты, жёнка, не скучай тут без меня». К этой жёнушке явился домовой, Поиграл, да и тайком ушел домой. Домовой-то был соседик боевой, Приглянулся этой жёнке молодой. Мужичоночка проездил три денька – «Как тут, жёнка, не скучала без меня?» «А ко мне-то приходил тут домовой, Поиграл, да и опять ушел домой». «Если в доме заведется домовой, То тогда уж, жёнка, жалобно не вой».

Дом сотрясался от гогота и хлопков. Яков Прокшинич взялся тягаться с югорским боярином на ладонях, Савелий, раскрыв обвислый рот, отбивал кулаком счёт о столешницу. Югорцы азартно подбадривали своего, а с другой стороны неистово орал Сбыслав, заклиная всех чертей и ангелов Господних оказать помощь земляку. Но небесное воинство не помогло боярину – как он ни тужился, как ни старался, не удалось ему сломить дюжего югорца. Наконец, сдавшись, Яков вытер пот с покрасневшего лба и опрокинул в рот ещё один кубок.

– Могуч ты, братец, – промолвил он, отдуваясь. – Тебе только с Буслаем биться. Он у нас горазд на такие штуки.

В ближнем от входа углу сидел молодой певец и, бренча себе на гуслях, тянул песню. Гусли он держал по особому, торчком, зажав их между коленей. Никто не слушал его, кроме Завида Негочевича, который как зачарованный шептал что-то обмётанными губами, слепо глядя певцу в глаза. А югорец тем временем выводил:

Сидящие в доме мужчины,
Слушайте, послушайте!
С черёмуховым луком маленького вэрта
Я – мал ещё, но вижу:
Вот в дом, куда вхож тундровый зверь,
В желанный дом
Я зашёл.
Не из безвестной земли
Вышел я,
Но из земли за узорчатым камнем,
Узорчатым, словно вороний клюв.
За узорчатым камнем,
за спиной клыкастого зверя
Стоит покрытый шкурами дом.
Там я живу.
Небом данные многие сотни дней
Я спал глубоким сном.
В глубоком сне я был,
И в тревожном тоже.
В чутком, настороженном сне
Ворочался я.
Что же мнилось мне
В сокровенных, длинных мыслях?
«За спиной павыла моего,
За его спиной
Животные стоят.
Там леса дремучи,
Там хожу я на охоту.
Что же в том дурного?».

Боярин впитывал в себя незнакомые слова и видел перед собою жутких оборотней, пьющих человеческую кровь, и коварных духов трясины, увлекающих заблудившихся путников в топь; видел деревья, разрывающие человека пополам, и кусты, склоняющиеся над спящими и протыкающие их прямо в сердце. Кошмарные наваждения не отпускали его, он чувствовал, что погружается в них всё глубже, не в силах вынырнуть. Он пытался прочесть молитву, чтобы спастись от наплывающих туч югорского морока, но не мог вспомнить ни слова. «Господи, что же это?» – со страхом думал он. – Неужто они все здесь – колдуны, а мы – их добыча?». Смириться с этим было невыносимо, но и сбросить с себя дурман он не мог. «Погибаю, погибаю, нет мне спасения».

Но голос певца вдруг прервался, кто-то поднёс боярину кружку ледяной воды. Завид отпил, захлёбываясь и кашляя, затем поднял глаза на своего спасителя. Перед ним стоял Арнас.

– Сар курить – мир не видеть, – понимающе улыбнулся тот. – Русич не привык, голова глупеть.

– Паршиво мне, пермяк, – прохрипел боярин. – Боюсь, не выдержу, умом тронусь.

– Русич сильный. А я – помочь, – успокоил его Арнас.

Он подбежал к Ядрею, что-то сказал ему, тот кивнул, взглянув на боярина. Завиду показалось, будто он слышит его голос:

– Тебе-то за каким дьяволом с ним ехать? Югорцы что ль не осилят?

– Буслай не поверить. Увидеть боярин, сказать: уморили, – отвечал пермяк.

– Ладно, чёрт с тобой. Езжай. – Воевода махнул рукой и по-приятельски обнял югорского князька за плечи.

Глава четвёртая

Двое рабов выволокли ослабевшего боярина на двор и погрузили в сани. Челядины, ожидавшие на улице, переполошились, заподозрив худое, но Арнас успокоил их:

– Совсем пьяный боярин. Везти в стан, пусть лежать.

И вскочил на запятки.

– А ты-то здесь за каким бесом? – нелюбезно спросил его бородатый возница в побелевшей от инея шапке. – Ты ж при воеводе должон быть.

– Ядрей послать в стан. Говорить с вои.

Холоп вытер рукавицей нос и хлестнул оленей плёткой.

– Но пошли!

Те сорвались места, помчались по заметённым улицам югорского городка. Сверху на них бессмысленно пялились деревянные болваны, трепыхались на ветру разноцветные ленточки, привязанные к берёзам и елям. Озарённые слабым лунным сиянием, перламутрово отливали стропила с колдовскими резами. Затянутые пузырями оконца дымно взирали на проносящиеся мимо сани с дремлющим русичем. Звёзды раскалёнными игольными ушками прожигали чёрную ткань небес. Внизу до самого окоёма простиралось зубчатое безбрежье тайги, похожее на застывшие волны ночного моря. Завид Негочевич всхрапывал и охал, кутаясь в песцовую шубу.

Несмотря на глубокую ночь, в новгородском стане никто не спал. Ватажники делили добычу. Сгрудившись возле югорских нарт, шумели и спорили, а Буслай, вытаскивая то песцовую шкурку, то серебряную побрякушку, громко объявлял имя нового владельца. Возле него горели два костра, писарь, потирая озябшие руки, отмечал на харатье, кому что досталось. Ушкуйники по одному подходили к вожаку, кланялись, принимая награбленное, затем протискивались за спины своих товарищей и немедля начинали торг с товарищами. Всё это производило странное впечатление, ибо Ядрей, уезжая, запретил прикасаться к хабару. Но дорвавшихся до богатства ушкуйников уже ничто не могло остановить.

Заметив прибывшего боярина, Буслай отвлёкся от дележа дани, подошёл к саням.

– Это что такое? – спросил он.

– Югра хотеть убить! – залопотал Арнас, кидаясь к нему. – Обмануть боярин, отравить. Идти спасать нада!

Буслай в ярости сжал кулак.

– Говорил я: нельзя этим нехристям доверять. А ну-ка, ребята, – повернулся он к воям, – хватай оружье. Своих пойдём выручать.

Новгородцы переполошились, загомонили, забегали по стану, хватая брони. Спустя час Буслай уже вёл войско через лес. Холопов не взяли. Пущай стан охраняют. Мало ли кто туда забредёт. Отца Ивана, сунувшегося было с крестом и мечом, тоже оставили – от греха подальше. Зарубят его, чего доброго, а без священника войску нельзя. Зато прихватили с собой Моислава – уж очень рвался в бой попович, не унять.

Буслай остановил ватагу на опушке ельника, а Арнас, как договаривались, обогнул лес на санях. Промчавшись по льду реки, подъехал к воротам. В темноте новгородцы не видели его, но слышали шелест полозьев по слуду и короткие возгласы – пермяк разговаривал с дозорными у ворот. Теперь он вёл сани один – возница остался с прочими смердами в стане.

– Слышь, Буслай, долго нам здесь мёрзнуть? – прошептал один из ушкуйников, шмыгнув покрасневшим носом.

– Утихни. Зырянин зря гонять не станет.

– А ежели он того, недоброе замышляет?

– Тогда мы его вместе с югрой в этом острожке спалим.

Ворота медленно открылись, Арнас въехал в городок и помчался к терему князька.

В избе продолжалось веселье. Купец Савелий спал, уронив голову в тарелку, прочие новгородцы выделывали разудалые коленца под югорские бубны и дудки, Ядрей отбивал дробь по столу, а князёк умильно наблюдал за ним, улыбаясь и кивая. Позади князька вороном торчал сухопарый пам с окладистой бородой. Был он трезв и угрюм, исподлобья взирал на происходящее. Едва Арнас вошёл в избу, пам повернул к нему остроносую голову и прошил колючим взглядом. Зырянин приблизился к воеводе, наклонил к нему лицо.

– Отвёз боярина? – пьяно спросил тот.

– Всё сделать, всё отвезти, – закивал Арнас. – Сделать как нада.

– Вот и ладно. На вот, выпей, – Ядрей сунул под нос ему чашу, полную браги.

Зырянин взял чашу, но пить не стал.

– На улица нада, – сказал он, беря воеводу за рукав. – Говорить нада.

– Куда т-ты меня? – прогудел Ядрей. – А ну отстань, не то по шее надаю.

– На улица, – ныл зырянин. – Важное говорить.

– Ч-чего? Что ещё за речи такие?

Арнас поднял глаза на шамана, невинно улыбнулся ему. Затем опустил голову – так, чтобы пам не видел его губ, и тихо произнёс:

– Измена, боярин.

Ядрей вскинулся, вытаращил на него глаза.

– Чего? Белены объелся?

Арнас облизнул губы, неуверенно раскрыл рот и вдруг, ловким движением выхватив нож у размякшего Ядрея, прыгнул на пама.

Завид Негочевич открыл глаза и уставился в звёздное небо. «Что за дьявол? – подумал он. – Только что в хоромах был, а ныне где?». Он вспомнил югорского певца, ледяную воду и заботливое лицо Арнаса. «Почему небо? – задумался он. – Раз небо, должен быть мороз. Но его нет. Чудно. Может, это душа моя летит в небесах?». Ему показалось, что грязный и мерцающий серп луны закачался, а звёзды запрыгали вокруг него, складываясь в очертания громадного лика, покрывшего собой всё небо. Лик этот не имел волос и щёк, но был лишь намечен прерывистыми линиями ночной зерни, точно кто-то накапал молоко на выкрашенную в чёрное кожу.

– Зачем ты явился в мой дом, Завид? – спросил лик, не разжимая исполинских губ.

– Сам знаешь, зачем, – буркнул боярин, не испытывая страха.

– Разве мой народ навредил тебе?

– А кто емцов наших стребил?

– Они сами виновны в своей судьбе. Требовали слишком многого. Мой народ кроток и незлобив, но умеет постоять за себя.

– Все вы – бесовское семя. А тебя я не боюсь. Так и знай.

– Ты злобишься, и тем проявляешь слабость. Ты некрепок в своей вере, а потому подвержен моим чарам. Но главное, что ты ищешь опасность не там, где она сокрыта.

– А где ж она сокрыта?

– В тебе. В Ядрее. Во всех вас.

– Ладно болтать-то, – огрызнулся боярин.

– Даже сейчас, трясясь от страха, ты не понимаешь, что боишься только самого себя.

Голос помолчал, с каким-то сожалением созерцая человека. Завиду даже показалось, будто лик вздохнул.

– Возвращайся домой, боярин. И остальным скажи, чтоб возвращались. Не будет вам удачи в этом походе.

– Значит, страх и тебя гложет? Боишься Христа-то?

Голос издал какой-то звук, похожий на смешок.

– Как ты думаешь, кто я?

– Известно кто – Нум-Торум, здешний Господь. А вернее будет сказать, бес.

– А может, я и есть Христос, только югорский?

– Не болтай! Христа распяли за грехи наши…

– Что с того? Распяли, а потом воскрес. И вознёсся на небо.

Боярин засопел.

– Ты – властелин местной погани. Мне ты не страшен. Всё равно новгородская секира сильнее ваших кудесников будет. Скоро придут сюда лесорубы и снесут ваши капища и священные рощи. Помяни моё слово…

Голос опять насмешливо кхекнул.

– Помяну, Завид, обязательно помяну. Но и ты его не забывай, когда люди твои отрекаться от своей веры станут.

– Врёшь! Не бывать тому!

– А пошто тогда оберег языческий носишь? Тянешься ты душою к нам, древним владыкам.

– Оберег этот мать дала. Память это…

– На память не молятся, Завид. Память лелеют. Не лукавь со мной. Ведь я и есть твой страх.

– Ты – идолище богомерзкое, вот кто! И я плюю на тебя.

Боярин набрал в рот слюны и харкнул. Плевок подлетел и упал ему на лицо. Звёзды мгновенно исчезли, словно кто-то дунул на свечи, и боярин погрузился во тьму. Ошеломлённо озираясь, он выпростал вверх руку, поводил ею в темноте, затем вытянул её в сторону и упёрся пальцами в тряпичную стену. Всё ясно. Он в чуме. Но откуда взялось звёздное небо?

Завид стёр слюни со щеки, сел, потёр тяжёлую голову. Перед глазами запрыгали искорки, накатила и спала красная пелена. Он откинул полог, вдохнул морозный воздух и на четвереньках выполз наружу. По снегу метались корявые тени. Багровые отсветы ложились на утрамбованную днём поляну. Боярин помотал головой, соображая. Кругом торчали чумы, меж них теснились нарты и олени. По всему выходило, что он в новгородском стане.

До его уха донеслись обрывки разговоров.

– Славно горит!

– Кто поджёг-то? Наши что ль?

– Гадай теперь! Вроде, бьются там…

– Да почём знаешь? Может, запалили ненароком!

– А с чего зырянин тут голосил? Не слыхал, что ль?

– Да он дивный. Одно слово – чудин.

Завид Негочевич тяжело поднялся на ноги, поглядел на зарево, дрожавшее над кромкой леса. Багрово-розовый шар, не опадая, подпирал собой звёздную пропасть, словно само солнце решило выбраться из подземной реки прежде срока и рвалось вверх, выжигая себе путь в громадном плаще Этпос-ойки – владыки ночи.

На краю стана собрались челядины и, разиня рты, наблюдали за чудесным зрелищем. Там же стоял и поп Иванко, непрерывно крестившийся и бормотавший молитву. С верхушек деревьев на людей сигали огромные тени. Боярин поднял глаза: в переплетении ветвей он увидел тёмных волосатых тварей с горящими жёлтыми глазами, раза в два больше человека, с длинными когтями и острыми, как шлемы варягов, головами. Скаля клыки, твари странно извивались, будто плясали, а зарево чертило жуткие фигуры на снегу. Завид Негочевич издал громкий рык.

– Пошли прочь, исчадья ада!

Челядины обернулись, их лица повеселели.

– Оклемался, боярин? Не надо ли чего?

Завид направил указующий перст на кривляющихся бесов.

– Слуги нечистого явились, чтобы потешаться над вами, а вы и ухом не ведёте. А ну хватайте секиры да колья, и ты, батюшка, тоже с нами иди. Здесь одним оружьем не управиться. Здесь слово Божие потребно.

Смерды перевели взоры на деревья.

– Не серчай, Завид Негочевич, а только пусто там. Тьма и тьма. Уж ты прости нас, убогих.

– Молчать! Запорю. Ну-ка взяли оружье в руки. Где мой меч?

Людишки засуетились, забегали по стану, вытаскивая кто рогатину, кто секиру, кто лук со стрелами. Вскорости принесли и боярский меч в ножнах. Завид не стал перепоясываться, вытащил клинок и махнул рукой.

– Пошли за мной. Сейчас мы им зададим. Узнают, каково насмехаться над Христовым воинством.

– Истину молвишь! – вдруг возопил священник. – Вижу, снизошёл на тебя дух Божий! Ангелы вострубили бой с отребьем Сатаны. Аллилуйя, боярин! Руби их мечом Гедеона, покуда все не полягут! Благословляю тебя на битву.

Завид зашагал прямо в чащу. За ним робко потянулись людишки. Замшелые сосны истуканами выплывали из мрака, пышные ветви елей перепончато липли к тулупам, невидимые в темноте кусты цеплялись за одежду, с треском скребя по ткани. Вои спотыкались о засыпанные снегом валуны, где-то далеко за деревьями огромным багровым оком мигал пожар в югорском городке. Оттуда доносились крики, звон металла, глухие удары чего-то тяжёлого о землю. Наверху, в густых уродливых кронах, метались непроглядно чёрные призраки с жёлтыми буркалами.

– А ну слезай, – орал им боярин, потрясая мечом. – Ишь забрались, погань проклятая. Слезай, говорю. Биться будем.

– Ты кому это говоришь, господине? – осведомился бородач, недавно привезший его в стан.

– Ослеп, дубина? Тварям этим, что по деревьям шастают. Ужо я им покажу.

Челядины задирали головы, пытаясь высмотреть таинственных созданий, но ничего не видели. Однако боярину перечить не смели. Поп опять заголосил:

– Осанна тебе, Завид Негочевич! Глаза твои зрят незримое, чуют нечувственное. Бог дал тебе сей дар, дабы покарать нечистого…

– Подействуй-ка на них распятием, отче, – велел боярин.

Священник схватился за медный крест, висевший на груди, поднял его кверху.

– Изыди лукавый, изыди нечистый! Прочь отродье сатанинское! Отступись от рабов Божиих!

Он бесновался и прыгал по сугробам, а чудища таращили на него жёлтые глазищи, шипели и щёлкали языками.

– Никак припекает? – торжествующе крикнул им Завид Негочевич.

Смерды трусливо жались к нему, растерянно озираясь. Твари стали швыряться в отца Иванко чёрными мохнатыми шарами, извлекаемыми прямо из телес, но шары эти таяли на лету или взрывались, не причиняя попу вреда. Тот пел псалмы и осенял крестом всю округу. Наконец, чертенята смирились и, ловко перепрыгивая с ветки на ветку, устремились к капищу.

– Не уйдёшь, – пророкотал боярин, бросаясь за ними вдогонку.

Городок подожгли с двух сторон: от ворот и от княжьего терема. Занялся он быстро, так что спустя пару часов выгорел почти целиком.

Ядрей с залитым кровью мечом шёл меж полыхающих домов. Повсюду сновали его ратники: волокли отнятое у местных добро, сдирали с девок одёжу, добивали раненых врагов.

– Может, напрасно мы град-то спалили, пермяк? – спросил он идущего рядом Арнаса. – Всё ж таки укрыться можно было в случае чего.

– Недобрый место, – оскалился зырянин. – Укрыться – нет. Место убивать.

– На ведунов, значит, напоролись?

– Так. Ловушка. Как на хозяин лес. – Зырянин сделал страшные глаза и выставил пальцы, изображая медведя.

Кругом летал пепел, рушились обгорелые кровли, носились клубы дыма, стоял неумолчный треск поленьев. Тут и там лежали мёртвые югорцы, валялось разное тряпьё, берестяные коробки, туески, осколки горшков. Где-то слышался отчаянный собачий лай, носились олени с обожжёнными боками, у чудом уцелевшего лабаза выл, хлопая красными глазами, мальчишка лет пяти.

– Знать, не напрасно о тебе молва идёт, что ты – кудесник, – сказал Ядрей, вытирая снегом меч. – Как распознал западню?

– Дым в горшки. Дурной. Человек дышать – быть глупый, – объяснил Арнас.

– То-то чую, у меня котелок не варит. Будто во сне хожу… – Ядрей с отвращением огляделся. – Уносить отсюда ноги пора, вот что. Скоро всё в золу обратится. – Он заметил пробегавшего невдалеке воя с мешком за плечами и крикнул ему: – Эй, православный! Где Буслай?

– А пёс его знает, – откликнулся тот, пожав плечами.

– Разошлись молодцы. Пора унять. – Воевода вытер пот со лба. Жар от полыхающих домов стоял ужасный. – А ну кончай грабёж! Всем идти к стану.

Рявкнул – и сам направился к распахнутым настежь воротам, заворачивая всех встречных.

На одном из перекрёстков возвышался потрескавшийся от старости идол. Чёрный, почти окаменевший за многие века, он взирал огромными слепыми бельмами на погибающий город и словно плакал от скорби. А внизу, благоговейно задрав голову, стоял попович Моислав, что-то беззвучно шептавший обветренными губами.

– Уходим, – толкнул его воевода. – Хорош таращиться.

Попович очнулся, повернул к нему голову, прищурился.

– Глянь, – показал он на идола. – Разве не жутко тебе, воевода? Он ведь, бог-то этот, всё видит: и как мы народ его губим, и как добро отнимаем, и как дома его палим. Хорошо ещё кумирню не тронули. Иначе несдобровать бы нам.

– Иди-иди, кликуша. Не каркай.

Моислав криво ухмыльнулся и направился вдоль горящих домов к воротам.

Уже приближаясь к частоколу, увидели купца Савку. Тот сидел на каком-то пеньке и, низко склоня голову, от души блевал. Рядом стоял товарищ его, Сбыслав Волосовиц и сочувственно похлопывал приятеля по спине.

– Никак, проняло? – усмехнулся воевода.

Савелий бросил на него измученный взгляд.

– Дыма надышался, – объяснил Сбыслав.

– Что ж ты за вой такой, коли дыма не выносишь? – укоризненно произнёс Ядрей.

– Да не этого, а там, у князька. Небось помнишь!

– Воскурений-то? – Ядрей покосился на Арнаса. – Выходит, прав ты был, пермяк. Коварный это город.

Подхватив под локти Савку, Арнас и Сбышек поволокли его прочь из городка. Воевода остался на месте, поджидая остальных. Со всех сторон к нему подходили ратники, разгоряченные, чумазые, в рваных кафтанах, под которыми проглядывали кольчуги; они тащили позвякивающие волокуши, гремели туго набитыми мошнами. Некоторые за руки и за ноги несли раненых и убитых товарищей. Потери, к счастью, были невелики – застигнутые врасплох югорцы не долго сопротивлялись. Вскоре у ворот появился Буслай – вожак ехал на нартах, подбоченясь, и зыркал вокруг надменным взором. Ядрей осклабился, раскинул руки, чтобы обнять ушкуйника.

– Славно ты сегодня бился, – сказал он. – Без тебя туго бы нам пришлось.

– Не меня благодари, а пермяка. Он тревогу поднял. – Сотник обернулся, с сожалением окидывая взором пылающий город. – Жаль, добра много сгорело. Только по верхам и прошлись.

– Ничего, в стольном граде разживёмся. Много наших-то погибло?

– Кто ж тебе сейчас скажет! Счесть бы надо.

С чувством хлопнув Буслая по спине, воевода вместе с ним вышел за утыканные стрелами ворота, по сторонам которых, венчая боковые столбы, зловеще скалились волчьи черепа. Ратники прерывистой цепочкой двигались к реке, таща за собой нарты с добром, захваченным у югорцев. Озарённые пожаром, они походили на грязных птиц, вперевалочку бредущих к водопою. Человеческие и оленьи тени скакали по снегу, то укорачиваясь, то удлиняясь, тьма шевелилась где-то на границе леса, ратники уходили в неё и мгновенно пропадали из глаз. Развороченные строения посада сквозили обнажёнными рёбрами балок, корячились стропилами, словно черти, вылезшие из пекла и мгновенно заледеневшие на ветру.

– Как же чудин говорил, что югорцы клятвы не нарушат? – спросил Буслай. – Эвон, нарушили же!

– Да не простые это югорцы, а колдуны. Ведьмино гнездо мы здесь разворошили, – пояснил Ядрей.

– От оно как! – Ушкуйник заметил ратника, тащившего на плече бабу-югорку, и крикнул: – Ты слышь, остерегайся её! Тут ведуны жили, и девки их все – ламии. Как натешишься, сразу бабу под лёд. Понял?

– Понял, как не понять! – весело откликнулся тот. – Уж за мной не заржавеет.

Буслай повернулся к Ядрею.

– Прыгай ко мне в нарты, воевода. Помчимся с ветерком.

– Ты вон лучше Савке помоги. Видишь, как его развезло?

– Как знаешь. В стане свидимся.

Нагнав Арнаса и Сбышека, тащивших Савелия, Буслай сказал им:

– Сюды его кидайте.

Те переложили Савку в нарты, распрямили плечи.

– Не шибко тряси, – предупредил Сбышек ушкуйника. – А то загадит тебе всё, не отмоешь.

– Не боись. Довезу в сохранности.

Пухом взметнулись снега, когда олени понесли Буслаевы нарты по ледяному полю. Добравшись до стана, сотник подозвал к себе челядинов, велел им отнести купца в чум. Житый человек что-то бормотал сквозь сон, вскрикивал и подрагивал ногами.

– Заморочили, черти белоглазые, – сочувственно говорили смерды, таща Савелия.

Буслай огляделся.

– А где народ-то? – спросил он. – Дрыхнут что ль?

– Негочевич увёл всех капище крушить, – ответили ему.

– Это зачем ещё?

– Привиделись боярину бесенята какие-то, вот и позвал смердов за собой. Отец Иванко тоже пошёл.

– Всё-то он не угомонится, – проворчал Буслай. – Ладно, пойду спать.

Рукавом кафтана он вытер заиндевевшие усы и направился в чум.

Скоро начали прибывать прочие вои. Измученные сражением и трудным, сквозь снежную целину, возвращением в стан, они расходились по чумам молчаливые и сонные. Вышел из леса и боярином Завид со своими молодцами. Увидев их, прибывший только что Ядрей удивился безмерно.

– Это где ж тебя мотало, боярин? С пира, помнится, увезли в беспамятстве, а нынче, гляди ты, по чащобам с челядинами шастает!

– Божков югорских покурочили, – мрачно усмехнулся Завид. – Чтоб не донимали православный люд.

Он был ещё пьян и потому беспечен. По трезвости такого бы не учудил, это уж как пить дать.

Оказавшийся тут же попович Моислав аж взбрыкнул.

– Как так покурочили? Зачем?

– Не твоего ума дело, – отмахнулся боярин. Зевнув и помотав головой, спросил Ядрея: – Городок никак повоевали?

– Было дело.

– Добра-то много взяли?

– Куда там! Да и не городок это был, а так, наваждение одно. Кудесники югорские придумали, чтобы нас погубить.

– Эвона как!

– Хорошо, зырянин обман раскрыл. Всех перебили, – воевода довольно похлопал по рукоятке меча.

– Ну тогда с почином тебя, Ядрей. Пойду вздремну. А то башка гудит у меня от зелья югорского.

И пошёл, сгорбившись и качая головой как сохатый. Моислав же в отчаянии подступил к Ядрею.

– Это что же происходит, воевода?

– А что?

– Почто святилище разнесли?

– Ну и что с того? Подумаешь, важность какая – истуканов свергли. Дело богоугодное и полезное. Эвон тебе отец Иванко подтвердит.

Не хотелось ему сейчас думать об этом, хотя тревога-то и плеснулась где-то на окраине души – а ну как миродержцы здешние решат отомстить за поругание святыни? Но что сделано – то сделано. Авось Христос оборонит своё стадо, не даст в обиду. Воевода посмотрел на огрызок луны, перекрестился и пошёл отдыхать. А Моислав повернулся к священнику, прорычал:

– Землю оскверняешь, в людские души плюёшь. Аукнется тебе это злодейство, ох аукнется!

– А ты меня не стращай, – напыжился тот. – Ежели бесы тутошние мстить соберутся, Господь меня защитит. На то я здесь и поставлен, чтоб веру блюсти. А ты вот, гречин, слишком об идолах югорских печёшься. Никак обольстили тебя силы языческие?

– У, крестоносец, – погрозил ему кулаком Моислав.

Он пошёл самолично взглянуть на дело рук боярских. Продравшись сквозь заросли лозняка, чуть не сломав ноги в коварной кочковатой сорге, вышел на луговину, где ещё утром высились болваны. Теперь они валялись на снегу, а вокруг тянулось кольцо разрытых ям. У нескольких истуканов были отколоты бока, у других ножами изуродованы лики, кое-где виднелись глубокие зарубки – боярин в христианском рвении пытался рассечь идолов на части. Повсюду были раскиданы доски от порубленных лабазов, поломанные сваи, фигурки духов, разное тряпьё. Смотреть на это было печально.

Попович шёл от одного идола к другому, и они словно говорили с ним, жаловались на свою незавидную долю, стенали и плакали. Какие-то странные слова проникали поповичу в уши, и он, хотя не знал языка, понимал их смысл, будто Господь внушал ему скорбь чужого народа.

Лесной дух, лесной дух,
Пара моя!
Как ушёл, как ушёл,
Прошли годы,
И не вернулся.
Может, со зверем он спустился?
Может, сам зверя нёс?
Может, на кол он наткнулся?
Лесной дух, лесной дух!
Извилистой тропой ушёл ты,
И не вернулся.
Может, оленя ты искал
Среди мягких мхов топкого болота?
Может, на дно ты спустился?
Того мы не ведаем.
А может, иного духа встретил ты?
Того, что жилы вынул из тебя?
Мы не знаем, мы лишь причитаем.
Видно, много грязных слов,
Много мерзких слов
Пели мы когда-то.
Умершие духи, душою-тенью идём
По кровавой реке народа тайги,
По кровавой реке, по берегу,
Там, где текут многие курьи,
Цвета чаги многие курьи…

Моислава охватила дрожь. Полный благоговения перед этой древней неосязаемой силой, он упал на колени и, воздев руки к небу, простонал:

– О боги земли, воды и неба, простится ли нам это святотатство?

Но не осквернение кумирни задело вятших за живое, а ушкуйное непослушание. Не могли они стерпеть, что разбойники самолично поделили хабар, пока воевода пировал у князька. Ядрей устроил разбор, отчитал Буслая на глазах у товарищей, хотел было отобрать всю добычу, да поостыл, вспомнив, что Буслаевы молодцы спасли его шкуру. Пообещал только в следующий раз за такие проделки сразу башки поснимать. Налётчики поворчали для порядка, но спорить не стали: хабар остался с ними, а это – главное. Всё вроде уладилось, да тут взвился Савелий Содкович, заорал, чтоб поделили взятое добро по новой, иначе, мол, всему Новгороду расскажет о неправдах ушкуйных. Разбойники заволновались, полезли за ножами, хотели порезать Савку на кусочки, даром, что внук морского царя. Яков Прокшинич вступился за неразумного, надавал по зубам, осадил грозным рыком. Савка замолчал, утёрся, прошил боярина злобным взглядом и ушёл в чум – оттаивать. А ушкуйники, видя это, развеселились, стали толковать меж собой, что, дескать, никакой Савка не божий внук, ежели так себя бить позволяет. Кабы и впрямь текла в его жилах кровь морского царя, разве ж стерпел бы такое, не ответил бы боярину по свойски? Тут же и другое вспомнили: как улепётывал Савка с кумирни зырянской, как спотыкался на бегу, не врагами и не духами гонимый, а собственным страхом. Трусоват, стало быть, внучок у морского царя, душою робок.

Недолго оставались новгородцы возле разгромленного городка. Уладив споры, снялись с места и спустя седмицу уже добрались до югорской столицы. С первого взгляда стало ясно – эта крепостца так легко в руки на дастся. Тын высотой в три человеческих роста, окружая высокий холм, вздымался над сосновым урманом словно огромное гнездо на верхушке дерева. С севера к городу подступали неприступные скалы, с запада гусиной кожей тянулись бугры с конурником над замёрзшей речной старицей, а с юга высился косогор, застроенный посадами. Все дома вокруг города были пожжены, холм облит водой и серебристо мерцал под тусклым осенним солнцем. Кругом были понатыканы колья, чтобы нападающие не вздумали подступать на оленях. Приступ выглядел делом затруднительным.

Местом для стана новгородцы выбрали пастбище: огромную белую проплешину, блином стекавшую с косогора и упиравшуюся в бесконечную седую тайгу. Разрыхлённая тысячами людских и оленьих ног, она была похожа на крынку с творогом. Русичам не пришлось пробиваться сквозь наст – югорцы сами разметали его, сгоняя в город стада. Новгородцы понаставили на верхушке шатры и чумы, загородились от речной низины частоколом, а оленей выгнали на косогор, выставив сторожи. Воевода готовился к долгой осаде.

В тот же день Ядрей и вятшие отправились на разведку. Хоть город и лежал перед ними как на ладони, а всё же решили поглядеть на него сблизи – может, и высмотрят какую лазейку. Хоронясь зоркого югорского ока, русичи спустились на лыжах с другого склона едомы, завернули в лес, подступавший к городу с восточной стороны, прошли, петляя меж деревьями, к опушке. Долго вглядывались в очертания башен и городни, вздыхали, будто пребывая в сомнениях.

– Ну что, опять бирючей отправим или сразу в осаду возьмём? – спросил Завид Негочевич, в трезвом виде лишившийся всего боевого задора.

– Не о чем нам с ними толковать, – отрезал Ядрей, не поворачивая головы. – Хотели бы потолковать – сами бы вышли.

После городка Апти он ожесточился сердцем и готов был всюду видеть югорские козни.

– А разбивать-то здесь стан не боязно? Всё ж таки столица Югорского края. Там воев-то поболе наших будет.

– Они-то об этом не ведают, – заметил воевода. Он развернулся и захлопал лыжами по сугробам, направившись обратно к стану. Следом двинулись и вятшие. Завид крикнул в спину воеводе:

– Может, поговорить всё ж таки? Хотя б для порядку?

– Хватит. Наговорились уже. Теперича только на меч брать будем.

Яков Прокшинич покосился на Завида, осклабился.

– Скажи ты мне, как на духу, боярин, – сказал он. – За каким бесом тебе святилище югорское надо было крушить? Мешало оно тебе?

– Тебе-то что с того? Божков их боишься? – вскинулся Завид, сам терзаясь случившимся.

– Боюсь, – признал Яков. – Ежели мы тут вместо даней капища разорять начнём, то таких дров наломаем, что держись!

– Скверна оттуда исходила, – пробормотал боярин, пряча глаза. – Прельщение бесовское.

– Чудной ты какой-то стал, Негочевич. С тех пор, как Камень прошли, не узнаю я тебя. Словно чары на тебя навели или сглазил кто.

Завид повёл плечами, посмотрел на Якова диким взглядом.

– Чары, говоришь? Может, и чары. Чую я, колдовство кругом. Наваждение. Упыри и навьи летают, души наши ищут. И стоит нам слабину дать, боги ихние с потрохами нас сожрут. – Он подозрительно огляделся, точно ожидал увидеть вокруг толпу призраков. – Зыбко тут всё как-то… непонятно. Вроде, земля – а глядь, уже и болото. Вроде боги – а вроде и демоны. Не сообразишь. И зырянин этот опять же…

– А что зырянин?

– Брехло он. В глаза смотрит, улыбается, лопочет что-то, а на уме совсем другое. Тёмное что-то. Неясное.

– Напраслину возводишь, боярин. Пермяк наш – диво, а не человек. Кабы не он, лежать бы нам сейчас в сырой земле и кормить югорских червей. Кто обман югорский раскрыл? Кто ушкуйников на выручку привёл? Пермяк. Вот и думай.

– Всё равно, не верю я ему. Ты вот говоришь, он обман раскрыл. А мне неясно: как же это он смог, ежели мы – ни сном, ни духом?

– Башковитый сильно. Попович говорит: «Кудесник».

– Вот то-то и оно: кудесник. Может, он-то всё и подстроил?

– Что подстроил?

– Да западню эту. Может, не стоило вам городок-то жечь, а?

– Как же не стоило, когда нас там зельем опоили, ждали, когда совсем раскиснем. Забыл что ль, как тебя оттуда пьяного под руки вывели?

Завид отвернулся и промолчал. А Яков, помедлив, продолжил:

– Это ж он мысль дельную мысль подал, когда мы князька югорского с челядью положили: «Езжайте, мол, к воротам, охрану перебейте, а я тут для отвода глаз терем подпалю». И ведь всё вышло по его слову! Такого бы воеводу – да господину Великому Новгороду.

– Всё равно, червоточина в нём какая-то, – упрямо проговорил Завид. – Словно гниёт он изнутри.

– Ты прям как жена неверная – себя поедом ешь, – громыхнул смехом Яков. – Что с тобой, Негочевич? Растолкуй мне. Не таи душу.

– Страшно мне, Яков. Ужас как страшно. – Он сжал правую ладонь в кулак и прижал её к губам. – Мнится мне, плохо закончится наш поход.

Вятшие и Буслай собрались на совет, стали думать, как одолеть дерзкого князя Югры. Идти на приступ было чистым безумием, оставалась осада. Сколько сможет выдержать владыка закаменного края – месяц, два? Потом с голодухи сам приползёт, пощады запросит. Так говорили вятшие, так думал и Ядрей. Кана он не боялся, куда больше его страшил удар из леса, от мелких князьков. Ежели совокупно навалятся югорцы, не устоять славянскому войску. Долго ломали голову, что делать, потом позвали пермяка. Арнас изложил свои задумки: оставить под городом сотни две ратников, а ещё сотню пустить в кружение по Югре, чтоб выщелкала по одному всех здешних властителей. Нападения те не ждут, думают, русичи будут топтаться возле столицы, а потому, застигнутые врасплох, все как один лягут под новгородскими мечами. А там уж, помолясь, и владыка местный присмиреет. Мысль была дельная, воеводе понравилась.

– Кто ж поведёт сотню? – спросил он. – Знающий человек нужон, чтоб не заплутал в урманах.

– Я и поведу, – ответил Арнас.

Савка и Завид Негочевич вскинулись было, не хотели отпускать пермяка, но Ядрей изрёк:

– Так и поступим. Проводник наш – человек верный и смекалистый, авось не подведёт.

Возразить было нечего. Осталось решить, кому идти в поход. Тут уже долго думать не пришлось: кроме ушкуйников было некому. Бояре да купцы своих смердов одних всё равно не отпустят, а у Буслая как раз сотня воев и наберётся.

Провожали налётчиков с камнем на сердце. Если не вернутся и сложат свои головы в еланях да урманах, считай, всё пропало. Не выстоит Ядрей против Югры. Отец Иванко благословил Буслаевых ребят на подвиг, прочёл молитву за победу Христова воинства. Ушкуйники выслушали его (сожалея, что нет петуха принесть в жертву Перуну) и, перекрестившись, разбрелись по нартам. Грянули окрики возниц, тронулись с места олени, вспарывая сметанно белую, неровную перину снега, и цепочка нарт с глухим шорохом потянулась вдоль замётанных метелями берегов реки. Оставшиеся в стане вои следили за ними, покуда те совсем не утонули в молочной дымке.

Глава пятая

Сидя на высоком крыльце свайного терема, лысый дряхлый хонтуй Олоко курил сар и думал о грядущем. Приход новгородцев не стал для него неожиданностью: опыт подсказывал, что русь обязательно вернётся, дабы отомстить за убитых. Олоко не питал ненависти к русичам. Пусть они жадны и грубы, но приходят редко, и от них всегда можно откупиться. Ненцы куда хуже: налетают подобно снежной буре, режут всех подряд и исчезают в бескрайней тундре – только их и видели. Сущее бедствие. Одно от них спасение – деревянный тын. По счастью, брать поселения они не умеют, но в чистом поле неодолимы. Олоко знал, что они придут и в эту зиму. Он готовился встретить их: разослал заставы, обновил заплот в городе, вознёс мольбы Нум-Торуму и заклял духов войны и болезней. Боги не должны были оставить его, ведь он отдал им лучших оленей и забил священного медведя. Конечно, ненцы всё равно найдут чем поживиться – слишком густо рассыпаны стойбища по Югорскому краю, чтобы боги могли уследить за каждым. И так будет продолжаться из года в год, из века в век, пока ходят по земле югорцы и ненцы. А русь… Что русь? Она живёт далеко, её приход – зыбь на глади беспредельного океана. Право слово, отчего Унху так злобится на них? Зачем он перебил данщиков? Глупо, недальновидно. Ну да что уж теперь кручиниться…

По воле богов роду Олоко выпала честь править в северной части Югры. Здесь еловая чащоба уступала место редколесью, буреломы и непролазный тальник сменялись низким лозняком вдоль бесчисленных ручьёв и озёр, сорга зловеще топорщилась над бугристой трясиной, а реки, прежде раздвигавшие сосновые рощи, обнажали берега, словно сбрасывали дорогое убранство перед тем, как утонуть в объятиях студёного океана. На берегу океана и жили те самые ненцы. Каждый год в начале зимы они собирались в ватаги и, подобно новгородским ушкуйникам, отправлялись грабить соседей. На своих больших нартах северные вои проходили по тысяче вёрст, иногда забирались даже в земли хантов и манси. Люто страдали югорцы от их набегов. Хонтуи снаряжали погони за разбойниками, но разве отыщешь ветра в поле? Ненцы смеялись над бессилием югорцев, а те возводили всё новые крепостцы и молили богов о заступничестве.

И вот теперь Унху звал Олоко на бой с русью. Значит, старый хонтуй должен был вместо защиты своих подданных идти сражаться с далёким врагом, который ему самому, в общем-то, был совсем негрозен. Нужно ли это было Олоко? И как на него посмотрят люди, когда в преддверии зимы он заберёт лучших воев? Было над чем поразмыслить.

В ограде заскрипела калитка, и во двор вбежал мальчишка в кумыше и нярах, в собачьей шапке без колпака.

– Олоко, Олоко! – закричал он. – Аньянг говорит, пришёл человек. Человек от руси.

Хонтуй удивлённо посмотрел на него, моргнул.

– Видно, Аньянг переел мухоморов. Скажи ему, чтобы шёл отсыпаться.

– Нет, нет, Олоко! Аньянг не ел мухоморов! К нему правда пришёл человек. Я сам видел. И многие видели.

Старик тяжело поднялся, медленно сошёл по ступенькам.

– Где же он, этот человек?

– Ждёт за стеной.

– Поехали поглядим.

Олоко положил мальчишке руку на плечо, повернулся к застывшим в ожидании слугам, приказал:

– Запрягайте собак.

Слуги выволокли ему нарты, впрягли десяток белых лаек, и спустя короткое время хонтуй уже мчался по улицам городка, сопровождаемый двумя воинами на оленях и мальчишком-вестником.

У ворот хонтуя встретил начальник стражи – маленький и щуплый Аньянг.

– Что там у тебя? – недовольно спросил Олоко.

– Явился человек. Говорит, от новгородцев. Ждёт за стеной.

Олоко поднял глаза к верхушке сторожевой башни, оценил её высоту, скользнул взглядом по ступенькам приставной лестницы.

– Он один?

– Да.

– В округе больше никого нет?

– Пусто. Одни зайцы шныряют.

– Зайцы… – вздохнул хонтуй. – Зайцы – это не к добру.

Аньянг смолчал, не отводя взора.

– Ладно, – промолвил Олоко. – Заводи его сюда. Только будь настороже. Чуть что – стреляй.

– Понял, вождь.

Аньянг повернулся к воинам и крикнул, махнув рукой:

– Отпирай. Пусть заезжает.

Створы ворот раскрылись, и в крепость въехали нарты, запряжённые двумя оленями. В нартах сидел краснолицый человек в соболиной шапке и лисьей шубе. Человек имел усталый вид, на исхудавшем, местами обмороженном лице горели выпуклые чёрные глаза. Остановив нарты, он с трудом выбрался из них и, пошатнувшись, исподлобья огляделся. Затем перевёл взгляд на хонтуя.

– Ты – Олоко? – спросил он по-югорски.

– Я.

– А я – Арнас, посланец русского воеводы Ядрея. Он шлёт тебе привет и желает крепкого здоровья– тебе и твоим родным.

Олоко внимательно оглядел его с головы до ног. Спросил:

– Ты – зырянин?

– Ничто не укроется от твоего пристального взгляда, светлый вождь.

– Служишь русичам, значит…

– Служу.

Олоко презрительно скривил губы.

– Падаль…

– Лучше не оскорбляй меня, светлый вождь, ибо я привёз тебе хорошие вести.

– Вести – от руси?

– Да.

Олоко с сомнением посмотрел на своих воев.

– Ты – гость в моём доме, потому я тебя не трону. Но ты напрасно проделал весь этот путь. Я не стану ни о чём говорить с твоими хозяевами за спиной моего кана.

Люди одобрительно зашумели, и Олоко гордо посмотрел на них – цените благородство своего хонтуя. Арнас заметил этот взгляд.

– Тогда дозволь мне переночевать в твоём городе, – попросил он. – Я проголодался и устал, да и олени мои нуждаются в отдыхе.

– Это можно, – милостиво согласился Олоко. – Аньянг, пошли двух человек, пусть проводят гостя в дом.

Хонтуй забрался в нарты и, не глядя больше на посланника, умчался обратно в свой дом.

Тем же вечером, едва стемнело, он послал слугу за зырянином. Арнаса поселили тут же, под боком у Олоко, в небольшой пристройке к княжьей хоромине. Такое легкомыслие не удивило зырянина: по законам тайги гость никогда не подымет руку на хозяина очага. К тому же во дворе постоянно крутились вои, и пришелец, будь у него злые намерения, не смог бы тайком проникнуть в дом вождя.

Слуга проводил пермяка в горницу и вышел. Олоко сидел на топчане в расшитой рубахе и штанах, подпоясанный широким разноцветным поясом со множеством железных, золотых и серебряных побрякушек на коротких цепочках.

– Садись на лавку, – велел он Арнасу глухим голосом.

Тот сел, положил сцепленные в замок руки на колени.

– Что мне хочет передать русский воевода?

– Он говорит, что не враг тебе. Новгородцы знают, кто был виновником этой войны – Унху. Это он перебил русь семь лет назад. Новгородцы пришли, чтобы покарать его. Их враг – не Югра, а только Унху.

Олоко усмехнулся.

– Новгородский воевода хочет, чтобы я предал своего кана?

– А разве кан уже не предал тебя и других хонтуев?

– О чём ты говоришь?

– Об Апте, убитом им в своём доме. Что это как не преступление, и вдобавок кощунство?

– Аптя был слишком горд. Его наказали боги.

– Его брат был иного мнения.

– А что стало с его братом? – насторожился Олоко.

– Убит в сражении. Люди Унху вкрались к нему в доверие, чтобы погубить предводителей руси. Но новгородцы оказались хитрее и перебили их. Вместе с братом Апти.

Олоко помолчал, тяжело сопя и почёсывая подбородок.

– Откуда же тебе известны мысли брата Апти, если он мёртв?

– Я говорил с ним, когда русичи подошли к его городу. Подначиваемый людьми Унху, он сказал, что сдаётся, но на деле лишь хотел заманить новгородских вожаков к себе, чтобы перерезать им глотки.

– Выходит, он был неискренен с вами. А значит, лгал и тогда, когда обвинял Унху в смерти своего брата. – Олоко ухмыльнулся, довольный своей сообразительностью.

– О нет, светлый хонтуй, он говорил правду. Он верил в это, но слишком боялся кана, чтобы передаться руси. Я был на пиру, куда он пригласил лучших новгородских мужей. Я слышал, что он говорил русскому воеводе, когда люди Унху не могли подслушать его. Я переводил его слова.

– И ты хочешь, чтобы я поверил тебе?

– Поверь своему чувству. Что оно подсказывает тебе, вождь? Хочешь ли ты идти вместе с каном, который убивает своих гостей, или вместе с теми, кто предлагает тебе дружбу? Подумай ещё вот о чём. Ты – старейший из хонтуев, но при этом – не кан. Разве это справедливо? Русичи сделают тебя каном. Они убьют Унху и отдадут тебе его тамгу. Ты будешь править Югрой, и твои дети и внуки будут править Югрой. Подумай хорошо, о мудрый вождь. Хочешь ли ты облагодетельствовать свой род?

– Русь далеко, а Унху рядом, – уклончиво протянул Олоко.

– Сейчас русичи близко, а Унху дрожит от страха, надеясь только на крепость своих стен. Кто он без вас, хонтуев югорских племён? Чего достиг он? Разве это подвиг – перебить немногих данщиков? Разве за это дают канскую тамгу? Ты каждую зиму сражаешься с ненцами, но ты – не кан. А он перебил сто человек по всей Югре, и стал каном. Где справедливость? Подумай над этим, светлый вождь. Русский воевода предлагает тебе не только власть, но и земли. Ты будешь владычествовать над городами Унху и Апти. Разве это – не достойный подарок?

– Соблазнительно, – проговорил Олоко, слегка опустив морщинистые веки.

– Ты объединишь в своих руках земли трёх родов и станешь самым могущественным повелителем Югры – не только по званию, но и по сути. Никто не отважится бросить тебе вызов.

Хонтуй молчал, не поднимая век. Он чуть покачивался взад-вперёд, а Арнас бесстрастно сверлил его взглядом, почти уверенный в своём торжестве. Старик не мог не согласиться. Сколько ему осталось жить? Год? Два? А тут удача сама идёт в руки. Трудно устоять.

Наконец, Олоко произнёс:

– Видно, боги так хотят, чтобы я стал каном. Унху вызвал у них отвращение своими мерзостями. За смерть гостя в своём доме он должен ответить.

– Ты мудр в своём выборе, хонтуй, – ответил Арнас. – Но если ты хочешь получить в свои руки город Апти, то должен отправить туда воинов. В Югре много хонтуев, и все они готовы прибрать к рукам чужое.

– Ты прав. Я отправлю туда старшего сына.

– Я пойду с ним, чтобы русь не приняла твоих воев за врагов.

– Это разумно, – согласился Олоко.

Коричнево-серые столбы беломошника вздымались над застывшей еланью, пелена облаков излучала слабое сияние, словно сам Дажьбог – владыка белого света – спустился с небес и парил над землёй, едва касаясь её краями своей повозки. Откуда-то из глубин леса доносились робкие шорохи, слабое потрескивание, далёкое уханье. По узкой замёрзшей речке, извилисто петлявшей средь курганов и холмов, двигался санный отряд человек в сто. У воинов за плечами были большие луки, на коленях лежали колчаны, а щиты и доспехи были сложены на грузовые нарты, двигавшиеся отдельно. Воины не ждали нападения. Их головы были закрыты меховыми колпаками, лишь иногда кто-нибудь с любопытством поворачивал лицо, обозревая окрестности, и тогда можно было увидеть прищуренные смеющиеся глаза и сосульки в рыжих усах.

– Айдар! Айдар! – закричал Арнас из нарт, подаваясь вперёд. – Дальше идти нельзя! Опасно! Надо делать привал.

Сын Олоко обернулся, что-то сказал вознице. Тот остановил нарты. Вслед за ним остановились и остальные. Княжич выбрался из нарт, разогнул спину, поиграл плечами.

– Почему опасно? – удивлённо спросил он, озираясь.

– Нельзя, – ответил Арнас, тоже сходя на землю. – Дальше русичи выставили сторожу. Увидят нас, будут стрелять.

– Хм… Надо выслать вперёд разъезд, пусть он предупредит новгородцев.

– Ты прав. Я поеду с разъездом, а ты поджидай здесь.

– Так и сделаем.

Югорцы загнали нарты в лес, разожгли костры, вытряхнули из мешков мёрзлое мясо, а Арнас с четырьмя ратниками отправился на разведку.

Спустя короткое время, когда югорские ратники уже заканчивали трапезу и расслабленно грелись у костров, вокруг засвистели стрелы, а из-за деревьев повыскакивали бойцы в остроконечных шлемах с наносниками, с мечами и продолговатыми, суживающимися книзу щитами. Бой был скоротечен. Югорцы бросились к оружию, но их стиснули со всех сторон и принялись резать как свиней. Они пытались отстреливаться, размахивали горящими ветками, швырялись камнями, но всё было напрасно. Один за другим падали северные вои, пронзённые тяжёлыми мечами. Айдар с личной охраной пытался пробиться к нартам, схватил длинный сук, принялся орудовать им как оглоблей, но тоже упал, поражённый сулицей в грудь. Разбегавшихся югорцев ловили, рубили им головы. Спустя короткое время в живых не осталось никого.

Буслай удовлетворённо вытер снегом меч, вложил его в ножны и промолвил:

– Славно поработали, ребятушки. Навели шороху на нехристей.

Из леса на олене выехал Арнас. Невозмутимо обозрев побоище, он соскочил на землю и, отыскав среди убитых тело княжича, достал короткий нож и стал деловито сдирать с Айдара скальп. Ушкуйники содрогнулись, увидя такое.

– Ты что же это творишь? – спросил его Буслай.

Зырянин лишь сверкнул злыми глазами.

– Так нада. Боги хотеть.

Поражённый сотник умолк и отошёл в сторону.

Хонтуй Юзор ехал на длинных нартах, запряжённых четвёркой оленей, и уныло озирался по сторонам. Совсем скоро должна была появиться югорская столица, осаждённая новгородцами, и нужно было стеречься засад. Юзор был опытным воем, но с русичами ему сталкиваться не приходилось. Конечно, он встречал людей из-за гор: рабов, данщиков, промысловиков. Однако то были мирные люди, и хонтуй не знал, каковы они в бою. Он не считал их врагами. Опасность для него исходила с юга, от хантов, а не запада, где жили пугливые пермяки и гордые русичи. Семь лет назад, когда Унху, обуреваемый жаждой канской тамги, призвал всех хонтуев устроить облаву на русских емцов, Юзор удивился этой затее, но отказывать не стал. Переловил всех новгородцев, которых нашёл в своих владениях (а было их всего два десятка) и отправил к Унху. Пускай кан сам разбирается с ними. Юзор понимал, что русичи не простят насилия и когда-нибудь явятся отомстить. Унху это тоже должен был понимать. Но раз кан решился на такое, стало быть, верил в свои силы.

И вот русичи пришли за головой верховного владыки. Они прибыли издалека и, конечно, очень устали. Их было совсем не много – человек триста, может, меньше. Юзору донесли об этом охотники, шнырявшие в тех местах. Новгородцы разорили городок Апти и заперли кана в его столице. У них имелись мечи, железные доспехи и много оленей. А у югорцев – только свистящие стрелы, топоры да медные пальмы. Вместо панцирей латы из рыбьего клея, кое у кого кольчуга, а щитов нет вовсе. Да и зачем они в тайге? Только мешают лазить по густой урёме, сковывают движения. Против хантов и ненцев такое войско устоит, но вот против русичей с их сулицами, шестопёрами и клевцами – навряд ли. Понятно, зачем Унху созывал хонтуев. Русичей нужно бить всем миром, иначе они уничтожат югорских правителей по одному. Смущало другое: не слишком ли круто взялся кан сплачивать вокруг себя вождей? Новгородцам, конечно, надо давать отпор, но не захочет ли кан под шумок вознестись над прочими властителями земли Югорской? Не вознамерится ли, оправдываясь русской опасностью, провозгласить себя единственным главой всей Югры?

Обо всём этом Юзору говорил Олоко, когда оба они возвращались в свои уделы после совета у кана. «Сегодня он убил Аптю, а завтра примется за нас, – шептал старик. – Подумай, Юзор, крепко подумай, нужен ли нам такой кан». И Юзор задумался. Но чем дольше он думал, тем больше убеждался, что нет у него другого выхода, кроме как поддержать кана в его борьбе. Ловкий Унху всё так подстроил, что на одной чаше весов лежала его судьба, а на другой – предательство. Иного было не дано. И если бы Юзор поддался справедливому гневу, Унху, вероятно, погиб бы, но при этом заслужил славу героя, защитника родной земли. А те, кто бросил его в беде, остались бы жить с клеймом предателей. Вот из чего приходилось выбирать хонтую полуденной Югры. И он выбрал. Оттого и пробирался сейчас с войском сквозь болотистый ельник к столице Югорского края, спеша выручить кана, обложенного русским войском.

Наверно, урман был нарочно придуман богом метелей и холодов Войпелем, чтобы вредить людям. Иначе как объяснить, что такая труднопроходимая чащоба была открыта всем ветрам? Ветки махрились белой пеной, роняли тяжёлые снежные ошмётки на головы людям, словно смеялись над ними. Нарты двигались медленно: то и дело приходилось огибать логи и буераки, плутать меж разлапистых елей и лиственниц, продираться сквозь лозняк. Возницы по нескольку раз на дню должны были слезать с нарт и брать оленей под уздцы, ведя их вслед за проходчиками, что проверяли крепость льда в еланях. Под ногами неостановимо кружилась позёмка; иногда её взметало кверху, и она била в лицо, обжигая морозом нос и щёки. Яркое солнце стекало по оцепеневшим стволам деревьев, разбивалось сотнями искр в кронах, ударялось о сугробы, бросая слепящие блики в глаза. Люди продвигались вперёд с неумолчным пыхтением, скрипом полозьев по снегу и хрустом ветвей. Казалось, будто целая семья шатунов ломилась через урёму, голодно ворча и поругивая холод.

До югорской столицы оставалось два дня пути, когда отряд набрёл на путника. Его заметили издалека: человек приближался на лыжах с восточной стороны, петляя меж бугристых комлей и уворачиваясь от нависавших ветвей. Он тоже увидел отряд, но не стал прятаться, а напротив, заторопился навстречу ратникам, словно ждал этой встречи. Несколько воев остановились и на всякий случай сняли луки. Остальные продолжали свой путь, понуро опустив головы и не глядя по сторонам. Хонтуй поначалу тоже не остановил нарт, но затем передумал и решил поговорить с человеком. По виду тот был охотником, каких много бродило по югорской тайге. Поношенную тёмную малицу его перетягивала тетива большого лука, из-за плеча выглядывал колчан, заросшее грязное лицо подсказывало, что человек провёл немало дней в лесу. Он выехал на лыжах к воям и спросил:

– Вы – люди Юзора?

Говорил он с лёгким акцентом, выдававшим жителя зауральских мест. Треух его, завязанный под подбородком, съехал на самые брови, узорчатый платок выбился из воротника и касался левого уха. Редкая чёрная бородёнка позванивала крохотными сосульками.

– А ты кто таков? – спросил один из воинов.

– Пермяк. Русичи схватили меня, чтобы я показал им дорогу, но я сбежал от них и теперь иду к хозяину южной Югры.

Юзор задрал подбородок, утыканный жидким русым волосом, громко спросил:

– А чего тебе надобно от хонтуя южной Югры?

Человек перевёл на него взгляд и, мгновенно смекнув, с кем имеет дело, быстро поклонился.

– Господин, я ищу у тебя спасения и несу добрую весть. Моё имя – Арнас. Возьми меня к себе на службу.

– А зачем ты мне сдался?

– Я знаю, как погубить новгородцев.

– И как же?

Зырянин поколебался.

– Это слишком драгоценное знание, чтобы кричать о нём на весь лес.

Юзор прищурился, слез с нарт, вперевалочку приблизился к путнику. Югорский отряд, уже ушедший вперёд, остановился, ратники сошли на землю, принялись разминать затёкшие ноги и спины. Хонтуй смерил зырянина оценивающим взглядом.

– Ты идёшь уже много дней, – заметил он. – Лицо твоё осунулось, кожа обморожена. Видно, новгородцы плохо обращались с тобой.

– Ты прав, хонтуй. Они – злые люди.

– Я отогрею и накормлю тебя, если ты расскажешь мне о руси.

– Я расскажу всё, хонтуй.

– Тогда пойдём к моим нартам.

Арнас неспешно заскользил за ним, с любопытством оглядывая отряд. Ратники тоже хмуро пялились на него, не доверяя чужаку.

Усевшись на край нарт, хонтуй поднял глаза на пермяка.

– Что ты хотел сказать мне? Какую тайну открыть?

– Великий хонтуй! Я шёл к тебе, чтобы сказать: если ты немедля нападёшь на русский стан, то одержишь славную победу. Новгородцев осталось всего двести человек. Одна сотня ушла громить владения Олоко и вернётся не скоро. Русичи придут в замешательство от твоего удара и не смогут дать отпор.

– Я слышал, у новгородцев много железного оружия, а сами они – добрые бойцы, – с сомнением произнёс хонтуй.

– Русичи страшны лишь в стремительных набегах. Долгая война изматывает их, и они теряют хватку, как прогнившая кожа теряет прочность. К тому же, помни: тебе не придётся сражаться с ними в одиночку, на помощь твоим бойцам придут воины кана. Они совершат вылазку из города, и новгородцы обратятся в бегство.

Юзор в задумчивости подёргивал рыжие волоски на подбородке. Молодая кровь бурлила в нём, подначивая к схватке, но опыт прежних битв подсказывал, что надо поостеречься. Для начала неплохо бы послать разведчиков, а там уж решить, что делать. Так ему говорил рассудок, но неизжитая лихость кружила голову, наполняя грёзами о подвигах.

– Как же ты нашёл нас? – спросил он, всё ещё мучимый сомнениями. – Неужто знал, что мы пойдём этим путём?

– Боги хотели нашей встречи, – просто ответил Арнас. – Им тоже несносно, что русь оскверняет югорские святилища и убивает мирных жителей.

– Ты прав. Иначе как ещё тебе удалось бы отыскать нас в бескрайней тайге?

– Боги благоволят тебе. Они помогут твоим бойцам одолеть русичей.

– Верно! – воскликнул Юзор, хлопнув ладонью по коленке. – Мы налетим на врагов подобно метели, разметаем их стан и перебьём пришельцев всех до единого. Это говорю я, Юзор, и да отнимется у меня язык, если я вру.

– А я проведу тебя, хонтуй, чтобы твой отряд не заметили русские сторожа. Верь мне, и я принесу тебе победу.

– Хорошо, если так. Садись на передние нарты. Ты будешь показывать дорогу.

Весь день шли они, ведомые зырянином. К вечеру остановились на привал. Поставили чумы на луговине посреди замёрзших топей, разожгли костры. В лесу было студёно и сумрачно. Светили яркие звёзды, чёрные кроны деревьев дрожали в жемчужном сиянии полного месяца. Тьма, объявшая людей, наплывала призраками, стелилась по снегу уродливыми тенями, растекалась гнойными ранами возле пламени. Ветер порывами выпрыгивал из-за деревьев, сводил щёки судорогой, бился о скулы. Войпель гулял вовсю.

В такую погоду даже привыкшие ко всему ненцы предпочитали отсиживаться в чумах, не высовывая носа наружу. Известно – трескучий мороз по нраву лишь злобным кули, рыщущим в поисках человеческой крови. Потому югорские дозорные не шибко всматривались в охваченный мраком лес и беззаботно грелись у костров, травя байки и болтая о домашних делах. Разве придёт кому в голову устроить засаду в такую ночь? А где-то в недрах чащобы уже сгущалась темнота, прыгали едва заметные тени, в просветах меж ветвей мелькали блики лунного света. Хруст снега под ногами ратников, полукольцом окружавших луговину, тонул в свисте ветра, треске костра и смехе югорских сторожей, разгонявших страх и тоску смачными шутками. Всё же безошибочное чутьё охотников в последнее мгновение не подвело их, подсказало, что приближается смерть, однако спустя миг они уже лежали вокруг огня со стрелами в глотках.

Лавиной хлынули русичи на спящий отряд. Сражения не получилось – была бойня. Новгородцы поджигали чумы, кромсали горящие берестяные стены, рубили наотмашь выбиравшихся на свет божий югорцев, снося им головы. Луговина превратилась в одно большое пекло: среди пылающих чумов с криками и яростным рёвом носились русичи, преследуя израненных врагов, метались олени, взметавшие снопы искр рогами, слышалась задорная брань и оглушительный треск ломающихся слег. Перепуганные олени спотыкались о нарты, падали оземь, круша полозья, некоторые врезались в горящие чумы, поддевали рогами берестяные ошмётки и бегали по стану, словно небесные лоси с сияющим над головой солнцем.

– Где зырянин? – воззвал Буслай, вытирая пот с почерневшего от пепла лба. – Не порубили мы его?

Сотнику не ответили. Воины были заняты дележом добычи и поимкой разбежавшихся оленей. Кое-где ещё слышались стоны, немногие живые югорцы пытались отползти в тень леса, их добивали, с деловитой сноровкой перерезая горло засапожными ножами.

– Арнас! – крикнул Буслай, надеясь, что пермяк услышит его в общем шуме.

– Сдеса! – донёсся откуда-то слабый голос.

Ушкуйник обернулся, тщетно пытаясь выискать зырянина, но затем улыбнулся и отхаркнул в пропитанный кровью снег.

– Жив, и слава богу.

И тут что-то с силой ударило его сзади в плечо. Буслай вздрогнул от неожиданности, резко повернулся и успел заметить чью-то спину в югорской малице, убегающую в лес. Деревья закачались у него перед глазами, тело начало проседать, а до уха донёсся крик:

– Сотника подстрелили!..

Арнас тем временем старательно снимал скальп с ещё дышащего хонтуя. Тот хрипел и слабо отбивался, но зырянин, нисколько не смущаясь этим, продолжал свою жуткую работу, пока окончательно не отодрал кожу от черепа и, прицепив пышные княжеские лохмы к поясу, ударом ножа в живот добил умирающего Юзора.

– И охота тебе лютостью такой заниматься? – с омерзением проговорил один из ушкуйников, разгребавший обгоревшие слеги и поломанные нарты.

Пермяк повернул к нему голову, обжёг диким взглядом, и ушкуйник, матёрый убийца, отвёл глаза, решив не связываться с жутким чудином.

Буслай дышал тяжело, с хрипом, в уголках губ лопались кровавые пузырьки. Ушкуйники положили начальника на нарты, укрыли медвежьей шкурой, спешно повезли к новгородскому стану. Сотник впал в забытье, бормотал что-то бессвязное, всё порываясь скинуть покрыв с горящего как в огне тела.

– Не жилец, видать, – говорили ушкуйники. – Отвоевал своё.

Арнас наклонялся к раненому, с тревогой заглядывал в глаза.

– Плох, сильна плох, – качал он головой.

– Это ты порчу навёл, – твердили ему ратники. – Через твоё душегубство Кащей стрелу в Буслая всадил. Кабы волосьев с мёртвых не драл, может, и уцелел бы наш сотник.

Арнас ничего не отвечал, только смотрел искоса и хищно щерился.

На следующий день они набрели на заимку. Бревенчатый сруб, прикрытый сверху лапником, глядел на заледенелый урман низкой дверью, к которой вела расчищенная от снега тропинка. По сторонам тропинки высились сугробы в человеческий рост, чуть поодаль торчала чемья на высоких сваях, внутри которой виднелись сомкнутые ступни деревянной фигурки в цветастых одеждах. Заимку окружала прогалина, с одной стороны которой торчал крохотный дощатый домик, какие ставят над источниками, чтобы не замело в пургу, а с другой трепетала на ветру молоденькая сосенка, вся усеянная яркими ленточками и костяными подвесками в виде зверей и божков. За сосной, шагах в пяти, начинался корявый сухостой, окружавший прогалину со всех сторон и отчаянно скрипевший на ветру. Место было, что и говорить, мрачноватое. Странно, что кто-то поселился здесь. Не иначе, привлекали чем-то эти леса югорцев: то ли охотничьими угодьями, то ли хорошей рыбалкой. Новгородцы растеклись по поляне, проверили, нет ли засады, передние подступили к дому и, не сумев с первого раза открыть дверь, забарабанили по ней что есть силы.

– А ну отворяй! Сейчас разнесём твою хибару по брёвнышку.

Дверь открылась, изнутри показалась перепуганная бабка в меховой безрукавке и шерстяном платке на голове. Она что-то залопотала по-югорски, ушкуйники, не слушая, отодвинули её в сторону и, подняв Буслая, внесли его в дом. Положив сотника на топчан, обступили горевший чувал и жадно потянули к нему озябшие руки. Бабка что-то возмущённо заголосила, не закрывая двери, на неё не обращали внимания.

Вслед за ратниками в избу втиснулся и Арнас. Послушав старухины причитанья, он хмуро сказал ей по-югорски:

– Не вой, карга, лучше займись человеком. Видишь, раненый он.

Бабка изумлённо уставилась на него, прикрыла дверь.

– Зырянин, что ль? – пробурчала она, отходя к сотнику.

– Зырянин, – подтвердил Арнас.

– Русичам служишь?

– Служу.

– Верно говорят, что вы, зыряне, у новгородцев в узде ходите.

– Это уж не твоего ума дело. – Пермяк снял шапку, мысленно сотворил заклинание медвежьему черепу, что лежал на полке возле стены.

– Плох ваш человек, – произнесла бабка, прислушиваясь к биению Буслаева сердца.

– Это мы и без тебя знаем. Выходить его сможешь?

– Это уж как духи распорядятся. Захотят – и отымут душу, а захотят – на ноги поставят.

Арнас подступил к ней вплотную, сжал корявыми пальцами старушечье плечо.

– Ты – ведунья, да? Знахарка? Русичи местных шаманов не жалуют. Как увидят – сразу голову с плеч. Соображаешь?

– Ладно грозить-то. Сделаю, что могу. – Бабка окинула взглядом свою избёнку и добавила, повысив голос: – А этим скажи, чтоб выметались. Ишь, поналезли. Будто им тут мёдом намазано.

Арнас повернулся к ушкуйникам:

– Выйти все. Мешать лечить.

– Ты нам тут не указывай, – огрызнулся один из ратников. – Чай не боярин.

– Буслай умирать, если не выйти, – терпеливо разъяснил зырянин. – Много людей – плохо. Дышать трудно. Усохнуть совсем.

– Ну да, нашёл лопухов. Мы выйдем, а кикимора эта уморит нашего сотника. Пущай уж так лечит.

– Плохо, очень плохо! Буслай – совсем больной. Надо выйти.

– А ты спроси наперёд бабку эту, ворожить она станет ли? Ежели околдует сотника, живём её в землю закопаем. Пускай знает.

Арнас перевёл знахарке слова ушкуйника, многозначительно добавив:

– Они не шутят. Так и сделают.

– Пускай не тревожатся. Вылечу я ихнего предводителя, – мрачно откликнулась бабка.

Русичи вышли на мороз, Арнас проследовал за ними.

– Нада идти к Ядрей, – сказал он.

– Ты что, умом тронулся? Мы сотника не бросим.

– Ядрей слаб, ой как слаб. Нада идти.

– Ты о воеводе не тревожься. Он ещё на наших поминках погуляет.

– Плохо говорить! Ядрей нада помочь. Один – слаб. Без нас – умереть!

– Вот иди и помогай. А мы покуда здеся подождём.

– Плохо, плохо! – пытался уломать их Арнас. – Ядрей слаб. Нада помочь. А здеса сторожу оставить.

– Сам иди, поганец, – ответили ему. – Без тебя разберёмся.

Зырянин удручённо умолк. Как же досадно ему было! Почти достичь цели – и оступиться на пороге победы. Оставалось-то всего ничего: обвести вокруг пальца пару мелких князьков, и считай – полдела сделано. Унху был обречён. Через месяц-другой он бы приполз на брюхе молить о пощаде. Но нет, надо было прилететь этой проклятой стреле, чтобы смешать все замыслы. Арнас был вне себя. Не иначе, югорские боги беду принесли. Демоны косоротые, нигде спасенья от них нет. Может, правильно делал русский шаман, куроча идолов? По другому ведь с ними нельзя. Только так – крушить до основания, чтоб даже корней не осталось. Арнас пребывал в предчувствии беды.

Утлый челн нёс Буслая по реке, прямо вслед уходящему солнцу. Вёсел не было – река сама влекла его, обтекая чёрными как дёготь волнами остроносую лодчонку. Над каменистыми берегами клубился дым, слышался отдалённый рокот, точно где-то впереди низвергался водопад. Буслай втянул носом воздух и поморщился: пахло прокалённой землёй, гниющим мясом и протухшей водой. «Что за отвратное место?» – подумал он, но тут же сообразил: Кащеево царство, подземный мир, куда попадают души грешников. При мысли об этом Буслай содрогнулся. Неужто он уже покойник? Так рано… Остались в прошлом сражения и грабежи, почёт и довольство. Теперь его ждало лишь прозябание. Буслай не тешил себя надеждами, он знал, что в своей жизни грешил, и грешил немало, а потому не был удивлён, оказавшись в аду.

Смоляные воды реки вдруг раздвинулись, и оттуда поднялась голова старика, вся облепленная водорослями.

– Не встречал ли ящера, человече? – спросил он.

– Кого? – оторопел Буслай.

– Ящера.

– Нет.

– Жаль. – Старик смерил ушкуйника взглядом, спросил: – Ратник, что ль?

– Ратник.

– А иди ты ко мне на службу, ратник. Мне такие нужны. Осыплю тебя золотом, серебром и дорогими самоцветами. Дочь выдам замуж! Хочешь?

– А ты кто таков? – спросил сотник.

– Владыка вод морских.

– Это который? Тот, что Содко Сытинича посулами соблазнял?

– Было дело, – признал старик.

– А мне от тебя ничего не надо. Я на гуслях играть не умею, веселить тебя не могу.

– А мне сейчас и не до веселья. Был бы воин добрый, об остальном сговоримся.

– Что ж у тебя, воев нет?

Старик положил чешуйчатую руку на край челна, внимательно поглядел на Буслая.

– Грядет битва, – промолвил он. – Большая битва со злом. Мы, древние миродержцы, сойдёмся в сече с алчным и хищным богом, вторгшимся в наш мир. Он пришёл отнять у нас людские души и покорить сотворённую нами красоту, и потому мы, владыки земли, воды и небес, поклялись уничтожить его. Но бог этот могуч, а наши силы не беспредельны. Каждый вой на вес золота.

– Эвона как! – протянул сотник. – И кто же ваш враг?

– Молодой и сильный демон, – водяной растянул сиреневые губы в злобной ухмылке, обнаружив полное отсутствие зубов. – Мы зовём его Чернобогом, хотя у него много имён: Христос, Аллах, Яхве…

– Что мне за дело до вашей грызни? – отмахнулся Буслай. – Уже и помереть спокойно не дадут. Везде достанут…

– Что же, не поможешь нам?

– Отчего ж? Помогу. Только и ты мне помоги, вызволи отсюда. А уж я в долгу не останусь, спроважу к тебе десяток-другой воев. – Буслай усмехнулся. – И требы класть буду, не пожалеешь.

Водяной глянул на него внимательно и вдруг выпростал из воды чешуйчатую лапищу, провёл острым когтем по спине пониже шеи. Боли не было, но всё тело Буслая наполнилось холодом.

– Это тебе отметина, чтоб не забывал своей клятвы, – промолвил владыка вод морских. – Вызволю я тебя. Но помни – отступишь от меня, горько пожалеешь!

Он отпустил борт челна и, подцепив его за днище, повлёк к берегу. Не доплывая шагов десяти до земли, остановился, произнёс непонятные слова. Из клубящегося дыма вышел маленький бородатый человечек с бельмами вместо глаз, в полушубке и меховой шапке с бубенчиками.

– Зачем звал? – недовольно спросил он водяного.

– Видишь человека? – указал тот на сотника. – Вернуть его надо в средний мир.

– Трудное дело, – почесал бородёнку карлик. – Кащей так просто не отпустит.

– Кащея я уломаю, – заверил его морской владыка.

– А если не уломаешь? Госпоже с ним ссориться не с руки. Сам знаешь, какие нынче времена.

– Ты болтать будешь или дело делать? – рассердился водяной. – Бери его и веди к госпоже. Не то трезубцем приложу.

– Ладно, не гневайся. Мне ошибаться нельзя. Чуть что – и на остров, Кащееву смерть сторожить. А там – сам знаешь, хорошего мало…

– Не причитай – не разжалобишь. Знаю я, сколько вы, чудины белоглазые, с людей за вход в ирий дерёте.

– Нам тоже жить на что-то надо, – пробурчал человечек. Он наставил на Буслая растопыренную ладонь, забормотал на неизвестном языке, и вдруг пелена застлала глаза сотника. Он завращал зрачками, задёргал головой, но морок не проходил. «Что же это? – подумал он. – Матушка-Богородица, пронеси!». Тело его задрожало как в лихорадке, на лбу выступил пот; Буслай что есть силы вцепился в борта лодки, но она вдруг качнулась, и он опрокинулся на спину. До уха его долетали чьи-то голоса, слышалось: «Держать! Не отпускать!», в нос ударили сладковатые запахи, а живот вдруг вспучился тошнотой и пошёл, пошёл извергать через глотку что-то тягуче-противное и липкое. Наконец, жар отпустило, пелена начала растворяться, и Буслай узрел перед собой мерцающую позолотой фигуру беременной женщины со стянутой в узел причёской. «Золотая баба», – мелькнуло в голове. Он протянул к фигуре руку, захрипел от вожделения, но какая-то сила бросила его обратно. «Не отпускать!» – требовательно повторял голос. Наконец, пелена растворилась окончательно, и вместо золотой бабы обнаружилась пузатая старуха с всклокоченными волосами, державшая в руках бубен и колотушку. Пересёкшись взглядом с Буслаем, она осклабилась щербатым ртом и что-то произнесла по-югорски. Мгновение спустя кто-то перевёл её слова:

– Очухаться?

Голос был знаком. Сотник скосил глаза на Арнаса. Тот держал его за ноги и вглядывался в лицо.

– Отпусти. Пошто вцепился? – недовольно произнёс Буслай.

Он опять дёрнулся, но руки его тоже кто-то держал, прижав к ворсистой шкуре. Ушкуйник задрал голову: позади стоял Лешак – молодой ратник неимоверной силищи, за тугодумие прозванный Неспехом.

– Вы что это затеяли, братцы?

Лешак смотрел на него безумными глазами и не отвечал.

– Что затеяли говорю? – спросил Буслай, повысив голос.

– Опять чревом молвишь, сотник? – выдавил, наконец, Лешак.

– Что? Я вот тебя сейчас! – Буслай дёрнул руки, но ратник продолжал держать его. – А ну отпусти! Я те не короб с гривнами, что меня тискать.

Вой перевёл вопросительный взгляд на знахарку. Та что-то произнесла, отойдя в угол и отложив бубен с колотушкой. Арнас перевёл:

– Отпустить.

Лешак расцепил захваты. Буслай, скрипнув суставами, положил онемевшие руки вдоль боков. Голова у него закружилась, в грудь словно воткнули кол. Он захрипел, с трудом вдыхая и выдыхая спёртый воздух.

– Хорошо, хорошо, – закивал, улыбаясь, пермяк. – Здоровый быть. Скоро-скоро.

– Долго я уже валяюсь? – спросил Буслай.

– Да второй только день, – ответил Неспех. – Она вон, – показал он на бабку, – лечить тебя взялась. По-своему, по-чудински. А я, значит, руки держал, чтоб ты не брыкался. Чуть избу не разнёс всю.

– Где мы? В стане нашем?

– В стане. Только в другом. Не в том, который Ядрей поставил. До него отсюда, говорят, один переход.

– А река какая есть в околице?

– Да тут почитай одни реки. Куда ни плюнь, одна вода. Комарья, должно, летом – страсть.

– Так ты передай ребятам, чтоб водяному оленя отдали.

– Чего? – не понял ратник.

– Оленя надо водяному отдать, не то рассердится. Сон у меня был. Вещий. – Буслай говорил тихо, с запинками, рожая каждое слово.

– Ладно, передам, – кивнул Неспех.

Сотник вновь поглядел на зырянина.

– Ну а ты чего в ноги вцепился? Понравились никак?

Арнас отпустил Буслаевы лодыжки, улыбнулся.

– Тяжёлый был. Плохой. Теперь хороший. Здоровый.

– Пожрать что-нибудь дайте, – попросил Буслай. – Брюхо сводит.

Оленя, разукрашенного ленточками и бубенцами, подвели к пологому берегу реки. Во льду была вырублена прорубь, к которой вела узкая тропинка, пробитая в снегу. Ушкуйники цепочкой выстроились на мёрзлой земле, сотник, держа под уздцы оленя, окинул их взглядом.

– Я – не потворник, – сказал он. – Заговоров не знаю, а потому скажу как умею. Отдаю этого зверя владыке морей, рек и окиянов, чтобы возвеселился он в своих чертогах и помогал бы нам во всём, что только ни задумаем. – Сотник был ещё слаб, говорил негромко, слегка покачиваясь под порывами ветра. По реке бежала позёмка, из-под снега застывшей накипью торчали прибрежные валуны, деревья лениво шевелили голыми ветками, изнемогая от мороза. Кроны пятнали голубое небо ветвями, словно пауки чёрными лапами. Окоём резко очерчивал верх и низ, крышкой накрывая огромное блюдо земли. Ратники громко сопели, окутывая немытые бороды паром, переминались с ноги на ногу, хрустели снегом. Чуть поодаль из-за деревьев выглядывала бабка-югорка. Её не прогоняли – пусть смотрит, если хочет. Шагах в тридцати от неё, тоже за спинами ратников, стоял зырянин. Ёжась от холода, он покашливал в бородёнку и тёр плечи рукавицам.

– Ну что, хлопцы, подмогнёте? – спросил Буслай воев.

Те переглянулись, из неровной цепочки вышел могучий вой в тулупе, с коричневой бородищей, закрывавшей пол-лица. Это был Нечай Сатана, и приходился он Буслаю то ли дальним родичем, то ли земляком. Обернувшись к остальным, Нечай прогудел:

– Подвесть бы надо. Подержать.

За ним следом двинулись Неспех и ещё один ушкуйник, постарше да пожиже, именем Упырь Дырявый. Все трое подошли к оленю, приняли из рук сотника уздечку и повели зверя к проруби. Олень то и дело норовил шлёпнуться брюхом на скользкий лёд, воям приходилось вести его медленно, время от времени дёргая за уздечку, чтобы удержать равновесие. Бородач шёл сбоку, на ходу задирая подол тулупа и вынимая из правого сапога нож. Буслай плёлся последним, положив ладонь на круп животному.

Оленя осторожно подвели к краю проруби, потянули вниз, опуская на колени. Ветер трепал ленточки в гриве, тонко позвякивал бубенчиками. Буслай обошёл зверя, положил ладонь на плечо Лешака. Нечай проверил пальцем остроту ножа, вопросительно взглянул на сотника.

– Резать, что ль?

– Погодь, – сотник поднял ладонь, подумал, вздохнул. – Ладно, братцы, – сказал он, повернувшись к отряду. – Надо водяного ублажить, иначе худо всем будет. Согласны?

Вои снова начали переглядываться, что-то бубнить под нос.

– Знамо дело, – неуверенно сказал кто-то.

– Ну раз так, то режь, – подытожил Буслай.

Бородач склонился над оленем, левой рукой приподнял ему морду, а правой полоснул ножом по горлу. Зверь встрепенулся, фыркнул, пытаясь взбрыкнуть, толкнул лбом бородача, но тут же осел, скребя копытами по льду, и начал заваливаться на бок. Кровь тонкой струйкой полилась в прорубь, забрызгала алыми пятнышками белый пух вокруг. Троица ушкуйников обошла оленя сзади и, упершись в его круп, общим усилием столкнула в воду. Он ушёл на глубину без всплеска, словно провалился в масло.

– Ну вот теперича лукавый нам не страшен, – с удовлетворением произнёс Буслай.

Схватившись за плечо Нечая, он медленно направился к берегу. Ушкуйники крестились, многие шептали молитву и творили заклятье против злых духов. Бабка что-то громко лопотала, показывая в сторону своей хижины.

– Чего растрезвонилась? – недружелюбно спросил её один из ратников.

– Говорит – нада богам кланяться, – перевёл Арнас, подойдя поближе. – Они помочь. А то господин-река жертва не взять.

– Ежели надо, то и поклонимся, – сказал Буслай. – Айда все на капище.

Ушкуйники, не споря, потянулись за бабкой. В самом деле, почему бы не поклониться? Богов надо уважать, иначе удачи не будет. Знахарка прыгала меж сугробов, повизгивала, взмахивала руками. Поплутав немного по замёрзшему лесу, вывела русичей на большую поляну, в середине которой росла раскидистая лиственница, а по окружности выстроились деревянные идолы. Новгородцы ошарашено замерли, не в силах понять, как не наткнулись они на эту поляну раньше. Арнас тоже удивился, мгновенно смекнув, что карга не так проста. Потвора обернулась к ушкуйникам, показала на подножие лиственницы:

– Навалите хвороста и разожгите костёр.

Арнас перевёл её слова. Вои недоверчиво покосились на Буслая, тот развёл руками:

– Чего уставились? Делайте как она сказала.

Ну, коли сотник говорит… Пришлось всем тащиться в лес за хворостом. Шаманка поманила за собой Буслая, повела его к своей избушке. Арнас увязался было следом, но старуха топнула ногой:

– Ты не нужен. Оставайся здесь.

Пермяк отстал, взволнованный. Видел он – нехорошее что-то готовится. Но что именно? Вроде и правильно поступали русичи, спеша воздать хвалу местным духам, вроде и все так делают, приходя в чужой край, а не отпускала Арнаса неясная тревога. Чуял он – не закончится добром сие действо. Замыслила что-то бабка-шаманка, обмануть задумала легковерных новгородцев. Неспроста, видать, попалась им эта заимка, ой неспроста. Не иначе, югорские боги так устроили, чтобы сотник попался в руки таёжной знахарке, и одним духам ведомо, что вложила она в него, пока стучала колотушкой по бубну и бормотала заклинания.

Скоро посреди поляны заполыхало пламя. Языки его лизали нижние ветви лиственницы, серый дым гулял меж игольчатых лап. Снег возле костра растаял, обнажив чёрную землю, искры, падая на сугробы, прожигали в них крохотные лазы. Вои, сгрудившись вокруг огня, хмуро обсуждали, что будет дальше.

– Что-то ворожея долго не идёт, – слышалось в толпе. – Может, сходить за ней?

– Ага, сходишь ты. А там – сотник. Он тебе так отвесит – костей не соберёшь.

– Да может, одурманила она его? На то ведь и ворожея.

– Ежели одурманила, тогда мы старуху живьём к дереву приколотим. Или в хибаре спалим.

– Да как ты её спалишь? Она птицей сизокрылой обернётся и улетит.

– Тогда из лука подстрелим. Против чародейства завсегда у нас средство найдётся.

– Да ты хоть знаешь, где мы сейчас? Не было ведь этой поляны. А теперича есть. Может, наваждение это?

Ощущение какого-то наплывающего морока не отпускало Арнаса. Ему казалось, что всё вокруг – и деревья, и промёрзлая земля под ногами, и ярко голубые небеса – источало яд. Этот яд вдыхался людьми, впитывался в кожу, залетал через нос и уши, дурманил, сводил с ума, отравлял душу. Этот яд, окутывавший всю Югру, капля по капле проникал в умы и мысли новгородцев, разъедал их сознание, подчинял какой-то неведомой воле. Ловушка, – осенило Арнаса. Западня. Вот оно! Не сумели югорские ратники справиться с русичами своими силами, кудесников натравили, а уж те не отступятся, возьмут своё волхвованием, заговорами и ведовским прельщением.

Как слабому человеку одолеть вечные стихии? Как противостоять необоримому? Невозможно! Арнас и так сделал всё, что в силах человеческих, дабы привести новгородцев к победе: спалил город, перебил два войска, умертвил трёх хонтуев, а югорцы будто и не заметили этого – вырастали из земли снова и снова, и не было на них управы, ибо там, в безвидной высоте, где не летают птицы, а реют лишь звёзды да луна, вековечные боги вели в бой своих воскресающих детей. Арнас понял: истреби он хоть сто здешних ратей, всё равно не одолеет Югру, ибо против него восстали местные демоны. А от демонов какое средство? Только к паму идти. Но пам – свой, зырянский – далеко, да и не шибко он расположен теперь к Арнасу. Сознание обречённости озарило ум пермяка, заставив его сцепить зубы от отчаяния. Неужто всё тщетно и нет ни малейшей надежды? Полный страха, отвернулся он от костра, забегал глазами по округе, точно искал где спасения. Но не было его, одни лишь седые деревья да идолы стражами обступали поляну. А чуть дальше, со стороны заимки, уже направлялись к костру Буслай и старуха-ворожея. Бабка несла в руках берестяной короб, а сотник опирался на её плечо, с изумлением озираясь вокруг, будто в одночасье лишился разума. Ушкуйники, завидев вожака, притихли, раздвинулись в стороны, пропуская обоих к огню. Старуха медленно подвела Буслая к пламени, поставила короб на землю, осторожно убрала его ладонь с плеча, затем приказала воям:

– Встаньте по кругу.

Арнас глухо перевёл её слова. Он уже понял, что сейчас будет, и это знание повергало его в ужас.

Ушкуйники выстроились в несколько рядов вокруг лиственницы, с испугом косясь на Буслая, чей отрешённый вид немало пугал их. Знахарка открыла короб, с карканьем принялась бросать в огонь корешки и сушёные грибы. В костре затрещало, пламя поднялось ещё выше, разукрасившись синими и зелёными полосами. Нижние ветви дерева вспыхнули и мгновенно обуглились. По поляне разнёсся неприятный резкий запах. Воины отшатнулись, по их рядам побежал изумлённый гул. А бабка с остервенением и азартом всё метала и метала в костёр содержимое короба, словно выкидывала старый хлам. Арнас начал медленно отступать – ему вовсе не хотелось оказаться во власти югорских духов. Потвора тем временем запела:

Великий дух, отец мой!
В люльке из меха чёрного зверя,
В богатом гнёздышке
Вырастил меня.
В люльке из меха красного зверя,
В богатом гнёздышке
Вырастил меня.
В семи домах с одним выходом,
Не выпуская, вырастил меня.
Говорит мне батюшка,
бессмертный Верхний Свет:
«О дочь моя, могучий зверь,
Много в чаще горных и лесных силков.
К ним пойду я».
Счастливый пояс он одел,
Пояс, что в горах и лесах приносит удачу.
Говорит он мне:
«Как пойду я, дочь моя,
Не покинь, не забрось ты
моего гнезда.
Моего гнезда
из собольих шкур, из звериных шкур
Не покинь, не забрось!
Мною сказанных слов
Не забудь, не забудь».

Буслай воздел руки к небу и засмеялся. Вои начали извиваться, выкрикивать чудные слова, лаять и выть по-звериному. Старуха-колдунья, безумно вытаращив глаза, медленно двинулась вокруг костра, слаженно покачивая локтями и выкрикивая: «Гай! Гай!». Ушкуйники, уже совершено лишённые воли, повторяли её движения. Постепенно они сложились в зловещий хоровод, обратились в громадную сороконожку, которая неостановимо текла вокруг дерева, извиваясь всем телом и изрыгая: «Гай! Гай!». Это было страшно и жутко. Арнас стиснул зубы, чтобы не задрожать от ненависти. Вот оно, югорское помрачение! И не скрыться от него, не убежать. Оно настигнет тебя всюду, пока ты пребываешь в этой проклятой стране. Оно уже накрыло ратников с головой и не отпустит их никогда, даже в русском стане. Они принесут с собой частичку югорского колдовства, тлеющий уголёк прельщения, который способен вспыхнуть и спалить душу. И что тогда? Устоят ли русичи против югорцев, если изнутри их станет разъедать эта язва? Прислонившись спиной в шершавому стволу, зырянин сполз на снег, зажмурился и закрыл глаза кулаками, чтобы не слышать и не видеть творящегося на поляне.

А ведунья разошлась не на шутку: визжала, каталась по земле, хохотала и корчила рожи. Ратники, посрывав с себя шапки и тулупы, прыгали вокруг пламени и верещали как бесноватые. Многие падали перед идолами на колени и, юродствуя, били поклоны. Буслай закатил глаза и привалился спиной к белой сосне-мертвяку с отломанной верхушкой. Лицо его стало как восковое, а ладони, лежавшие на истёртых штанах, вздрагивали будто в предсмертной судороге. С поляны доносилось хрюканье, ослиный вой и гогот. Казалось, ещё немного, и прилетят крылатые ламии, понабегут железоголовые менквы, а из-под земли полезут красноглазые упыри. «Что же это? – в страхе думал Арнас. – Что же это? Неужто нет выхода?».

Он лихорадочно соображал, что делать. Затушить костёр? Нет, поздно: вои надышались грибов и впали с исступление. Привести в чувство Буслая? Опасно: хворый сотник может не выдержать такого пробуждения. Что же остаётся? Поколебавшись, Арнас принял решение. Он поднялся, вышел из-за дерева и, старательно уклоняясь от мечущихся тел, подступил к кривляющейся ведьме. Та стояла почти вплотную к огню, взмахивала руками и что-то вопила, не чувствуя жара, а одежда на ней тлела и дымилась, словно ледяная корка на брошенной в костёр ветви.

Не смущаясь столпотворения, Арнас извлёк из правого кумыша длинный нож и быстро провёл лезвием по глотке старухи. Вопли её превратились в хриплое бульканье, руки упали как плети, и потвора начала оседать. «Хотели жертвы – вот вам жертва», – злорадно процедил Арнас, подхватывая захлебнувшуюся кровью бабку. Никто из пляшущих не заметил этого, все были слишком упоены своим безумием.

Он не стал оттаскивать знахарку в лес. Тяжела слишком, да и зачем? Шила в мешке не утаишь. Скоро ушкуйники придут в себя и быстро сообразят, кто убил их колдунью. Но он, Арнас, к тому времени будет уже далеко. Новгородцы не догонят его. Пускай возвращаются в стан, к русскому шаману. А он, Арнас, пойдёт своей дорогой.

Глава шестая

Моислав хоть и рождён был гречином, но таковым себя не ощущал. Покинув Ромейскую державу в пять лет, он напрочь забыл эту страну и прочно сжился со славянском землёй. Причиной этого был его отец, соблазнённый посулами новгородского архиепископа. Кабы не красивые речи посланцев иерарха и не богатые подношения их спутников, может, по сей день бродил бы Моислав по каменным улицам Эфеса или Фессалоник, ведать не ведая о каких-то там русичах. Но на берега Пропонтиды высадились бородачи в меховых шапках, прибывшие из далёкого лесного края, и переманили к себе изографа Олисея.

Крещёная более двухсот лет назад, Русь жадно впитывала в себя православную учёность, словно неразумное дитя, спешащее насладиться долгожданным лакомством. В дремучие славянские чащи ехали с тёплых берегов Эллинского моря монахи, переписчики книг, зодчие, толмачи с иврита и греческого, богословы, ваятели, и, конечно, иконописцы. Князья и игумены встречали их с распростёртыми объятиями, зато народ, погрязший в язычестве, оставался безразличен.

На новом месте Моислав поначалу чувствовал себя неуютно. Не понимая местных обычаев, он с ужасом таращился на безудержное пьянство и дикость туземцев, смеялся над их деревянными церквями, казавшимися ему халупами после мраморных храмов ромеев, и ненавидел холодную промозглость севера, так отличавшуюся от ласкового тепла Средиземного моря. И хоть отец его, желая сблизиться с новгородцами, переделал христианское имя сына на славянский лад, юный гречин всё равно ощущал себя изгоем.

С течением времени воспоминания об оставленной родине поблекли, и сердце перестало свербить при мысли о разлуке с отчизной. Его дом теперь был здесь, среди берёзовых рощи полноводных студёных рек. Но даже сроднившись со славянами, он оставался чужаком. Отец заставлял его корпеть над Священным Писанием, наставлял в иконографии, а душа Моислава стремилась к иному. Лишённый корней в Русской земле, отрезанный от её обычаев строгим семейным воспитанием, Моислав мечтал вырваться из-под родительского крова и окунуться в эту удивительную, такую близкую, но такую недоступную ему жизнь. Он видел, что кроме внешней, церковной веры в Новгороде существовала и другая, чуждая князьям и попам, но прочно укоренённая в народе. Она проявлялась повсюду: в убранстве домов, в необычайных облачениях, в таинственных ночных бдениях и в разговорах людей. Посреди зимы мужики вдруг наряжались в медвежьи шкуры и плясали под сопелки и трещотки, к вящему негодованию священников и монахов. Ранней весной весь город пёк жаворонков из хлеба, делал блины, сжигал нарядное чучело и спускал на лёд огненное колесо. Летом целую седмицу никто не работал, везде бродили ряженые, играли на дудках, а ночами за городом молодёжь с весёлыми криками прыгала через костры. Всё это напоминало римские вакханалии, против которых в старину ополчались отцы церкви. Моиславу эти действа казались какой-то игрой, хотя отец чрезвычайно невзлюбил их и строго-настрого запрещал сыну участвовать с срамных увеселениях. Но чем строже держал его суровый мастер, тем сильнее хотелось Моиславу отведать запретного плода. Да и трудно было не поддаться искушению, когда оно было разлито повсюду: на улицах, в деревнях, в домах и даже в божьих храмах. В последний день седмицы на площадях выставлялись идольские столпы, вокруг которых пришлые скоморохи устраивали позорища. Столпы были красного цвета с заострённой верхушкой, ввергая в негодование благочестивого Олисея. Моислав, случалось, убегал из дома, чтобы поглазеть на затейников, но при возвращении всегда бывал порот. Такое обращение с ним вызывало град насмешек других подростков, сызмальства приобщённых к поганым забавам. Хоть и носили новгородцы крестики, хоть и собирались в церквях на Рождество да на Пасху, а не считалось среди них зазорным славить древних богов. Не только чадь, но даже бояре блюли дедовский обычай, а среди баб не утихали пересуды о русальских нарядах. Окружённый этими соблазнами, Моислав, конечно, не мог остаться в стороне. С трудом дождался он совершеннолетия, когда смог наконец жениться и покинуть отчий дом. Суровая домашняя аскеза напрочь отбила у него склонность к православному благолепию. Его манило неизведанное, чудесное, завораживающе-волшебное. Отец называл это «сатанинским искусом», но Моислава не смущали такие слова. Он слишком долго ходил в праведниках, чтобы теперь отказаться от вожделенной награды.

Поначалу попович вступал на это поприще с боязнью. А ну как лукавый и впрямь утянет? Не отобьёшься! Но потом, опасливо озираясь и трепеща, всё же шагнул в заповедную реку. А где шагнул, там и нырнул: раз нырнул, два, затем и выныривать перестал – увлекли его стародавние тайны, понесли на лебединых крыльях в мир грёз и открытий. Стали к нему захаживать бабки-знахарки, приходили, таясь от княжьих людей, волхвы, учили заговорам, натаскивали в сокровенной премудрости.

Священником Моислав не стал, как ни кручинился отец. Пошёл по стезе торговли, продавал мёд и воск, а вечерами, тайком от других, занимался чернокнижием. Пока Олисей писал иконы, сын его уединялся в неприметной каморке с потворниками и ведунами, читал непонятные словеса на дощечках и, нацепив медвежью маску, плясал перед идолом Велеса.

Когда умер архиепископ Гавриил, новгородцы стали метать жребий, кому из трёх достойнейших занять его место. Олисей к тому времени вошёл в большую силу, стал одним из соискателей. Увы, судьба была неблагосклонна к нему, и жребий пал на другого. Что ж, невелика потеря: возглавить епархию по воле слепого случая немногим лучше, чем остаться вообще без неё. Так утешал себя отец Моиславов, с неприязнью думая о поганом обряде бросания костей. «Всё равно они в душе бесопоклонники, – рассуждал греческий изограф. – Много ли чести пасти такое стадо?».

А Моислав уже сбирался в путь. Как услыхал призыв Ядрея пойти к полунощному морю-океяну, так весь и загорелся. Уж если здесь, в Новгороде зарыто столько волшебного, то сколько же тайн узрит он там, в Заволоцкой земле, где, говорят, кудесники общаются с такой нежитью, что даже славянские хранильники вздрагивают от ужаса.

Слухами о чудинской ворожбе полнилась Новгородская земля. Говорили, будто ведуны их оборачиваются волками и птицами, будто прорицатели их видят будущее как настоящее, и будто растёт там Древо жизни – кто к нему прикоснётся, познает истину. Оттого и ездили новгородцы – кто к приморской чуди, кто к заволоцкой, молили духов даровать им богатство и здоровье, отвести порчу. Все знали: ежели не справятся кудесники, никто не справится, ведь только они – единственные – способны толковать с небесными лосями и приманивать берегинь, чтоб послали те удачу и счастье. Новгородским волхвам такое и не снилось. Сколь же сильны должны быть югорские шаманы, если их заволоцкие собратья обладают такой мощью! Там, на краю земли, возле студёного океана, где обитает громадный Ящер, каждодневно изрыгающий солнце, хранятся заветные тайны, приобщившись к которым, немедля станешь мудрецом. Так рассуждал попович, поднимаясь по мосткам на борт Ядреева струга.

Но в пути его порыв изрядно поостыл. Югорские святилища мало чем отличались от зырянских, край выглядел убого, народ казался запуганным и бессильным, а первый встреченный городок пал почти без сопротивления, посрамив местных ясновидцев. Всё это удручало. Впрочем, в отчаяние он не впадал. Ведь сокровенное достаётся не каждому, и лишь тот постигнет древние тайны, кто неустанно ищет их.

И вот, пренебрегая опасностью, в долгие дни осады попович принялся совершать глубокие вылазки в лес, подолгу сидел на болотных кочках и, закрыв глаза, прислушивался к чему-то внутри себя. Чего он искал? Откровения свыше или отдыха от ратных дел? Он и сам не знал. Что-то неудержимо влекло его в глухой урман, подальше от людей, поближе к нетронутой дикости. Он вдыхал морозный хвойный воздух, слизывал с ладони колкий сыпучий снег, тёрся щёкой о сосновый лишайник и словно бы приобщался к самой сути этого дремучего края. Навьи кружились вокруг него, отыскивая уязвимые места, а он, не осязая их, чувствовал присутствие чуждой и такой желанной силы. Как ему вобрать её в себя? Как овладеть ею? Он не мог этого понять, пока не сообразил, что здешние навьи (как и любые другие, впрочем) пугаются солнечных знаков, вышитых на одежде. Достаточно снять её, и чудинское колдовство проникнет в него до самого сердца. Моислав сбросил полушубок, стянул через голову рубаху и, упав в сугроб, принялся кататься по снегу, рыча сквозь зубы от лютого мороза. Ожидания его исполнились. Югорские духи набросились на поповича, забрались под кожу, растеклись по лёгким, заполнили глотку и вонзились в живот. Моислав почувствовал, как нутро его заволокло холодом, а на языке выступил странный привкус, напоминающий мускус и ладан одновременно. Ощущение было не из приятных, но зато он перестал трястись от стужи. Удивляясь столь необычайному чувству, попович сел, протянул руку к разбросанной одежде, задумался, что делать дальше, и вдруг уткнулся взором в крохотного человечка с белесыми ресницами и глазами без зрачков, выглядывавшего из-за заснеженного комля столетней пихты. Поначалу Моиславу показалось, будто человечек слеп, но тот моргнул и произнёс тонким голоском на чистом славянском наречии:

– За знанием явился, да?

– За знанием, – прошептал Моислав, не веря своим ушам.

– Ты получишь его. Иди за мной.

Попович нагнулся, чтоб подобрать рубаху, но человечек, оглянувшись, предостерегающе зашипел:

– Этого не надо. Оставь здесь.

– Я ещё вернусь?

– От тебя зависит, голубчик.

Бельмастый развернулся и поехал на лыжах, лихо взламывая полозьями снежную целину. Одет он был по-югорски: в толстую цветастую малицу, туго перетянутую жёлто-зелёным поясом со множеством бренчащих амулетов, в грубые холщовые порты и высокие меховые черки с квадратным чёрно-белым узором. Моислав был без лыж, и потому чуть приотстал от своего провожатого. Тот мелькал между деревьев, то и дело пропадая из вида, впрочем, не настолько, чтобы попович совсем потерял его. Моислав не могу надивиться своим ощущениям: трескучий мороз, от которого хрустела его борода, совершенно не осязался кожей; голые ладони, хватаясь за стволы и ветки, не чувствовали боли от затвердевших чешуек, а обнажённая голова будто и не замечала лютого холода. Югорские духи грели его лучше всякой одежды.

– Куда мы идём? – спросил Моислав.

– Туда, где тебе откроются все тайны, – ответил проводник.

– А зачем тебе посвящать меня в тайны?

– Посвящаю не я, а та, что послала меня.

– Кто же тебя послал?

– Хозяйка этой земли.

– У неё есть имя?

– Имён у неё много. Местные называют Сорни-Най или Калташ-эква, а вы, славяне, кличете Матерью-Сырой-Землёй.

Моислав чуть не подпрыгнул от радости.

– А ты, значит, из той чуди белоглазой, что живёт в пещерах и куёт железные мечи?

Человечек медленно обернулся, смерил его взглядом слепых бельм.

– Здешние называют нас сииртя, – промолвил он.

– Ты и правда слеп или зрак у тебя столь диковинный?

– Я вижу куда лучше, чем ты.

Чем дольше они шли, тем богаче становилась природа. На смену бесконечному хвойному редкостою явилась еловая чащоба, прорежаемая заснеженными полянами и неглубокими распадками. Кое-где попадались тёплые источники, дышавшие паром над заметёнными комлями. Густой тальник, клонившийся над мелкими овражками, играл на солнце тысячами льдинок, слепил глаза, словно хотел приворожить случайного путника. Ноги скользили по невесть откуда взявшимся лужицам, до самого дна скованным морозом. А рядом лопались огромные горячие пузыри, всплывавшие со дня торфяных болот. На ветках, стряхивая с них комья снега, чирикали воробьи и синицы. Их становилось всё больше, точно птицы со всей округи слетелись сюда, дабы приветствовать гостя из далёкой страны. Этот хор наполнял лес необыкновенным звоном, так что уже не отличить было, поют ли это птицы или звенят сами деревья, соприкасаясь друг с другом обледенелыми ветвями.

Провожатый вывел Моислава к маленькому озерцу, искрившемуся ледком под яркими лучами солнца. По ту сторону перламутрово возвышалась гора, сплошь заросшая жёлтыми деревьями. На берегу озера выстроилась длинная шеренга деревянных болванов с серебряными блюдами на лицах. Чресла их были перевязаны цветастыми поясами, с которых свешивались золотые, серебряные и медные фигурки зверей и птиц. На головах красовались черепа лосей и медведей, а у ног стояли большие железные подносы, заполненные костями, монетами и землёй. Напротив каждого болвана, шагах в десяти, на высоких сваях торчали самъяхи – священные лабазы с иттармами, облачёнными в разноцветные яги. Повсюду струились бесчисленные ручьи, с весёлым журчанием втекавшие в озерцо. Из леса за путниками наблюдали пушистые белые зайцы. Где-то далеко впереди слышался собачий лай. Человечек прибавил ходу, и Моислав перешёл на бег. Он всматривался в серебряно-золотую гору, громоздившуюся над озером, и приходил в волнение.

– Неужто вилина гора? – спросил он, не веря собственным глазам.

– Она самая, – ответил провожатый.

Моислав видел цель, которой не чаял достичь, и это зрелище глубоко восхищало его. «Вот он, источник ведовского могущества! – с упоением думал он. – Вот она, альфа и омега всего сущего. Первородные стихии, властвовавшие на земле и в небе, ушли сюда, на окраину света, спасаясь от новых богов, и я, новгородец Моислав, избран, чтобы прильнуть к ним и постичь мудрость тысячелетий. Не диво ли это?». Словно откликаясь на его мысли, в небе появился Див – львиноголовый орёл, вещающий волю богов. Он закружил в облаках, чертя стремительную тень по ледяным водам озера, а затем, усевшись на верхушку далекой сосны, уставился куда-то вдаль круглыми глазами. А впереди, у самого подножия горы, показался высокий частокол с насаженными на него черепами медведей, волков, коз и лосей. Над частоколом виднелась крыша огромного самъяха с коньком и деревянным солнцем под ним. Перед оградой бегали крупные собакоголовые птицы и неумолчно брехали на пришельцев. «Семарглы», – узнал их Моислав. Вот они – верные слуги Лады, радетели за урожай, покровители семян и растений. А ещё – насылатели недорода, ежели надо кого покарать.

– А ну кыш, – грозно прикрикнул на них провожатый. – Кыш, говорю! Пошли прочь…

Он замахал на семарглов руками, застучал лыжами по снегу, нимало не боясь огромных псов. Затем, разогнав крылатых тварей, ловко скинул лыжи и обернулся к Моиславу.

– Нам сюда. Трепещи, смертный! Сейчас ты предстанешь пред светлые очи великой богини! – Ядрей шмыгнул носом и, вытерев сопли, вздохнул. – Вот так и живём…

Див на сосне расправил крылья и издал оглушительный рык, отчего все зайцы, наблюдавшие за Моиславом, мгновенно попрятались за деревьями. Бельмастый, приподнявшись на цыпочки, хотел было открыть калитку, но та вдруг распахнулась, и в проёме входа возникла беременная женщина в платке, с длинными рукавами, собранными на запястьях в пышные оборки.

– Милости просим, гости дорогие, – раскрыла она объятия.

Моислав открыл глаза, поводил зрачками туда-сюда, спросил слабым голосом:

– Где я?

Сбоку что-то зашуршало, над ним нависло лицо челядина из свиты Сбыслава Волосовица.

– Очнулся, сердешный? Есть хочешь? Или до ветру тебя сводить?

– Где я? – повторил Моислав.

Голова у него горела, в горле словно застряли ножи. Откуда-то доносились человеческие голоса и хруст снега.

– В стане, где ж ещё! – ответили ему. – Едва выходили тебя. Думали, не жилец уже.

Попович глубоко вздохнул и закашлялся. Челядин обхватил его за плечи, посадил, затем, отойдя к очагу, вернулся с кружкой, в которой дымился отвар.

– Вот, хлебни-ка.

Втянул носом странный запах, Моислав осторожно отпил.

– Неча было по лесам шастать, – наставительно промолвил челядин. Был он кряжистый, низкорослый, с широкой тёмной бородой и обветренным лицом. – Чудом отыскали тебя. Совсем уж было замёрз. Да ещё одёжу всю скинул. Руки что ль на себя наложить хотел?

– Чудные вещи я видел, – сипло отозвался Моислав.

Он сидел на полу, устланном старыми шкурами. Голова его кружилась, в ушах свистело, тело дышало потом. Непроизвольным движением Моислав попытался стянуть с себя рубаху, но смерд схватил его за руку.

– Не сымай. С жаром из тебя болезнь выходит.

Попович окинул взором чум. Над входом, вставленное в разрез меж двух сучьев, высилось большое деревянное распятие. Возле стены стояла икона Богоматери с горящей лампадкой. Там же стопкой лежали две книги в толстых кожаных переплётах. Посередине над горящим очагом в котелке булькала коричневатая жидкость. По кругу, прислонённые к перекладинам, стояли копья и рогатины, а под потолком, зацепленные за ошкуренные толстые ветки, висели колчаны со стрелами и луки. Чуть поодаль вдоль стены выстроились топоры, рядом лежали кучей мечи в ножнах, сулицы и шестопёры. Чум был небольшой, человек на пять, но сейчас в нём не было никого, кроме челядина и Моислава.

– Выходит, сон это был, – разочарованно обронил попович, потерев лоб. – Наваждение…

– О чём ты, господине?

– О видении.

И тут же, будто услыхав эти слова, в чум ступил отец Иванко. Пророкотал важно:

– Странные ты речи вёл, пока лежал в беспамятстве. Такие словеса молвил, что и повторить боюсь. Не хочешь ли исповедаться слуге Божьему? Может, прельщение бесовское проникло в тебя? Может, сатана злодействует? Говори как на духу.

Моислав поднял на него тяжёлый взор. Перед глазами у него стоял туман, руки дрожали от слабости.

– Привиделось мне, батюшка, что явился в лесу один чудин. И был он ростом мал и очами слеп, но зрил всё ясно и говорил ладно…

К чему утаивать видение от попа? Сил не было препираться, а сон его был столь ярок, что хотелось кому-нибудь излить душу. Пусть даже и лютому врагу своему. Отец Иванко, присев к очагу, молча выслушал поповича, затряс бородкой от гнева.

– Воистину черти захомутали тебя, Моиславе. Тут обычной молитвой не обойдёшься. Надо по полной взяться. – Он поднялся, схватил нательное распятие, осенил поповича крестным знамением. – Во имя Отца, и Сына, и Святого Духа… Как выздоровеешь, будешь читать «Отче наш» и бить поклоны поутру и на закате. А с чертями твоими подумаем, как поступить. Может, изгонять придётся. – Священник вышел, оставив Моислава в печальных мыслях.

«Неужто и впрямь виденное мною – лишь соблазн и дьявольское наущение? – смятённо думал он. – Вилины горы, и Див, и семарглы – неужто всё было только грёзой, насланной нечистым, чтобы обольстить меня? Не верю! Не могу поверить!».

А отец Иванко уже шагал к воеводе. Ядрей строгал рукоять для ножа. Увидев вошедшего попа, досадливо поджал губы.

– Чего тебе, отче?

– Хворый-то наш в себя пришёл, поганые речи ведёт, – каркнул отец Иванко, весь исходя бешенством.

– Что ещё за речи? – устало спросил воевода, откладывая работу. Батюшка с его христианским рвением надоел ему хуже горькой редьки.

– Говорит, с бесами в лесу встречался, берегинь и навий видел, с проклятой бабой югорской беседовал.

– Да ну? – усмехнулся Ядрей. – А на лебедях он к Солнцу не летал?

– Тебе-то всё хаханьки, а я вот вижу, что орудует здесь лембой. Пока мы тут сидим, в снегах утопаем, ведуны-то здешние порчу на нас наводят, бесами травят.

– Что ж ты, батюшка, предлагаешь? На приступ что ли пойти?

– А хотя бы и на приступ! Всё одно лучше, чем здесь вшей кормить.

– Не лучше. Пока мы здесь сидим, князя югорского взаперти держим, зырянин наш младших князьков под Буслаев меч подводит, вылузгивает их как семечки из шишки. А ежели сейчас на эту крепостцу очертя голову ринемся, всё прахом пойдёт. Только людей зря положим.

Священник скрежетнул зубами, прошив Ядрея неукротимым взором.

– Что ж ты, воевода, раньше-то об этом не подумал, когда зырянин тебе словеса коварные плёл? Или тоже поддался растлению сатанинскому?

– Ты, отец Иван – поп, вот и занимайся своим поповским делом, а в мои дела нос свой не суй. Ты в своём ремесле смыслишь, я – в своём. Крепостцу эту брать несподручно: воев у нас мало. Мы ж здесь как медведь в волчьем логове: крутимся, рычим, а нос наружу не кажем, потому как гибель это верная. Пермяка нашего ты тоже не трожь – кабы не он, сложили бы мы давно свои головушки. Он на югорцев обиду большую держит, оттого и служит нам. Радоваться надо, а ты всё коварство выискиваешь.

Священник медленно опустился на шкуры, погладил бородёнку.

– Тревожно мне, воевода. За людей боюсь. За веру христианскую.

– И за себя, – буркнул Ядрей.

– И за себя, – согласился поп. – Ежели бесовская мощь одолеет, я первым под топор пойду.

– Да с чего ей одолеть-то? Югорцы у нас вот где, – показал воевода кулак. – А окромя них, кому ещё тут бесам-то кланяться?

– Наши тоже нестойкие. Днём-то они все – христиане, а по ночам водяным да лешим молитвы возносят, обереги целуют.

– Да что ж с того? Будто в Новгороде иначе.

Отец Иванко мельком взглянул на воеводу и как-то сразу сжался.

– Вот и ты уже поддался искушению, – тихо заметил он. – В Новгороде-то чай батюшке такого в глаза не сказал бы.

– Что верно, то верно, – признался Ядрей. – В походе оно как-то иначе всё выглядит. Проще.

– Ратники-то наши уже в чумах болванчиков себе ставят. Прямо как язычники.

– Не болтай, – отмахнулся Ядрей.

– Сам видел. Под рухлядью прячут.

– Вороги кругом, вот народ и пугается. На одного Христа надёжи мало.

– Сегодня они домовому требы приносят, а завтра тебя самого на пожрание Перуну отдадут.

– Понесло кликушу, – с отвращением промолвил Ядрей.

– Сам говоришь, народ ворогов страшится. Чем дольше будут люди без дела маяться, тем сильнее страх в них пребудет. Потому и остерегаю тебя.

– Да что ж ты от меня хочешь? Приступ тебе устроить? Не будет этого. Я ещё ума не лишился, чтобы две сотни ратников на убой бросать. Вот Буслай вернётся, тогда и поговорим.

– Освятить тут надо всё. И бесов из Моислава изгнать. А то вижу – одержимый он.

– Так освящай! Изгоняй! Делай что хочешь, только в мои дела не лезь. – Воевода схватил отложенную было недоделку, принялся с остервенением отсекать от неё ножом короткие щепы.

Священник, довольный, поднялся, бросил взгляд на деревяшку и не без яда заметил:

– А рукоять-то у тебя на божка Дива шибко смахивает. Не к добру это, воевода!

Затем повернулся и вышел наружу.

Унху ступил через порог шаманского жилища и, дрогнув ноздрями от резких запахов, подступил к столу, на котором стояло исцарапанное югорскими пасами серебряное блюдо с вычеканенным на нём грифоном и симургами, охранявшими Мировое Древо. Кинув на блюдо несколько монет, кан тяжело опустился на топчан и подпёр лоб рукой.

– Я вижу, ты грустен, – сказал стоявший перед ним Кулькатли. – Что тебя гложет?

– Будто не догадываешься, – откликнулся вождь.

Пам тонко улыбнулся, присел рядом с ним.

– Ты сам хотел этой судьбы.

– Неправда! Если бы боги благоприятствовали мне, я бы уже давно побил русичей.

– Не надо винить богов в собственных промахах. Не боги заставили тебя убить Аптю, а твоя гордость.

Кан покосился на шамана.

– Ты слишком многое себе позволяешь, Кулькатли. Видно, мои неудачи сделали тебя дерзким. Но берегись: пока ещё ты в моих руках, я могу покарать тебя.

– Думаешь, это вернёт тебе силу и расположение духов?

Унху ещё раз покосился на шамана и процедил:

– Может, боги отвернулись от меня по твоему нерадению? Может, мне стоит отдать тебя на их суд?

Кулькатли дрогнул лицом.

– Чего же ты хочешь от меня, кан? – спросил он, опуская глаза.

– Я хочу, чтобы ты ещё раз обратился к бессмертным. Почему они не помогают мне? Где Олоко? Где Юзор? Где прочие хонтуи? Почему не идут? Неужто замыслили бросить меня? Я хочу знать это.

– Я спрошу об этом духов.

– И спроси ещё вот что: должен ли я напасть на новгородцев или мне следует сидеть в осаде? Русичей не так много, и с божьей помощью я смог бы одолеть их в битве… – Унху поднялся, в ярости ударил кулаками по потолочной балке. – Но где же хонтуи? Сколько можно их ждать!

– А разве ты долго ждёшь? – спокойно отозвался шаман. – Русичи топчутся под стенами твоего города не больше месяца. Дай времени сделать свою работу. Скоро они устанут ютиться по чумам и кипятить снег, и затоскуют по дому. Русичи страшны в открытой рубке, но их тела изнежены деревянными жилищами и мягкой погодой. Они не привыкли долго жить на морозе. Тебе надо подождать, пока их пыл улетучится, и мысли наполнятся мыслями о жёнах и детях.

– А если прежде этого срока они пойдут на приступ?

– Не пойдут. Если бы собирались, давно бы сделали это.

– Кто знает, что у них на уме. Быть может, как раз сейчас они договариваются с хонтуями, чтобы погубить меня. Каждый мечтает стать каном. И многие думают, что они более достойны, чем я.

– Мало чести – принять канскую тамгу из рук новгородцев, – возразил пам. – Истинный кан – тот, кто своими подвигами заслужил её. Едва ли хонтуи захотят довериться русичам после истребления людей Апти. Молва о жестокости пришельцев облетела всю Югру.

– И наполнила страхом робкие сердца. Возможно, русичи рассчитывали потрясти всех своей жестокостью, чтобы лишить нас сил для борьбы.

– Тогда тебе довелось править на редкость малодушным народом. И никакие духи ему не помогут.

– Провалиться тебе с твоей мудростью, – злобно бросил Унху. Он поднялся и направился к двери. Но у самого выхода обернулся. – Когда ты будешь готов обратиться к духам?

– Дело ответственное, – задумчиво произнёс пам. – Дня через два.

– Хорошо. Через два дня, – подвёл итог Унху и вышел на улицу.

– Нечистый и растлевающий, изыди! – возгласил отец Иванко. – Грязный, хвостатый и волосатый, изыди! Рогатый и копытоногий, изыди! Князь тьмы, изгнанный Господом из ангельского войска, изыди! Покинь этого человека, перестань мучить его! Тебе велю я, повелитель зла! Прочь, прочь! Оставь тело несчастного, что в минуту слабости восприял тебя! Убирайся обратно в ад и не искушай более род людской! Я беру тебя за хвост, я беру тебя за рог, я беру тебя за копыто и выкидываю прочь из тела раба Божьего Моисея, сына Елисеева. – Священник схватил за плечи сидевшего к нему лицом поповича и, встряхнув как следует, махнул руками в сторону, как будто отшвыривал от себя нечто невидимое. Не умолкая ни на мгновение, он снова и снова повторял это движение, а рассевшиеся вдоль стен бояре, воевода и житьи люди не отрываясь следили за ним.

Моиславу было нехорошо. Он хотел спать, ослабевшее от болезни тело его дрожало, а наплывающие сновидения мешались с воплями священника. Сидя возле костра, он понуро глядел вниз и шептал вызубренную в детстве молитву. Пусть это не приносило ему облегчения, но позволяло хотя бы удержать вместе разбегающиеся мысли.

А отец Иванко распалялся: махал руками, взывал к Всевышнему и святым, хватался за наперсный крест и тряс несчастного Моислава, словно пытался вытряхнуть из него всех бесов.

– Целуй! – совал он поповичу под нос медное распятие. – Целуй крепко!

Моислав прикасался губами к кресту, а поп не унимался:

– Ещё целуй! Ещё! Много, много чертей в тебе. Одним поцелуем всех не выскребешь.

Затем подбегал к сложенным в углу книгам Священного Писания, читал оттуда наугад и тоже заставлял поповича целовать их.

– Всех херувимов и серафимов призываю: придите, споспешествуйте мне! Ибо ныне, сейчас творится битва с диаволом! Накройте своей благодетельной сенью стан воинства Христова, отгоните нечисть, что роем кружится вокруг него, станьте в обороне истинной веры и имени Божьего!

Поповичу стало совсем нехорошо. Перед глазами у него всё плыло, сердце билось часто-часто, а лицо покрылось потом. Он повалился на шкуры и громко застонал.

– Вот она, мощь диавольская выходит! – возликовал отец Иван. – Прочь все бесы и демоны, прочь соблазны и искусы, прочь чертенята, прочь упыри и оборотни, прочь!

– В-вижу свет белый, – заговорил вдруг Моислав, весь затрясшись как в лихорадке. – Се Дажьбог нисходит, радость людям несёт и горе проклятой нежити. Вижу Хорса воссиянного на небе, а пред ним – Дива с крылами. Уже, уже пророчат они гибель всем поправшим древних богов. Перун с молнией грядёт, колесницей правит, смерть предавшим его сулит. Защити, отец Перун, бог Владимиров и Святославов! Порази молнией тех, кто отверг тебя! Уже, уже слышу лай семарглов, бьют они крылами и рвут постромки. Скоро, скоро придёт расплата!

Отец Иван застыл в изумлении, а потом торжествующе взревел:

– Слышите ли глас диавольский? Крепко уцепился сатана, в утробе засел, огрызается.

Он схватил стоявшую возле костра медную корчагу, накидал туда ложкой углей и принялся окуривать всё дымом, приговаривая:

– Подите прочь, прельстители сих мест. Прочь, лукавые и коварные! Прочь, отступники! Прочь, греховодники! Прочь, прочь…

Кулькатли ударил колотушкой по бубну и, воззвав к духам небес, земли и воды, вприпрыжку пошёл вокруг костра. Загремели чипсаны, забухали огромные барабаны, застрекотали трещотки; младшие шаманы принялись бросать в огонь дурманящие травы и пахучую соль. Накурившиеся сара старейшины во главе с Унху, рассевшись вокруг огромного костра, как зачарованные повторяли заклинания и стекленеющими взорами смотрели на пламя. Воины, потрясая оружием, хором выкрикивали «Гай! Гай!», вводя в раж собравшуюся на площади толпу. Люди приплясывали, хлопали в ладоши, кричали, а сверху на них бесстрастно взирали деревянные идолы югорских богов. В темноте зимнего вечера колышущееся людское море казалось дрожащей чёрной бездной, разорванной посередине бурлящим пламенем, по краям которого отражались неровные тени, словно тёмные духи разевали пасти, клацая зубами на поток ненавистного света.

Толпа бушевала подобно вырвавшейся на волю стихии, а шаман понемногу растворялся в потустороннем, теряя связь с действительностью. В какой-то миг душа его покинула тело и, обратившись в стремительного ворона, понеслась в горное святилище, где в самъяхах покоились иттармы предков. Вознесшись на скалу, она сделала круг и опустилась на верхнюю балку резных ворот, закрывавших вход на капище.

– Зачем ты здесь? – спросили душу другие вороны, сторожившие покой умерших.

– Я хочу знать, как победить русичей.

– Здесь никто не даст тебе ответа. Лучше спроси об этом духов.

Ворон разинул клюв, каркнул заклятье и превратился в филина. Взмахнув крыльями, птица взмыла в небо, понеслась куда-то вдаль, потом выпустила когти и приземлилась на верхушку лиственницы.

– О духи-пупыги! – воззвала она. – О добрые мис! Дайте мне ответ, как победить русичей! О суровые менквы и непреклонные кули! Дайте мне ответ, как победить русичей! Обещаю заклать в вашу честь пять лосей и двадцать коз. Обещаю привести к вам хозяина леса. Дайте мне ответ, как победить русичей.

Закачались деревья, зашумели кусты, из чащобы к лиственнице вышли огромные мохнатые существа с заострёнными головами и длинными когтями.

– Мы не знаем этого, – прогудели они. – Духи русичей слишком сильны для нас. Чтобы одолеть их, надо обратиться к богам.

Филин повёл головой и превратился в сокола. Юркий хищник сорвался с дерева, полетел прямо в облака, не обращая внимания на непроглядную тьму. Вонзившись в белую пелену, он проткнул её насквозь и поплавком выскочил на другой стороне, в краю всемогущих богов. Замахал крыльями, повис на одном месте, затем рванулся к высокому частоколу, за которым виднелся огромный терем на сваях, и опустился на конёк дома.

– О великая Сорни-Най! – запел он. – О бессмертная Зарини! Открой мне тайну, как победить русичей! Ты можешь осушить реки и затопить долины, насыпать горы и вырубить пещеры. Всё подвластно твоей воле. Скажи мне, как спасти Югру от алчных русичей.

Дверь открылась, на крыльцо вышла беременная женщина в платке и цветастом платье.

– Что же дашь ты мне за совет? – лукаво спросила она, подставляя руку соколу.

Тот слетел с крыши и приземлился на запястье богини.

– Мой господин югорский кан Унху готов осыпать серебром твоё святилище. Он печалится из-за участи, постигшей твоих детей в городе Апти, и пылает мщением. Помоги ему выгнать наглых русичей из нашей земли, и мы не забудем тебя.

– Эти русичи, по правде сказать, докучают и мне. Слушай же. Среди пришельцев есть человек, которому не по нраву деяния его товарищей. Он умён и сметлив, но увы, не имеет власти. А лебединая душа его, уже познавшая радость истины, ныне трепещет в руках русского шамана. Иди же вниз, во владения моего брата Куль-отыра: там, среди духов предков, встретишь ты человека, мучающего непокорного лебедя. Это – русский пам, что усмиряет душу своего земляка. Освободи гордую птицу, выпусти её в синее небо, и судьба новгородцев будет решена. Но берегись Ящера, что заглатывает солнце. Это чудовище ныне склонилось под ярмом русского бога. Тебе предстоит сразиться с ним, чтобы добраться до новгородского пама. Готов ли ты к такой битве?

– Я готов ко всему, что поможет мне спасти Югру, – пылко ответил сокол.

– Я рада слышать это, мой верный слуга. Однако тебе не справиться в одиночку. Я отправлю с тобой духов: ервов и мяндашей, а с ними – охотника Перу. Они сумеют освободить Ящера от узды, которую накинул на него Крестос. Но помни: ты должен спешить, ибо вскоре я рожу дочь, которая одарит страну теплом. Если успеешь ты освободить лебедя до моих родов, Югра будет спасена. Если же нет – земля, истерзанная Войпелем и Омолем, покорится Крестосу.

– Я всё понял, богиня. Скоро ты узришь меня в ореоле победы, а белый лебедь будет парить в небесах, славя югорских богов.

Сокол оттолкнулся от запястья богини и, обратившись в гагару, ринулся вниз, к земле, прямиком во владения повелителя страны мёртвых. Пробив облачную завесу, он стрелой полетел к верхушкам заметённого белыми хлопьями урмана. Опустился на крону сосны, превратился в длиннохвостого горностая и, цепляясь коготками за обледеневшую кору, сбежал по мшистому стволу на снег. Перекувырнулся на кочке, став огромным лосем, и пошёл, покачивая рогами, сквозь оцепеневший от холода лес, мимо тёмных с выщербинами валунов и поникшего лозняка к застывшей реке. Рядом шмыгали зайцы, перепархивали с ветки на ветку глухари, ползли, таясь за кустами голубики, волки. Кулькатли знал: всё это – духи, посланные богиней. Их присутствие ободряло его и придавало сил в преддверии схватки с Ящером. Громадный зверь мог запросто слопать его, и тогда пам навсегда останется в промозглых и мрачных владениях Куль-отыра. Ему, верному слуге Зарини, такая судьба была нестерпима. Ведь он – поборник добра, защитник людей от тёмных сил. Ему ли покоряться господину мрака и холода? Ему ли стать орудием свирепого демона?

С шумом ломая рогами ветки, лось вышел к реке, присел на колени и обернулся медведем. Приблизился к вросшему в землю валуну, раскачал его и, заревев от натуги, поднял над головой. Волки, зайцы и глухари, оставшись за деревьями, пытливо смотрели на него, ждали, что будет дальше. Медведь взревел и бросил камень на лёд. Лёд треснул, но не сломался, образовав большую выемку, в которой и застрял валун. Хозяин леса осторожно приблизился к нему, взобрался наверх и принялся прыгать, громко ухая и ворча. Лёдяная корка долго не поддавалась, наконец, захрустела и, пустив длинные трещины, освободила камень, который, булькнув, ушёл под воду. Медведь рухнул вниз, но туша его застряла в проруби, и он, коротко рыкнув, превратился в серебристую ряпушку.

В реке пама ждали новые превращения. Ещё не доплыв до дна, он обернулся остроносым рыжим осетром с гребнем вдоль спины, а уже внизу, почти коснувшись плавниками ила, стал большой пятнистой щукой. Хищница зарылась пастью в мелкий песок и принялась яростно раскапывать его, уходя всё глубже и глубже, пока совсем не пропала из виду.

Наконец Кулькатли добрался до нижнего мира. Он узрел ледяные столбы и каменные лабиринты, ощутил пещерную гниль и слизь, капавшую сверху, услышал неумолчный шорох тысяч пауков и мокриц, ползавших по мёрзлой земле. Из боковых нор выпрыгивали крысы: они хватали насекомых когтистыми лапками, жадно поедали их, а потом шмыгали обратно в свои логова. Над головой нависали гранитные своды скал, по которым бегали скорпионы и ящерицы. Откуда-то доносились хлюпающие звуки – это дышала ядовитыми газами трясина.

Кулькатли сотворил заклинание против духов болезни и холода, и уверенно двинулся вперёд, меж уродливых земляных выростов, смахивающих на обгорелые деревья, и мимо бездонных ям, из которых вырывались горячие гейзеры. Шаман знал, что слуги Куль-отыра следят за ним. Знал он и то, что Крестос готов к бою. Но пам верил в силу своей правды и не сомневался в мощи своих богов. Он должен был победить, ведь здесь – его земля. Здесь жили его предки и будут жить потомки. Справедливость на его стороне. А там уж будь что будет.

Он шёл меж странных звуков и подозрительных теней, вдыхал мерзкие запахи и ёжился от студёного ветра. Он осязал нестерпимый жар, исходивший от земли, и дрожал от холода, источаемого стенами. Всё вокруг было враждебно человеку и странно для него.

Издали по всей округе раскатился рёв Ящера. Это был даже не рёв, а какой-то мучительный стон, от которого выгибалась земля и тряслись ледяные колонны. «Не ходи, не ходи, – нашёптывал кто-то на ухо паму. – Погибнешь».

– Ну уж нет, – упрямо отвечал шаман. – Я получу то, за чем пришёл.

– Идолопоклонник, – шипели голоса. – Дьявольский прихвостень.

– Я служу своим богам, и других мне не надобно.

– Ты будешь гореть в геенне огненной.

– Заговор охранит меня.

– Суеверием подменяешь ты веру. Нет тебе прощения.

Кулькатли стало жутко от этих голосов. Что за странные слова звучали в них? «Кто-то хочет наслать на меня порчу», – решил он и вновь принялся твердить заклинания против демонов.

А в русском стане неистовствовал отец Иванко.

– Отрекись от скверны! – голосил он, нависнув над несчастным Моиславом. – Отступись от лукавого.

Попович извивался и хрипел, не в силах выдавить из себя ни слова. Глаза его бешено вращались, лоб покрылся испариной. А священник не унимался.

– Истинно вижу – свили в тебе гнездо злые силы. Думали провести слугу Божьего, да обманулись. Обнаружил себя сатана, не смог долго высидеть.

– Уйди, уйди, – задыхаясь, проговорил Моислав. – Не могу больше…

– Слышу глас князя тьмы! Уже он показал лик свой…

Воевода не выдержал, поднялся с места.

– Довольно, батюшка, – сердито сказал он. – Перестань терзать человека.

– Некрепок ты оказался, Ядрей, – укорил его священник. – Мягкотел. А здесь потребна беспощадность. Ежели не я, то кто вызволит несчастного из оков ложноверия?

– Хворый он. Не видишь разве? От болезни не оклемался ещё… Оставь его.

– Ты кому соболезнуешь?! Ты дьяволу соболезнуешь?! Он ведь, дьявол-то, ещё не на такие уловки горазд. Не искушай меня, воевода, иначе, вот те крест, и за тебя примусь.

Ядрей опешил и сел. А отец Иванко снова набросился на поповича.

– Изыди, сатана! Изыди, лукавый! Прочь все бесы и демоны!

У Моислава пошла изо рта пена. Он забился в конвульсиях, лицо его начало синеть. Купец Сбыслав, сидевший ближе ко входу, сорвался с места, отпихнул ретивого попа.

– Помрёт он у тебя, батюшка! Не видишь разве, задыхается человек! – Опустившисьна корточки, он приподнял Моиславу голову, обернулся к остальным. – Спасать его надо. А то отдаст богу душу.

– Ничего с ним не станется, – беззаботно ответил священник. – У меня и не такое бывало.

Житый человек с ненавистью глянул на него, потом опять посмотрел на поповича. Тот понемногу приходил в себя, перестал биться в судороге, но дышал часто-часто, словно торопился вдохнуть весь воздух в чуме.

Сбыслав крикнул надорванным голосом:

– Воды принесите! Быстро!

Ядрей опять поднялся, подступил к висевшему на оглобле бурдюку, снял его и, достав пробку, начал лить на лицо Моислава. Тот растерянно заморгал, сглатывая и отфыркиваясь, замычал, прикрывая лицо ладонями.

– Довольно, – сказал Сбыслав. – А то захлебнётся ещё… – Повернувшись к священнику, сказал: – Лют ты, отче. До греха ведь дойдёшь.

– Ты меня не учи. Лучше о своей душе подумай. А я пред Богом сумею оправдаться. – Священник приблизился к лежащему, прищурился. – Ну что, отмок? Продолжим, что ль?

– Да ты сам сатана! – возмутился Сбыслав. – Неужто и впрямь хочешь погубить человека?

– Он уж сам себя погубил, с адовым воинством спевшись. Лучше бы ему мёртвым быть, чем в челядинах у лукавого. – Священник присел на корточки, отстранил Сбышека. – Ну-ка, дай гляну. – Подняв большим пальцем левое веко поповича, приложил ладонь к его лбу. Потом проворчал: – Небось не окочурится…

– Оставь ты его, батюшка. Не бери грех на душу, – попробовал охолодить ретивого попа Яков Прокшинич, положив кулаки на скрещенные колени.

– А ты-то ему брат, что ли? – рявкнул вдруг с другой стороны чума Савелий Содкович. – Ишь ты, гнездовище поганое тут свил, ходатаями обзавёлся… Вижу, не одно корневище выдёргивать надо, а весь огород пропалывать.

Ум за разум зашёл у Савки. Не знал он более, кто друг, а кто враг, везде крамолу мыслил, везде находил тайное недоброжелательство. Оттого и готов был лаять на всякого, не соразмеряясь со знатностью рода. На Якова же особенный зуб имел, поелику затаил обиду после размолвки с ушкуйниками. И теперь вот, радуясь втайне беде Моислава, другого своего неприятеля, стеной встал за правду отца Иванко.

Лишь немного изменился в лице Яков Прокшинич, услыхав такую дерзость. Перекатил желваками и бросил будто между прочим:

– Грозить нам вздумал? Смуту сеешь? Не пора ль и за тебя взяться? Чтоб не болтал чего не попадя…

Окаменел Савка при таких речах. Ведал прекрасно, что Яков зазря сотрясать воздух не будет. Раз сказал – значит, сделает. Но ярость, отхлынув было, вновь вскипела, затопив рассудок.

– Сговорились? – выкрикнул он. – Извести меня вздумали?

Боярин ничего не ответил ему, только смотрел неотрывно и будто размышлял о чём-то. Савка не выдержал этого взора, сорвался с места и выскочил из чума. А Моислав, лёжа на шкуре, вдруг засмеялся сквозь кашель и, давясь слюной, проговорил:

– Вила – добрая дева. Красивая – глаз не отвесть, и нраву покладистого. Счастлив тот, кого она полюбит.

Все тут же забыли о Савке и удивлённо уставились на поповича.

Кулькатли вышел к берегу реки и увидел Ящера. Зверюга чинно плыла по непроглядно чёрной воде, даже не поднимая волн, словно резала масло. На выпуклой хребтине, крепко ухватившись за длинные усищи чудовища, сидел русский демон. Шаман, хоть никогда его не видел, узнал демона сразу. Внешне – обычный человек: смиренное лицо, изящная бородка, длинные волосы. Но чувствовалось, что внутри у него сила затаилась невероятная – иначе как бы сумел он укротить грозное создание? Крестос тоже заметил пама. Слегка натянув левый ус чудовища, направил Ящера прямиком к Кулькатли.

– Ты – храбрый человек, и я ценю это, – произнёс Крестос безо всяких вступлений. – Но увы, ты пребываешь в заблуждениях и не хочешь от них отказаться. Меня это весьма печалит.

– Зачем ты поработил глотателя солнца? – задиристо вопросил пам. – Ради власти над миром? Или ради тщеславия?

– Тебе этого не понять, – кротко ответил демон. – Мы мыслим по-разному.

– Ты – тщеславен и горд, но мне нет дела до этого. Освободи Ящера, и я пройду к русскому шаману. Больше мне ничего от тебя не надобно.

– Что тебе до русского шамана? Неужто ты думаешь, что если отнимешь у него душу-лебедя, то этим поможешь её обладателю?

– Я не хочу с тобой спорить. Ты – враг мне, и я изгоню тебя.

Крестос сокрушённо посмотрел на него.

– Тебе не победить меня. Каждая твоя победа будет равна поражению.

Кулькатли засмеялся.

– Ты не запутаешь меня своими речами. Я плюю на них, – шаман набрал слюны и харкнул в сторону демона.

И тут же в клубящемся кровавом небе закружились сотни странных существ со множеством крыльев. Поднялся ветер, засверкали молнии, существа пчелиным роем зависли над Ящером и приготовились напасть на шамана. На округлых телах их захлопали ресницами огромные глазища. Но и Кулькатли был не лыком шит. Быстро пробормотав заклинание, он поднял руки и громогласно призвал к себе посланцев Сорни-Най. Те немедленно явились во всей своей мощи: сотни и тысячи крылатых собак и львов, огромных лосей и медведей, а впереди, с луком и стрелами – великий охотник Пера. Силы добра и зла несколько мгновений созерцали друг друга, затем Крестос промолвил:

– Я не буду тягаться с тобою, шаман. Ты и так обречён, как и весь твой мир. Иди, спасай белого лебедя. Я даю тебе дорогу.

Демон подал знак рукой, и его приспешники мгновенно разлетелись, пропав в небесах. А сам он потянул Ящера за ус и поплыл прочь, даже не оглянувшись на воинство югорского пама.

– Трус! – крикнул ему вослед разъярённый Кулькатли. – Ты – не демон, а просто злобный пакостливый дух.

Он перевёл взор на недвижимые чёрные воды и задумался. Как ему перебраться на тот берег? Крестос удрал, не дав возможности оседлать Ящера, и теперь шаман был в затруднении. Он обернулся к духам, посланным Сорни-Най, спросил:

– Сумеете ли вы перенести меня на тот берег?

Те в страхе отпрянули от него, охотник Пера ответил:

– На ту сторону нам ход закрыт. Мы – жители горнего мира.

– Вот незадача, – огорчился пам. – Как же мне быть?

И тут, словно отвечая на его вопрос, из воды показалась голова старика. Вместо кожи у него была чешуя, а вместо волос – зелёные водоросли.

– Я помогу тебе, шаман, – пророкотал он.

– Кто ты? – испуганно промолвил Кулькатли.

Старик усмехнулся.

– Когда-то я был повелителем солёных вод. Куль-отыр принимал меня как почётного гостя. Но потом явился Крестос, и люди перестали поклоняться мне. Даже Ящер, на котором я в прежние времена обходил свои владения, покинул меня.

– Ты – вакуль? – со страхом спросил шаман.

– Так меня называют здесь, – согласился старик.

– Если ты перенесёшь меня на тот берег, я окроплю в твою честь рыбьей кровью все святилища Югры.

– Что ж, это утешит меня в печали. Однако не будем долго говорить. Душа, которую держит в руках русский шаман, теряет силы и вскоре покорится ему.

Вакуль поднял над водой железный трезубец и протянул его к шаману.

– Стань снова вороном, югорский пам, и я перенесу тебя через реку мёртвых.

Кулькатли обратился в чёрную птицу и вспорхнул на срединный зубец. Держа своё оружие над водой, морской повелитель устремился к теряющемуся в чадных клубах далёкому берегу. Перебравшсь через реку, Кулькатли слетел с трезубца и, обернувшись человеком, сказал вакулю:

– Помощь твоя не останется без награды. Скоро все святилища Югры закурятся дымами в твою честь.

– Действуй, пам. И да сопутствует тебе удача.

Кулькатли зашагал по каменистой земле, вглядываясь в тучи клубящегося дыма вокруг. Можно было подумать, что неподалёку бродит огненное чудовище Гондырь – до того густой стоял дым. Шаману было жарко, одежда прилипала к телу, пот стекал по шее и лбу. Он не знал, где будет искать русского жреца, но верил в пророческий дар богини, которая, конечно, не стала бы гонять зазря югорского гостя. И действительно, дымные тучи скоро рассеялись, и Кулькатли узрел перед собой бородатого человека в малице и шерстяных портах, с лебедем в руках. Человек выкручивал птице шею, бил по телу, а лебедь заполошно махал крыльями и норовил цапнуть истязателя клювом.

– Отпусти птицу, – повелительно произнёс Кулькатли. – Она больше не твоя.

– А ты кто таков? – удивился бородач.

– Я – посланец Зарини, пришедший сюда, чтобы отобрать у тебя эту душу.

– Поздно ты явился, посланец. Душа эта уже подчинилась мне, и ты бессилен против этого.

Кулькатли презрительно рассмеялся.

– Твой ничтожный бог тоже говорил мне это. Но стоило явиться войску Сорни-Най, как он испугался и бежал, не принимая битвы. Даже околдованный им Ящер не помог ему.

– Ты лжёшь! – выкрикнул жрец. – Мой бог куда сильнее всех твоих демонов.

– Тогда объясни мне, как я попал на этот берег, – усмехнулся Кулькатли. – Ведь твой бог неустанно следит, чтобы никто не смог переправиться через реку. Как же мне это удалось?

Русский шаман растерялся.

– Я не знаю… Может, это какое-то испытание?

– Ты проиграл, славянин. Смирись с этим. – Пам протянул руки и поманил к себе птицу. – Лети ко мне, белый лебедь. Этот человек больше не властен над тобой.

Птица вывернулась из лап жреца и, подлетев к шаману, опустилась возле его ног.

– Не уйдёшь, зараза! – выкрикнул новгородец, бросаясь следом. Но пам выставил ладонь в предостерегающем жесте.

– Стой, русич. Не приближайся. Порчу наведу – всю жизнь маяться будешь.

Жрец остановился.

– Не верю я твоё колдовство, – неуверенно промолвил он. – Моя сила завсегда больше твоей будет.

– Раз не веришь, чего ж тогда стоишь? Давай, сделай ещё шаг – и увидишь, что произойдёт.

Жрец колебался. С одной стороны, он не хотел признавать своё поражение, с другой же – был смущён лёгкостью, с которой соперник вырвал у него птицу. По рукам его пробегала дрожь, ладони готовы были сжаться в кулаки. Он хмуро глядел то на лебедя, то на шамана, и не знал, как поступить. Кулькатли разрешил его сомнения.

– Прощай, новгородец, – сказал он. – Я возвращаюсь к своей богине, а ты иди домой. Тебе нечего делать в нашей земле.

Кулькатли развернулся и направился к реке. Лебедь заковылял вслед за ним.

– Отрекаешься ли от наваждения дьявольского? – рычал отец Иванко, тряся измученного Моислава за плечи. – Плюёшь ли на кумиров, богами рекомыми? Отвечай!

Попович смотрел в потолок широко открытыми глазами младенца и улыбался неведомо чему.

– Лети-лети, лебедь. В далёкие края за синие моря, – бормотал он, не слыша батюшку.

– Что за околесицу несёшь? – рявкнул священник. – Говори, что отрекаешься.

– Отец, дурачина, только своё видит. Жизни не чувствует… Матушка, защити. Озари светом лучезарным, накрой благодетельной сенью… – Моислав задышал чаще, глаза его заморгали, на них выступили слёзы. – Вижу горний мир, и ангелов с серафимами и херувимами. Вижу престол Господний, и Всевышнего в сиянии и блеске. Господи Боже, спаси и сохрани! Да пребуду вечно в чертогах твоих. Да извергнется из меня вся скверна и всё паскудство, что сотворил я в жизни. Не по злоумышлению творил их, но по слабости человеческой. Призри меня, матушка Богородица, и избавь от муки. Прими от меня оклад золотой для образа Твоего. Прими мирро и ладан. Прими серебро и кедровое дерево. Слава, слава богине-владычице! Осанна тебе, святая заступница! Хвалу поём на земле и в небесах…

– Ишь, проняло как, – одобрительно проворчал молчавший до того Завид Негочевич. – Не зря, значит, старались.

Он тоже был на стороне отца Иванко, хотя и без Савкиного исступления. Страшился боярин возмездия за порушенных истуканов, а потому искал заступничества Христова. Авось Исус-то оборонит от югорских навий!

– Отступают бесы, – ухмыльнулся поп. – Много их было, проклятых. Уж и не чаял вытравить. Думал, калёным железом придётся.

А Моислав вдруг заголосил как сумасшедший:

– Се святая Варвара грядёт в торжестве и во славе. Уже, уже карает она лукавых. Бойтесь гнева её! Никто не избегнет! Аллилуйя тебе, святая великомученица!..

– Что это он Варвару-то вспомнил? – спросил Ядрей. – Смерти, что ль, боится? Может, соборовать его, батюшка?

Священник молчал. Он вслушивался в завывания Моислава и бледнел прямо на глазах.

– Довели до помешательства, – буркнул Яков Прокшинич.

– Это благодать на него нисходит, – неуверенно предположил отец Иванко.

Вятшие принялись совещаться, спорить, потом воевода промолвил:

– Ладно, батюшка, с изгнанием бесов заканчиваем. Оставляю его на тебя. Выходишь – хорошо. Не выходишь – знать, судьба такая. Но ежели выздоровеет, он мне с ясным умом нужон. Отец-то его небось не обрадуется, ежели сына в таком виде вернём.

– Отец его сам давно с ним не в ладах, – заметил боярин Завид.

Остальные промолчали. Ядрей вышел из чума и с чувством высморкался в снег.

Обратно через реку шамана перевёз Ящер. Кулькатли поначалу удивился такому обороту, но затем решил, что трусливый божок, очевидно, просто боится его, великого пама Югры, и спешит выслужиться, чтобы пам не наслал на него проклятие. Самодовольно ухмыляясь, он взобрался на спину зверя и, взявшись за длиннющие усы чудовища, спросил:

– Замучил тебя небось этот Крестос?

Ящер ничего не ответил ему – он не умел говорить. Да и шаман не надеялся на ответ – ему хотелось насладиться своей победой, воплотить её в звук, ощутить сладостный привкус торжества над залётным демоном.

Посланники Сорни-Най встретили его на другом берегу. Они приняли к себе лебедя и разлетелись кто куда. Даже охотник Пера, лишённый крыльев, умчался быстрее ветра. Шаману же пришлось проделать весь путь с превращениями в обратом порядке. Никто не препятствовал ему покинуть нижний мир, земля мёртвых словно и впрямь омертвела, покинутая всеми жителями, и только ящерицы с насекомыми по-прежнему лазили по скалам, шурша своими тельцами.

Завершив, наконец, свои перевоплощения, пам в образе сокола добрался до жилища блистательной Зарини. В дом его не пустили – богиня как раз рожала долгожданное дитя. Маленький человечек в шапке-ушанке открыл калитку и, строго глянув на прилетевшую птицу, с неприязнью поджал губы.

– Ты обидел богиню. Она просила тебя принести душу, а не драного петуха. За своё неуважение ты будешь наказан.

Кулькатли обомлел.

– Разве я не выполнил того, о чём просила меня сиятельная Сорни-Най? Разве я не доставил ей душу-лебедя из царства Куль-отыра?

– Посмотри сам, кого ты доставил, – кивнул человечек в сторону.

Шаман обернулся. Перед ним, издевательски кудахтая, прыгал ощипанный петух.

– Это ложь! – возмутился пам. – Слуги Зарини подменили мою добычу. Я честен перед богиней. Пусть Сорни-Най спросит у Перы и его подручных, куда они дели белого лебедя.

– Дрянной же ты пам, если не можешь отличить светлую душу от лили хеллехолас, – ощерился человечек и захлопнул калитку перед клювом сокола.

Тот взъярился, захлопал крыльями и взлетел на остроконечное бревно тына.

– Я не вернусь без обещанной награды, – закричал он. – Пусть богиня сама выйдет ко мне.

– Зарини рожает. Она не может выйти к тебе, – хмуро отозвался человечек, с кряхтением поднимаясь по высоким ступенькам деревянной лестницы.

Но тут раздался жуткий вопль, и маленький слуга замер, подняв голову к двери. На некоторое время повисла тишина. Кулькатли хотел было подлететь к окошку, чтобы заглянуть внутрь, но дверь сама распахнулась, и на пороге предстала Сорни-Най. В руках она держала младенца, завёрнутого в дорогие ткани.

– Сын, – донёсся до уха шамана её растерянный голос. – Сын, а не дочь!

Человечек неотрывно смотрел на неё. Богиня медленно обернулась, подняла голову и, встретившись взглядом с шаманом, горько вымолвила:

– Так вот какую душу ты мне принёс. Глупый слабый человечишка. Крестос обвёл тебя вокруг пальца, подсунул гниль вместо серебра, а ты и не заметил. Но ещё хуже то, что через тебя эта зараза проникла в мир богов. Ты видишь, кого породило моё чрево? – она протянула ему ребёнка.

– Это не моя вина, – пробормотал сокол. – Я сделал всё как ты просила. Откуда мне было знать, что лебедь – это лили хеллехолас? Мы, люди, не зрим так глубоко, как вы, боги. Нам нужны помощники и защитники.

– Ты не выполнил моего поручения, – сказала непреклонная богиня. – Убирайся обратно в свой мир. Я не буду помогать Югре. – Она посмотрела на сына и вдруг с какой-то материнской теплотой прижала его головёнку к своей щеке. Глаза её затуманились, лицо смягчилось, прядь длинных русых волос упала ребёнку на плечо. Смущённый этой странной переменой, сокол спорхнул с дома, пробил толщу облаков и устремился к земле.

Пляски утихли. Люди стояли недвижимо, словно истуканы, немо таращась на замершего пама. Слышался треск костра и тяжёлое дыхание воинов. Унху со старейшинами взирал на своего шамана, ожидая, что он скажет. На деревянные головы идолов ложились отблески лунного света.

Кулькатли обвёл всех сумрачным взором.

– Я виделся с Сорни-Най, – проговорил он. – Она говорила со мной и открыла великую тайну. Но тайна эта не предназначена для чужих ушей.

Унху тяжёло поднялся, поморгал, сбрасывая мухоморное помрачение. Его немного шатало, ноги подгибались; чтобы не упасть, он опёрся о плечо сидевшего рядом старейшины.

– Пойдём в мой дом, Кулькатли, – прохрипел вождь. – Там ты передашь мне волю богини.

Они направились к избе кана. Воин в костяном доспехе, стороживший ворота, постучал копьём по створам. С той стороны послышался звук отодвигаемого засова, и ворота медленно открылись, пропуская властелинов Югорской земли. Унху, убыстрив шаг, обогнал шамана, поднялся на крыльцо и открыл дверь. Пропустил внутрь пама, затем вошёл сам и лениво крикнул кому-то:

– Угощенье для нашего гостя. Быстро!

Из глубины терема послышался топот и приглушённые голоса. Кан опустился на лавку, тяжёло посмотрел на шамана. Кулькатли тоже присел на стоявший рядом чурбан, положил руки со сжатыми кулаками на колени. Вождь молчал, и пам молчал тоже. Наконец, Кулькатли обронил:

– Не понравится тебе сказанное богиней, кан.

Тот опять промолчал. Набежали слуги, расставили на столе какие-то яства в больших медных блюдах и исчезли, а шаман всё так же молчал и неотрывно глядел на вождя. Наконец, разлепил серые губы и промолвил, явно через силу:

– Богиня не будет нам помогать.

Унху вздохнул.

– Почему?

– Потому что… Крестос уже пришёл к нам, и нет от него спасения.

– Какой Крестос?

– Русский бог.

– А что же наши боги? Неужто они бросят нас в беде?

– Они… не могут справиться с ним, – тихо ответил шаман, опуская глаза.

– Как так? – удивился кан.

Слова Кулькатли были столь необычайны, что трудно было поверить в них. Искони Югру охраняли её боги, никто не мог одолеть их. Югорцы были горды своей свободой и не могли представить, что когда-нибудь потеряют её. А потому признание шамана не столько устрашило, сколько изумило правителя.

– Разве наши жертвы духам были скудны? – спросил он. – За что они прогневались на нас?

– Дело не в жертвах. Просто… меняются времена. И никто, даже боги, не могут противостоять этому. Такова судьба.

Унху помолчал, скребя ногтями подбородок. Затем вдруг усмехнулся.

– Не ждал я от тебя таких слов, пам. Ты удивил меня. Но я долго живу на свете и не привык верить всему, что говорят. Сдаётся мне, это не Зарини, а другие хонтуи подбили тебя на обман. Они хотят, чтобы я сдался руси. Но этого не будет. А тебя за твой ядовитый язык я накажу. – Он устремил пытливый взгляд на шамана, но тот даже не шелохнулся.

– Уходи, пам, – приказал Унху, поднимаясь. – Я подумаю, что сделать с тобою.

Кулькатли тяжело встал и зашаркал к двери. Кан смотрел ему вслед, подмываемый желанием швырнуть чем-нибудь в спину. Сжимая и разжимая кулаки, он скрипел зубами, сопел, но всё же сдержался. Пам вышел, тихонько прикрыв дверь, и лишь тогда хонтуй схватил блюдо и с силой запустил его в бревенчатую стену.

– Недоноски, – прошипел он. – Мерзавцы. Убил бы всех. Р-раздавил бы как червей…

Глава седьмая

Унху держался ещё два дня. А потом к руси пришло подкрепление. Вернулись ушкуйники, что ходили громить югорских князьков. Кан этого не знал, и решил, что к новгородцам прибыли ратники с той стороны хребта. Глядя на далеко растянувшуюся змею санного каравана, что выдвигалась из елового перелеска на западе, Унху мысленно ругал всех хонтуев и проклинал русских богов. Предчувствие беды вплотную подступило к нему и вцепилось в глотку ледяной рукой.

Пришельцы были грязные, отощавшие, изнуренные долгой дорогой; сидя на нартах, они угрюмо озирались, как будто совсем не радовались воссоединению с земляками. Измученные олени уныло тянули нарты с поклажей, всем своим обликом походя на старых, хотя и упрямых доходяг-труповозов.

На третьих от головы обоза нартах лежал человек, накрытый лосиными и медвежьими шкурами. Пожелтевшее лицо его походило на старый пергамент, борода тряпкой висела на исхудавшем лице, а меж варежек и рукавов виднелись костлявые запястья. Трудно было узнать в этом иссечённом болезнью страдальце лихого предводителя ушкуйников. Завидев высыпавших навстречу воев, он приподнялся на локте, проскрипел злым голосом: «Ну что, ратнички, не ждали?». Удивлённый гул был ему ответом.

– Никак Буслай? – послышались осторожные голоса. – Чем же это его подсушило? Ни дать ни взять – анахорет из пустыни: кожа да кости.

Впрочем, товарищи его по отряду выглядели не лучше. У многих выступили на лицах багрово-синюшные пятна – признак обморожения; одежда светила дырами, сапоги и кумыши были подвязаны снизу верёвками, удерживая подошву. Оружие грудами лежало на нартах, словно мягкая рухлядь – без всякого порядка. Лишь несколько воевсохранили при себе колчаны и луки.

Над холмом разнеслись ликующие голоса, зазвучал смех; челядины бросились навстречу обозу, чтоб побыстрее распрячь оленей. Ушкуйники грудью встали на их пути, не подпуская к скотине – боялись за добро.

– Без вас, смердов, управимся. Идите лучше боярам зады подтирайте.

Ядрей вышел из шатра, подождал, пока передние нарты доберутся до крайнего чума, неспешно направился к вожаку.

– Ты что это как князь развалился? – весело крикнул он Буслаю. – Никак рану получил?

Сотник не ответил. Нарты его медленно карабкались по склону, чуть покачиваясь на рытвинах. Он подозрительно оглядывал местность и молчал.

– Пермяк наш не прибегал сюда? – спросил он воеводу, когда они поравнялись.

– А должен был? – сказал Ядрей, берясь за оглоблю.

– Удрал он. Старуху-югорку зарезал, и удрал.

– Что за старуха?

– Знахарка. Меня с того света вытащила.

– За что ж он так люто?

– Спроси его.

– Как же тебя подранили-то?

– Стрелу поймал на луговине.

– Давно?

– С седмицу будет.

– Стал быть, не скоро ещё оклемаешься.

– Как боженька даст.

Измученный олень в его упряжке вдруг заартачился, зафыркал, увязнув в глубоком снегу, и Буслай прикрикнул на возницу: – Плетьми его, мерзавца. Да покрепче!

Ратник стеганул обессилевшее животное, и олень, взревев, потянул нарты дальше.

– Забьёшь скотину-то, – укоризненно промолвил воевода.

– Забью – новую достану. У нехристей её много.

Ядрей пристально посмотрел на него, погладил бороду.

– Как управился с князьками?

– Всех под снег закопал. Дело нехитрое.

– А тамги с них снять не забыл?

– Снял, снял, не боись, – проворчал Буслай.

Воевода сурово поглядел на ушкуйника, засопел.

– Ладно, отдыхай покуда. – Он отцепил руку от оглобли иостановился, провожая нарты глазами.

Ушкуйники, наконец, добрались до стана и начали распрягать оленей. Со всех сторон к ним полезли любопытные, расспрашивали о походе, выпытывали, много ли взяли хабара. Налётчики отвечали скупо, занятые мыслями о еде и отдыхе. Боярская челядь снова потянулась к скарбу, начала шуровать там, снедаемая алчностью, но, получив несколько зуботычин, отпряла.

Возле нарт Нечая обнаружился попович Моислав. Был он в какой-то худой свите, берестяных онучах и дерюжных гачах. На голове его криво сидел дырявый собачий треух. Прокравшись к ушкуйнику, попович затараторил чуть не на ухо:

– Из леса явились, да? От лесовиков и берегинь, да? Кащей-то смотрит-смотрит, да не высмотрит. Ервы и мяндаши всю страну замутили, подняли вой, снегом в глаза швыряют. А Христос-то и рад. Сорни-най уж нам путь освещает, Омоль реки и озёра холодом сковал. Привечают, привечают русскую силушку! Див бьёт крылом, трубит победу славянскому воинству. Волх Всеславьич глядит – не нарадуется: ужо вы, люди новгородские, пошли в дальние страны себя показать да за Святую Софию постоять. Аллилуйя, народ христианский! Скоро, скоро слово истины зазвучит по всей земле…

Нечай изумлённо обернулся, задрал бороду.

– Ты чего тут языком мелешь, трепло? Ишь ты, сынок поповский! Я ведь не погляжу на родителя твоего, врежу как следует, чтоб ум-то вправить…

Его успокоили, оттёрли от поповича:

– Ты на него не сердись, Нечаюшка. Он у нас с недавних пор в блаженных ходит. С ним поп Иванко изгнание бесов провёл, вот он с того дня и ходит.

– Я гляжу, вы тут не скучали, – пробурчал Нечай, возвращаясь к поклаже.

– Да куда уж! Веселуха стояла, что твои русальи…

Моиславже побрёл вдоль обоза, громогласно вещая:

– Святая Варвара-охранительница, защити сих людей! От искуса и душевной скверны, от невзгод и болезней, от бедности и ранней кончины. Да снизойдёт на них дух Нум-Торума, повелителя мира, и да оборонит он их от козней Куль-отыра. Благостный охотник Пера и вы, святые угодники, помогите нам одолеть нечестивых, даруйте победу оружию русскому! Перун, Христос и все духи земли, воды и небес, да не оставите нас своей заботой!..

Ушкуйники обалдело косились на поповича, цепенели, хмурили брови. Некоторые злобно прогоняли юродивого от своих нарт.

– Иди, иди, кликуша! Тебя только не хватало.

– Видать, лют был наш поп, коли с гречином такое приключилось, – прохрипел Буслай.

Сотник приказал подручным ставить чум, а сам, вылезя из нарт, заковылял к Якову Прокшиничу, что стоял чуть поодаль и по по-хозяйски наблюдал за творящейся вокруг суетой. Буслай был голоден, саднила рана в предплечье, слабость пронзала всё тело. Больше всего ему хотелось упасть и забыться сном. А ещё ужасно хотелось помыться, соскрести с себя всю многодневную грязь.

Все встречные поздравляли его с возвращением, кланялись, снимали шапки. Такое уважение льстило разбойнику. Он едва заметно кивал в ответ, слегка приспустив веки, как делали бояре и житьи люди при встрече с чадью.

– Доброго здоровьичка, Буслаюшка! Рады видеть живым и невредимым, – заискивающе говорили ему, а он коротко отвечал: «Слава Богу». Идти ему было тяжело, каждый шаг отзывался болью в спине, и потому Буслай ступал осторожно и плавно, словно невеста на смотринах. Иногда останавливался и окидывал взором стан, как бы наслаждаясь видом.

Наконец, добрался до боярина, обнялся с ним как с приятелем.

– Погодь, боярин, – охнул Буслай, отстраняясь. – Раздавишь совсем.

– Ослаб? – громыхнул Яков. – С голодухи, что ль?

– С голодухи, да и рана у меня. Стрелой прободили.

– Бывает.

– Позволь, за плечо твоё возьмусь, а то стоять тяжко.

– Берись, раз такое дело, – позволил боярин.

Пока Буслай переводил дух, опершись о Якова, тот добродушно рокотал:

– Извелись уж тут без вас. Ни слуху, ни духу, только ветер воет. Да и югорцы строптивые попались, не сдаются. Думал уж, не они ли пермяка подослали? Я ведь, как вы ушли, места себе не находил, всё корил за доверчивость. Завёл бы он вас в какую топь, прямо в пасть кикиморам… Грех, конечно, на человека напраслину возводить, но чудин – он и есть чудин. И вера у них не наша, и говор не тот, да и живут как цапли на болотах. Одно слово – погань. Нам в их краях вместе держаться надо, не делиться. Я так мыслю. Ядрей – он, конечно, своё мнение имеет, как вбил себе что в голову, уже не вычешешь…

– Зырянин от нас ушёл, – угрюмо встрял Буслай.

– Как так? – удивился боярин.

– Да так. Бабку-югорку прирезал и утёк.

– Так и знал, что он о перевете думает, – с досадой крякнул боярин. – Давно это было?

– Да уж дён пять как.

– Падаль, – с ненавистью бросил Яков Прокшинич. – Все они – одна сплошная падаль. Ни в ком здорового корня нет.

– Мы без него чуть не окочурились в дебрях этих. Малого не хватило, чтоб обратно к Камню не уйти.

– Должно, на то он и рассчитывал. Завесть вас куда подальше, да и бросить. Авось утопнете или от морозов да бескормицы перемрёте.

Буслай опустил голову, помолчал, обмысливая.

– А что с поповичем содеялось? – спросил он. – Помешался, что ль?

– Поп говорит, бесы обуяли. Да я уж и не верю ему. Он ведь из него демонов изгнать тщился, чтоб попович от язычества отпал. Да вот вишь, всё наоборот вышло – теперича поповского сынка и вовсе никто унять не может. Ходит-бродит, несёт разное, а подступись к нему – смотрит на тебя как дитё малое и только ресницами хлопает.

– Крут был, видать, батюшка наш.

– Истый сатана. Меня, уж на что человек привычный, и то страх объял.

– Не за того он взялся. Попович хоть к идольству чудинскому и имел склонность, а только безвреден был. – Буслай смачно сплюнул в снег. – А как князёк югорский? Всё упорствует?

– Упорствует, – рассеянно подтвердил боярин.

– Может, приступом крепостцу его взять?

– Боек ты больно. Окопался он там крепко, не подойти. Должно, подмоги ждёт.

– Теперь-то какая ему подмога?

– Теперича никакой, – согласился Яков. – Думаю, ежели ему тамги князьков, которых вы положили, через стену перекинуть, так он посговорчивее будет. – Боярин ещё раз окинул взором стан, словно ища кого-то. – Ты сколько людей потерял?

– Двоих. Да и те от хворей скончались.

– Лихо! Знатный ты начальник!

– Задача нехитрая. Сам ведь говорил, что югорцы в открытой сече слабы.

– Так это в чистом поле. А тут кругом одни чащи да болота. Врасплох что ль застал?

– Врасплох. Порубили в капусту нехристей.

– Это зырянин тебе места указывал, где засады делать? – напирал боярин, ревнуя к удаче Буслаевой.

Ушкуйник с шумом потянул носом воздух.

– Зырянин.

– А почто ж он утёк тады? Почто югорку зарезал? Повздорили, что ль?

– У него спроси, – уклонился Буслай.

– Что-то ты темнишь, сотник. Ну ладно. Главное, что князьков посекли. Теперь уж главный ихний князь никуда не денется.

– Пойду я, боярин, – сказал Буслай. – Пожру да вздремну. Вижу, шатёр мой поставили уже. Бывай!

– На совет-то придёшь?

– Как бог даст, – произнёс сотник, удаляясь. – Я теперь долго отсыпаться буду.

Унху спустился со стены и, понурившись, поплёлся к своей храмине. Люди молча провожали его взглядами. Все ждали, что кан скажет им что-нибудь ободряющее, поддержит угасающую надежду или хотя бы разразится проклятьями. Но кан безмолвствовал, и это угнетало его подданных куда сильнее, чем самый страшный гнев владыки. Не глядя по сторонам, Унху зашагал вверх по улице меж низких тесных избёнок с резными стропилами и священных лабазов на высоких сваях, меж огромных деревянных идолов с блюдами на лицах и пузатых амбаров с тяжёлыми засовами на дверях. Он шёл, дрожа от гнева и обиды, а люди, издалека привечая его, долго смотрели ему вслед. Они понимали, чем вызвана его печаль, но не сочувствовали ему. Многие даже радовались, что к русичам пришло подкрепление. Наконец-то упрямый кан сдастся и сразу закончатся все невзгоды. Люди вздохнут свободнее, перестанут дрожать за свои семьи и вернутся к обычной жизни. Право слово, неужто кану жалко нескольких лисьих шкурок ради мира? Унху знал о таких мыслях. Думая об этом, он всё больше приходил к убеждению, что война, затеянная им, не нужна никому, кроме него самого. Люди с лёгкостью променяют свободу на безопасность, не задумываясь о будущем. Они ходят на охоту, растят детей, отмечают праздники, и не могут взять в толк, ради чего Унху лишил их всех этих радостей. В лицо кану они говорили одно, но за спиной, втихомолку, нашёптывали совсем другое. Повелитель уже настолько обрыдл им своей неукротимостью, что они готовы были и сами отдать его русичам, когда бы не страх перед божьим мщением. Всё ж таки кан – это кан. Кто поднимет на него руку, недолго проживёт. Спорить с властелином может только шаман. На него и надежда.

Унху вступил через распахнутые ворота на своё подворье, пнул что есть силы подвернувшуюся под ноги курицу, и, склонившись под низкой притолокой терема, вошёл в сени. Скинув холщовый колпак, привычным движением прикоснулся кончиками пальцев к рогам, висевшим над входом, и прошествовал в горницу. Служанка, подметавшая пол, замерла от неожиданности.

– Пошла, – негромко приказал ей кан.

Служанку как ветром сдуло. Унху присел на топчан, сжал что есть силы ладони на коленях, потом крикнул грубым голосом:

– Приготовьте мне сар.

– Слушаюсь, господин, – отозвался распорядитель дома, просунув голову в комнату.

Унху сцепил пальцы в замок, покачался всем телом, прикрыв веки, затем принялся мерить шагами комнату. «Неужели всё? – думал он. – Столько страданий, и всё зазря? Но я не могу так просто сдаться. Уж лучше погибнуть в бою. Или не лучше? Откупившись от русичей, я получу передышку. Однако потеряю уважение людей. А погибнув, чего я достигну? Всё, ради чего я жил, пойдёт прахом. Опять начнётся грызня за власть, хонтуи начнут приводить чужеземных воинов и платить им югорской пушниной и рабами, опять страна расколется, и в каждом павыле будет сидеть свой вожак. Разве можно допустить это? Не для того я бросал вызов новгородцам, чтобы теперь так просто сложить свою голову. Буду сидеть до конца, пока не сожрём последнюю собаку. А к тому времени, глядишь, и подоспеет подмога».

В дверь терема постучали.

– Что ещё? – недовольно вопросил Унху.

– Господин, к тебе пам, – доложил вошедший воин.

Унху позеленел. Этого ещё не хватало! Небось, опять начнёт вести коварные речи.

– Ладно, пусть войдёт, – разрешил кан, помедлив.

Он выпрямил спину, упёрся ладонями в колени, чтобы шаман не заметил его переживаний.

Послышался шум открываемой двери, затем шаркающий звук шагов, и в горницу вступил Кулькатли. Шаман был в нарядной песцовой парке, чисто выстиранных штанах из дублёной лосиной кожи и соболиных ерн-ваях, расшитых мозаикой и украшенных полосками разноцветного сукна. Голову прикрывал колпак, отороченный чёрной лисьей шерстью. Талию, как полагается, перетягивал широкий красно-синий пояс с амулетами на цепочках.

Увидев разряженного в пух и прах шамана, кан прищурился.

– Ты что это приоделся? Никак на праздник собрался?

– Идя в дом господина, нужно блюсти себя, – с достоинством ответил шаман. – Негоже являться к нему в затрапезном виде.

– Прежде я не замечал у тебя такой щепетильности.

– Прежде наша судьба не висела на волоске.

– А теперь ты перепугался за свою жизнь и пришёл скулить о мире?

Шаман потоптался на пороге, не решаясь присесть.

– Твои оскорбления не задевают меня, но оскверняют слух богов, – пробормотал он.

– Что мне до богов, когда они не могут защитить мою землю!

Пам сделал шаг вперёд, вздохнул, сокрушённо посмотрел на кана.

– Ты позволишь мне сесть? Я уже дряхл и моим ногам тяжело держать тело.

– Садись, – равнодушно бросил Унху.

Шаман присел на краешек лавки, заваленной истёртыми шкурами, опять вздохнул, сложив руки на коленях.

– Что вздыхаешь? – усмехнулся кан. – Страх душу терзает?

– Терзает, – признался Кулькатли. – Но страх не за себя, а за людей и богов. Твоё упрямство не доведёт до добра, кан. Ты же видишь – люди устали от войны. Они хотят покоя. Почему ты не хочешь помириться с новгородцами?

– Потому что они – мои враги. С врагами не мирятся, их побеждают.

– Это говорит твоя гордыня. Если бы всё было именно так, то на земле давно бы не осталось ни единого человека. Все люди перебили бы друг друга в бесконечных войнах.

Унху поднялся, прошёл к маленькому слюдяному окошку, поглядел на двор.

– Я не буду заключать мира с новгородцами, – промолвил он, не поворачивая лица к паму.

– Разве ты не видишь, что остался один? Хонтуи бросили тебя, люди злобствуют, даже воины ропщут, не видя смысла в этом сидении. Ради кого ты стараешься, кан?

Унху погрыз ноготь на большом пальце и сказал, по-прежнему не отрывая взгляда от окна:

– Ради будущего.

– Поясни.

– Те, кто живут сейчас, никогда не поймут меня, ибо я заставляю их жертвовать во имя детей и внуков. – Кан повернулся к шаману, выпрямился. – Лишь потомки оценят мой порыв и восславят меня в веках.

– Значит, ты стараешься ради славы?

– Не упрощай. Пусть я тщеславен, но суть не в этом.

– А в чём же?

– В том, что для меня важнее благо моей земли, чем собственная слава.

– Точно ли так?

Кан метнул на шамана быстрый взгляд.

– Я не собираюсь открывать тебе душу, – глухо промолвил он.

– А стоило бы.

– Кто ты такой, чтобы требовать от меня откровенности?

– Я – глаза и уши богов.

Унху издевательски осклабился.

– И ты ещё будешь называть меня тщеславным?

Кулькатли гневно сверкнул глазами.

– Берегись, кан! Ты играешь с огнём!

– Не пугай меня. Твои боги спасовали перед русскими демонами. На что они вообще годны?

Пам вскочил – неожиданно резво для такого пожилого человека.

– Ты кощунствуешь. Из-за этого боги и оставили нас.

Унху расхохотался.

– Ну, раз так, мне не стоит опасаться их мести. Пускай проваливают хоть к Куль-отыру в зубы.

– Ты видно, пьян, кан. Мы вернёмся к этому разговору, когда ты протрезвеешь. А пока прощай.

Кулькатли развернулся и направился к выходу. Но у самой двери вдруг столкнулся с воином, вошедшим со двора.

– Господин, – пролепетал воин, вбегая в горницу и кланяясь кану. – Русичи перекинули нам через стену две тамги. Это тамги Олоко и Юзора.

Унху побледнел, а Кулькатли кинул в его сторону злорадный взгляд.

– Вот они – плоды твоего небрежения к бессмертным. Теперь мы и впрямь обречены.

Небо затянула белесая плёнка. Блеклое солнце скользнуло по ней к окоёму и утонуло за дальними холмами, растекшись напоследок багрянистым вином. В наступивших сумерках выплыли уродливые тени конурника, тайга погрузилась во мрак, исторгавший из себя волчий вой и порывы ледяного ветра. Едва видимый сквозь облака диск луны с трудом вскарабкался на небо и засиял мертвенным светом. В югорской столице замерцали огоньки костров, задвигались крохотные фигурки. Утёсы, воздвигшиеся над городом, сделались похожими на былинных витязей, окаменевших от лютой стужи. Острые верхушки их и восточные склоны окрасились разбавленным молоком, налипшим на выступы и кроны деревьев. Другая сторона утёсов была погружена в непроницаемый мрак и угадывалась лишь по резкой кромке между сероватой рыхлостью неба и чёрными глыбами гор.

Ядрей въехал в русский стан, слез с оленя и кашлянул в кулак, содрогнувшись от мороза. Сопровождавшие его всадники спрыгнули на землю, повели лосей к чумам. Воеводу окружили вятшие люди, давно поджидавшие его здесь, Завид Негочевич спросил:

– Ну как, сдаются?

– Сдаются, – кивнул воевода.

Русичи просияли.

– Слава богу, – произнёс Сбыслав Волосовиц.

– Пошли в шатёр, перетолкуем, – сказал воевода.

Хрустя снегом, бояре и купцы проследовали за воеводой в шатёр. Скинув шапки и шубы, расселись вокруг пылающего очага. Ядрей отцепил пояс с ножнами, стянул с себя наручи и наплечи, снял шлем с бармицей. Покрасневшее от мороза лицо его при свете костра приобрело кровавый отлив. Он почесал непослушные, давно немытые волосы, осклабился.

– Завтра обещались открыть ворота. Просили только войско в город не вводить. Говорят, пропустят человек пятьдесят, чтоб дань приняли.

– А сами они к нам рухлядь вывезти не могут? – сварливо полюбопытствовал Сбыслав. – Вот нам ещё заботы – по югорским сусекам скрести!

– Могут, – ответил Ядрей, отчего-то сразу ожесточившись. – Да только кто поручится, что не обманут? Скажут, мол, ничего больше нет, а на деле у них кладовые от добра ломятся. Потому и настоял я, чтоб наши люди самолично дань по дворам собирали.

Сбыслав скуксился, поняв, что невольно задел Ядрея.

– Ратников всё ж таки не помешает возле города поставить, – подал мысль Яков Прокшинич. – Мало ли что.

– Как в прошлый раз, – усмехнулся Савелий.

– Поставим, – согласился Ядрей. – Я уж и место заприметил. В рощице с восточной стороны заплота.

– А кто знак подаст, ежели югорцы коварство замыслили? – осведомился Сбыслав. – Я слышал, зырянин-то сбёг от Буслая. А без него как управимся?

– Управимся, невелика потеря, – проворчал Яков Прокшинич.

– Да как сказать, – уклончиво возразил Сбыслав.

– Ты что же, думаешь, вся рать новгородская не стоит одного пермяка?

– Да пожалуй, что и не стоит. Без него мы бы ещё в первом городке головы сложили.

– Пермяк этот – нехристь и баламут. Без него даже воздух чище.

– Возможно, – согласился Сбыслав. – Но он доставил нам победу.

– Победу доставил нам Господь Бог и мечи булатные.

– Что ж, тогда и зырянина нам Бог послал.

Яков Прокшинич поджал губы, чтобы с языка не сорвалось ругательство, яростно посмотрел на купца и промолчал.

– Я б на его месте тоже сбежал, – буркнул Савелий. – С Буслаем разве уживёшься?

С того дня, как отец Иванко изгонял бесов из Моислава, купец натерпелся немало страху и теперь пытался вернуть себе уважение знати. Но усилия его шли прахом. Вятшие взирали на него с презрением, ушкуйники и вовсе потешались. Думал подлизаться к Якову Прокшиничу, да только хуже себе сделал. Боярин почитал его отныне за пустое место. Один Сбыслав оставался к нему добр, но разве могло это утешить Савку? Он мечтал о подвигах и славе, а что получил? Унижения и насмешки. Душа его корчилась от боли, а разум неустанно искал способы мести. На совете Савелий теперь больше помалкивал, а если и вставлял словцо, никто не обращал на него внимания, будто дитё малое лепечет. Вот как сейчас – вроде все услышали сказанное, а виду не подали. Улетели его слова прочь, и нету их.

– Надо решить, кто пойдёт в город, – сказал Ядрей.

– Кто бы ни пошёл, попа пусть возьмёт, – посоветовал Яков Прокшинич.

– Это ещё зачем? – удивился воевода.

– Затем, что кудесники югорские могут прельщение навести. С попом оно как-то надёжнее.

– Как в прошлый раз, – вновь усмехнулся Савелий.

– Думаешь, поп наш прельщение распознает? – ухмыльнулся Сбыслав.

– Через попа с нами Господь пребудет, – объяснил Яков.

– Лучше уж зырянин. Тот хотя б знал, чего от кудесников ждать.

– Хватит уже о зырянине, – повысил голос Яков. – Нет его и не будет больше. Сгинул он.

– Так-то оно так. А только неплохо бы узнать, отчего он сгинул. Катался здесь как сыр в масле, и вот на тебе!

– Не для того мы здесь собрались, чтоб пермяка обсуждать, – отрезал Яков.

Он и сам чувствовал, что с бегством пермяка что-то не так. Но думать об этом, отвлекаясь от главного дела, не хотел – напрасная трата времени.

– Зырянин нам более без надобности, – поддержал Якова воевода. – Жив ли, мёртв ли – нам что за дело? Давайте лучше решим, кто в город пойдёт.

– Ты и пойдёшь, – буркнул Яков Прокшинич. – Ты да поп с ратниками. Буслая ещё с собой возьмите, чтоб ушкуйнички не тревожились. А то волнуются они, боятся, что обманем.

– А ты что же, не пойдёшь с нами? – прищурился Ядрей.

– Негоже всех в одно корыто совать. Ежели расплещется, кто войско обратно поведёт?

– А Завид чем плох?

– Завид чудинов не знает. А я знаю. Сумею через край Заволоцкий ратников провесть.

– Хитрый ты, Яков Прокшинич, – пожурил боярина воевода.

– Не хитрый, а рассудительный.

Тут опять встрял Савелий:

– Буслая я бы тоже не отправлял. Неча пускать козла в огород.

– Тебя что ль послать? – с неприязнью откликнулся Ядрей.

Купец растерялся, не ожидал такого, а Яков ухватился за эту мысль:

– А и впрямь, чего бы нам Савку не послать? Пускай там разведает всё, поглядит, а потом нам расскажет.

– Да вы что? – забормотал купец. – К югорцам я не сунусь. Ты, Яков, раз такой умный, сам и иди к ним. Мне и здесь хорошо.

– Савку, Савку к ним надо отправить, – согласился Завид Негочевич, впервые с начала совета подавший голос.

– В самом деле, Савелий, с чего бы тебе к югорцам не пойти? – добавил Сбыслав Волосовиц.

Купец затравленно поглядел на всех, открывая и закрывая рот.

– Ты ж мечтал о славе, – продолжал Сбыслав. – Вот она, слава-то, сама тебе в руки просится.

Савка отшатнулся от него как от огня, побледнел.

– Какая ж это слава, – пролепетал он, смущённый, что кто-то выдал его тайну.

– Самая настоящая. Первым в покорённый город войдёшь. Чем не слава?

– Ну вас к дьяволу. – Он рванулся было к выходу, но Яков схватил его за руку.

– Погодь. Мы ещё не закончили. – Дёрнув купца за запястье, он усадил его обратно. – Негоже с совета сбегать. Всё ж таки дело всех касается.

– Выю мою под секиру подставить хотите? – злобно произнёс Савелий.

– Отчего ж под секиру? Югорцы тебя и пальцем не тронут. Чего ты испужался?

– Ага, не тронут, как же!

– Дам тебе Буслая и десять ратников, – сказал Ядрей. – Поедете прямиком в княжий терем. Обговорите там всё с князьком, и сразу назад. Дань считать уже мы будем. А ты оглядись внимательно, проверь, не готовят ли засады. Усёк?

– А чего сам-то не пойдёшь да не проверишь?

– Мне тут ратников расставить надо. Ежели югорцы недоброе замыслили, мы к вам на выручку придём.

– Да ведь Яков Прокшинич говорил прежде, что тебе идти надобно. А теперь что же?

Воевода обменялся взглядами с боярином, хмыкнул.

– Пошутил он.

– Да неужто?

– Истинный крест. Верно, Прокшинич?

– Это уж тебе судить, – сухо ответил боярин.

Савелий скрипнул зубами, выдохнул:

– Сговорились против меня да?

Все промолчали. Ядрей, засопев, подвёл итог:

– Тогда решено: в город идут Буслай с попом и Савелий, я ставлю засаду в подлеске на случай чего, а вы следите из стана. – Он вопросительно посмотрел на остальных.

– Всё ж таки тебе тоже идти следует. Заместо Буслая, – промолвил Яков.

– Это с чего вдруг?

– Буслай ещё со своих таёжных дел дух не перевёл. Неча ему из огня да в полымя.

– А кто за ратниками смотреть будет?

– А мы на что? Думаешь, не справимся? Буслая с сотней ушкуйников поставим в засаду, а сами из стана присмотрим. Чуть что – знак подадим.

– Тут единая голова нужна. Нельзя, чтоб один в драку полез, а другой в сторонке остался.

– Не боись, не останутся. Я с Буслаем особо переговорю, чтоб по первому зову на приступ пошёл.

– Чего ж он сам-то на совет не явился? – мрачно спросил Ядрей.

– Устал, говорит.

– Ну-ну, устал… Мы тут важные дела мусолим, а он устал…

– Ну что, решил? Идёшь в город?

– Поразмыслить бы надо, – уклончиво ответил воевода.

– Что тут мыслить? И так всё ясно. Буслая в город пускать нельзя. Горячий он слишком. Чуть что – за меч хватается. Я ещё издали по лицу его заметил – словно в душу ему сатана заскочил. За ним теперь глаз да глаз нужен. Да и раненый он. А с раненого какой спрос?

– Ну ладно, – пробормотал воевода, сдаваясь. – Чёрт с ним. Раненый – пускай сидит в шатре.

– А мне тогда что там делать, коли воевода идёт? – снова сказал Савелий.

– Побудешь для весу, – ответил Яков. – Ежели никого из вятших не будет, югорцы насторожатся.

– Больно они отличают вятших от прочих!

– Отличают. Не глупее нас с тобой.

Савелий сник. Его отдавали на заклание. Он был приманкой для хищников. Если чудины думают взять заложников, обязательно соблазнятся такой добычей. Использовать в этом качестве Завида или Сбыслава никто не решился, а Савелий негласно был признан изгоем. Его не жалели.

– Что ж, на этом, пожалуй, и закончим, – сказал Ядрей.

Он тоже был недоволен. Соваться прямо в лапы к врагу с несколькими ратниками было опасно, но что поделаешь!

– Я пойду к себе, – сказал Савелий, подымаясь.

О нём уже забыли. Купец накинул шубу, перескочил через согнутые колени Якова Прокшинича и вышел наружу. Опустив полог, услышал, как Яков говорит кому-то:

– Сар – это, брат, чудинский дым такой. Голову дурманит…

Кругом горели костры. Ратники тенями сидели вокруг огней, громко болтали, смеялись, кто-то даже приплясывал, прыгая через пламя. Все уже знали, что югорцы согласились на сдачу, и это известие сразу придало бодрости воям. От одного костра доносился тягучий голос сказителя:

А и будет Волху десять годов —
Втапоры научился Волх премудростям:
А и первой мудрости учился —
Обёртываться ясным соколом,
Другой-то мудрости учился он, Волх, —
Обёртываться серым волком,
Третьей-то мудрости учился Волх —
Обёртываться гнедым туром – золоты рога.

Савелий миновал череду огней, вошёл в свой шатёр, плюхнулся на шкуры.

– Эй, Нелюбка! – зычно позвал он смерда. – Пожрать дай что-нибудь.

Нелюбка заглянул в чум и поклонился.

– Сей миг, господин.

Он исчез и спустя короткое время вернулся с грудой заснеженных дров в руках. Свалив их у входа, принялся разжигать огонь в жаровне. Савелий отстранённо наблюдал за ним, ища, к чему бы придраться.

– Кресалом-то сильнее бей, – проворчал он. – И щепу поближе подвинь. Искра вишь не долетает?

Вскоре огонь занялся, и Савелий, смягчаясь, погрузился в волны тепла. Невесёлые думы охватили его. Он видел, что его презирают, и не знал, что с этим делать. Все его попытки расстаться с клеймом размазни лишь углубляли пропасть между ним и прочими вятшими. Что же оставалось? Вернуться в Новгород униженным и осмеянным? Нет, лучше смерть. Но умирать Савке не хотелось. Промучившись с годину и потеряв всякую охоту к еде, он опять вышел на мороз, бесцельно побрёл вдоль цепочки костров. Какое-то беспокойство донимало его. Он чувствовал, что завтра настанет роковой день. Либо он заставит всех уважать себя, либо окончательно превратится в ничтожество.

В темноте раскатился густой голос Завида Негочевича:

– Встала Обида в войске Даждьбожьего внука, вступила девою на землю Троянову, восплескала лебедиными крылами на синем море у Дона, плеща ими, прогнала счастливые времена. Перестали князья ходить на поганых, ибо сказал брат брату: «Это мое, а то мое же», и начали князья про малое говорить: «Это великое» и сами на себя крамолу ковать, а неверные со всех сторон приходили с победами на Русскую землю. О, далеко залетел сокол, птиц бьющий, – к морю! А Игорева храброго войска не воскресить. О нем воскликнула Карна, и Желя помчалась по Русской земле, разбрасывая людям огонь из пламенного рога. Жены русские заплакали, причитая: «Уже нам своих милых мужей ни мыслию не промыслить, ни думою не придумать, ни очами не повидать, а и до золота и серебра и вовсе не дотронуться!..»

Изумлённый Савелий подступил к костру, уселся меж ратниками и челядинами, навострил уши. Никогда ещё не доводилось ему слышать ничего подобного. Были в Новгороде гусляры, певшие о походах, были и скоморохи, тешившие чадь небылицами, но всё это было незамысловато, просто. Здесь же чувствовался размах необыкновенный, какая-то всеохватность, позволявшая воочию представить себе и волков, рвущих добычу, и поле, усеянное телами княжьих гридей, и лучезарного Хорса, взирающего сверху на побоище. Люди слушали боярина, заворожённые образами, потрясённые невероятной пронзительностью каждого слова. Для них, северных жителей, привыкших иметь дело с варягами и чудью, удивительно было слышать сказ о соплеменниках, павших под саблями половцев. Давно уж никто из новгородцев не ходил ратью в Дикое поле. Хоть и вещали певцы на площадях да в палатах боярских о витязях старых времён, рубавших головы кочевникам, все их старины казались байками, вроде сказа о Марье-Морене да древнем царе Александре, вознёсшемся к небу на лебедях. Где-то в закромах новгородской памяти ещё сидели осколки преданий о киевском князе Владимире, заточившем в поруб боярина Ставра Годиновича, но кто же теперь почитал киевского властелина? Руки коротки у нынешних-то князей добраться до новгородцев, оттого и заботы ихние, княжеские, казались жителям Ильменя чем-то далёким и чуждым. А потому, вслушиваясь в голос Завида, ратники вдруг постигали, что и на полудне живут такие же люди, говорят на том же языке, верят в тех же богов и поклоняются тем же стихиям.

Из полумрака явился Моислав Олисеевич. Растолкал сидящих, влез между ними и устремил пристальный взгляд на Савелия. Тому стало совсем не по себе. Вид у поповича был какой-то взъерошенный, по лицу гуляла глупая улыбка, он моргал, и всякий раз, когда Савка поворачивал к нему голову, растягивал губы ещё шире. И хоть молчал он, но казалось, будто говорил, причём, обращался именно к Савелию. Купец заволновался, прислушался. «Варварин день», – зашелестело на ветру. Вздрогнув, Савелий Содкович очумело оглянулся, потом опять посмотрел на Моислава. «Варварин день», – повторил ему бестелесный голос. Это говорил попович – одним горлом, почти не открывая рта.

И в самом деле, завтра память великомученицы Варвары, спасительницы от внезапной смерти. И что с того? Уж не намёк ли это? Не знак ли какой? Господи Боже, не дай оступиться и помоги пройти сию стезю до конца! Милосерд же Ты и всегда заступаешься за обиженных. Так накажи же недругов и возвеличь раба Твоего Савелия! Купец и сам не заметил, как начал молиться. А Моислав всё таращился на него, изводя тупорылой усмешкой.

Не выдержав, Савка встал и побрёл обратно к шатру. Не доходя шагов десять, услышал торжествующий возглас:

– А, купчина! Иди сюда, намнём бочину.

Обернувшись, увидел Буслая. Тот стоял, покачиваясь, держа в правой руке бычий рог с вьющимся из него слабым дымком – с недавних пор сотник пристрастился к сару.

– Ненавижу, – процедил Савелий.

Лицо его при этом сделалось настолько страшным, что Буслай чуть не протрезвел. Купец же постоял немного, глядя на ушкуйника, затем развернулся и продолжил свой путь.

– Деду своему, Водяному, передай – не его я, – в спину ему хрипло крикнул Буслай. – Не его…

Затем пьяно рассмеялся и, хрустя снегом, утопал к костру.

Глава восьмая

Минула ночь, и мстительный порыв Савелия угас, сменившись безнадёгой и страхом. Не мог он более выносить насмешек бояр и ушкуйников, не мог всё время пребывать в тоскливом ожидании новых обид. Быть может, поездка в югорскую столицу избавит его унижений? Но как? Этого он не знал. Да и само это чувство происходило скорее от обречённости, чем из сознательного расчёта. И всё же надежда затеплилась в купце. Не зря же попович с таким придыханием молвил ему о Варварином дне. Блаженные – суть уста Господни. Знать, хотел что-то передать Савелию Бог, намекал на что-то. Ощущение своей избранности вновь посетило Савку, вдохнув в него новую жизнь. Он понял: завтра должна решиться его судьба.

Они выехали сразу после трапезы. Отец Иванко отслужил заутреню, помолился о благополучном исходе дела, и, переодевшись в мирское, вместе с воеводой и купцом отправился на санях к югорскому князю. Сани были знатные, боярские – Яков Прокшинич не поскупился, дал для порядку, чтоб югорцы сразу смекнули: едут к ним большие послы. Охрану им составляли девять воев из боярской челяди. Этих погрузили на нарты. У каждого на поясе висел меч, за спину был перекинут щит, а под тулупами позвякивала кольчуга. Шлемы с яловцами чуть посверкивали в сумеречном свечении поблекшей луны.

– Югорцы-то знают о нашем приезде или орать придётся, чтоб ворота отперли? – спросил Савелий с напускной суровостью.

– Увидят, небось, – коротко ответил мрачный Ядрей.

– Господи, спаси и сохрани, – перекрестился поп.

Дальше ехали в молчании. Городок, казавшийся таким маленьким с вершины холма, навис бревенчатым тыном, стоило новгородцам спуститься к реке. На сторожевых башенках показались одинокие лучники, над стёсанными верхушками стены поднимались жидкие дымки от костров. Студёный ветер донёс до русичей короткие возгласы югорских воев.

– Замельтешили, – хмуро сообщил Савелий.

Справа оперилась снегом мяндачная чащоба, слева выжженным городищем тянулась бугристая низина конурника. Олени медленно тащились вверх по склону холма, по колена увязая в снегу.

– А ты, батюшка, ещё приступом брать собирался, – проворчал вдруг Ядрей. – Вишь, снег-то какой! Олени – и те едва ползут.

Священник ничего не ответил.

Наконец, они добрались до ворот и остановились в ожидании. Со стен на них уставились безбородые вои в меховых шапках, с луками в руках.

– Ну что, отворять-то будете? – помедлив, зычно вопросил Ядрей.

Загремел засов, створы медленно открылись. Югорцы на стенах натянули луки, направили их на русичей. Те медленно въехали внутрь, озираясь и невольно втягивая головы в плечи. Один лишь воевода, подбоченясь, с показной лихостью поглядывал на чудинов.

От ворот прямиком вглубь города вела узкая неровная улица, вдоль которой торчали высокие деревянные идолы. Серебряных блюд на лицах истуканов не было – как видно, жители успели снять их, чтобы не будоражить алчность пришельцев. Низкие, полуврытые в землю бревенчатые дома со скошенными крышами смотрели на русичей крохотными окошками, затянутыми бычьими пузырями. За ними возвышались самъяхи на сваях, трепыхали ленточками священные ели и столбы с колёсами наверху. Поперёк улицы и по сторонам от ворот выстроились ратники в костяных доспехах, с пальмами наперевес. Со стен в новгородцев целились лучники.

Навстречу русичам выступил вой в собачьей шапке, поверх которой красовался медвежий череп. Он что-то произнёс, указывая на небо и поднося руку к сердцу, затем повернулся боком и, заскочив в свои нарты, сделал приглашающий жест. Ратники за его спиной раздвинулись, давая дорогу. Бородач, правивший боярскими санями, тронул оленя. Вслед за ним двинулось охранение. Так они и ехали: впереди вой с медвежьим черепом, за ним – новгородцы на санях и нартах, а последними – два десятка югорских ратников с тесаками на длинных рукоятях. Отец Иванко беспрерывно шептал молитвы и крестился украдкой, его товарищи с любопытством разглядывали домишки и изваяния божков, а Ядрей, держа ладонь в варежке на рукояти меча, ехал с таким видом, словно был хозяином этого города. Они миновали одну улочку, вывернули на другую, проехали и её, и оказались на площади, заставленной по окружности огромными идолами. По площади бродило несколько человек в драных малицах, больше никого там не было.

Ратник пересёк площадь и приблизился к воротам, за которыми возвышалась крыша обширной избы. «Княжий терем», – понял Савелий. Ворота распахнулись, русичи проехали во двор. Там их встретила цепочка воев с копьями наперевес, выстроившихся полукругом, чтобы новгородцы не могли прошмыгнуть в сторону. Провожатый обернулся, что-то сказал русичам, показывая на избу.

– Должно, приехали, – промолвил Ядрей. – Спрыгивай, ребята.

Он сам первым слез с саней и зашагал вслед за ратником к низкой двери. Охранявшие двор вои разомкнулись, пропуская воеводу, затем снова сомкнулись, отрезав его от спутников.

– Это что ж творится-то? – заголосил отец Иванко. – Никак нехристи разделить нас хотят?

Воевода резко обернулся, бросился обратно к своим, но упёрся в выставленное острие копья. Русичи сбились в кучу, схватились за мечи. Назревала схватка, но тут дверь открылась, и раздался чей-то повелительный голос. Югорцы опустили копья. Ядрей обернулся. Перед ним стоял человек средних лет с морщинистым лицом и зачесанными назад русыми волосами. Одет он был весьма непритязательно, только разноцветный пояс с железными и серебряными побрякушками выделялся своим богатством в сравнении с поясами других югорцев. Очевидно, это и был князь. Он что-то сказал своим, и те кончиками копий подтолкнули к избе Савелия. Вынырнувший рядом с князьком пожилой человек в обтёрханном полушубке сказал по-славянски:

– Все нельзя. Пустить только главные.

Ядрей посмотрел на него, подумал и кивнул.

– Ладно. Возьму Савку и попа. – Он обернулся к ратникам. – А вы ждите здесь. Со двора ни шагу.

Русоволосый утопал в дом, воевода, толмач и провожатый последовали за ним. Затем в избу вступили Савелий и отец Иванко.

Они вошли в горницу, уставленную вдоль стен лавками. На лавки были накиданы шкуры, в дальнем углу лежала куча резных человеческих фигурок в одеждах, с настенной полки на гостей таращился медвежий череп, покоившийся на двух высохших лапах. Все стены были испещрены нацарапанными значками, на гвоздях висели луки с колчанами, полными стрел, серебряные ножи в ножнах, а пространство меж двух окон закрывала лосиная шкура. По сторонам от входа стояли два дюжих югорца в длинными ножами на поясах. Вдоль стен переминались с ноги на ногу какие-то люди разных возрастов, без оружия, зато со множеством амулетов на груди и поясе. Вероятно, здешние бояре. В дальнем углу, ближе к князю, ссутулившись, стоял старик к шапке с бубенчиками, в простой малице и роскошно отделанных узорочьем нярах. По всему выходило, что это шаман. Отец Иванко, узрев его, опять перекрестился.

Князь опустился на лавку, показал русичам место напротив себя. Те послушно сели, зашуршали шкурами, устраиваясь поудобнее, сняли шапки. Ядрей поставил на лавку шлем. Князь что-то произнёс грубым голосом. Толмач, усевшись на полу меж ним и новгородцами, перевёл:

– Вы прийти за дань. Я дать дань. Вы уйти.

Воевода усмехнулся.

– Кабы сказал ты это в первый день, эх как было бы ладно! Но уж слишком упрям ты, братец. За эту твою несговорчивость господин Великий Новгород возьмёт с тебя тройную подать.

Толмач перевёл, и брови князя сошлись на переносице.

– Вы требуете слишком многого.

– В самый раз, – отрезал воевода.

Унху засопел, покосившись на колдуна. Тот ответил ему непреклонным взглядом.

– И ещё, – продолжил Ядрей. – Дань ты сложишь здесь, на площади. Я приведу писцов, они будут считать. Покуда не получим всего, из города не уйдём.

Савелий с уважением посмотрел на воеводу. Смел Ядрей, ничего не скажешь! Сколько ж отваги нужно, чтобы так говорить с югорским князем, да ещё в его хоромах!

А вокруг Унху уже сгрудились бояре, что-то зашептали, побрякивая оберегами, зашуршали голосами. Воевода с невозмутимым видом ждал их решения, постукивая пальцами по коленям. Наконец, кружок из югорцев распался, князь, посмотрев на воеводу, промолвил:

– Мы сделаем, как велит нам Новгород. Пусть ваши писцы приходят на площадь. Но остаться здесь они могут лишь до завтрашнего вечера.

– Это уж как получится, – пропыхтел Ядрей, поднимаясь.

Они вышли из дома, прошли меж рядов насупленных югорских воев, взяли под уздцы своих оленей.

– Ну вот и всё, ребятушки, – сказал воевода ратникам. – Дело сделано. – Он сел в сани. – Айда на площадь. Сейчас югра свои пожитки выкладывать учнёт.

– А кто за писцами поедет? – спросил отец Иванко. – Может, мне?..

– Ты нам здесь ещё пригодишься. Мало ли чего ихние кудесники замыслят. – Он повернулся к одному из воев, ткнул в него пальцем. – Езжай в стан, пусть возьмут нарт побольше да полсотни бойцов, и двигают сюда.

Вой кивнул. Был он молодой, крепкий, во рту не хватало трёх зубов, а лиловый нос так и блестел на морозе.

– Кажись, уладили дело, – облегчённо выдохнул Савелий.

– Погодь радоваться, – одёрнул его поп, с подозрением озирая лица югорских ратников. – Ещё неясно ничего…

Воевода бросил взгляд на купца, велел ему:

– И ты, Савелий, езжай с бирючом.

– Зачем ещё? – удивился Савка, ставший сразу очень храбрым.

– Затем, что гридя югорцы умыкнуть могут, а вятшего не посмеют.

– Ну вот ещё! Пущай лучше батюшка едет.

– И правильно! – обрадовался отец Иван.

– Батюшка мне здесь нужон. А ты мне уже без надобности.

Савелий прищурился, вновь чувствуя обиду, и сказал дрогнувшим голосом:

– Забыл никак, кто я такой, воевода?

Ядрей презрительно покосился на него.

– Уж не взыщи, Савелий. Мы – люди тёмные, грамоты и чинов не знаем, говорим как думаем. Это вы, золотые пояса, щёки надуваете, а у нас к тому влеченья нет.

Он безмятежно махнул рукой и, усевшись в сани, поехал к воротам. Ратники потянулись вслед за ним. Савелий в бешенстве посмотрел ему в спину, потом, заметив насмешливый взгляд воя-гонца, рявкнул на него:

– Хайло прикрой, смерд! Глотку застудишь.

Ворота княжьего двора открылись, отряд с гиканьем и свистом вылетел на площадь, а Савелий с ратником, усевшись на нартах, помчались в стан. Савка сидел позади, обхватив широкую спину воя, прятал лицо от ветра за его кольчужным затылком.

«Вот опять осрамили меня, – с горечью думал он. – У всех на глазах, не смущаясь. Будет ли предел этому?».

– Слышь, купец, а правду говорят, что твой дед – морской царь? – полюбопытствовал ратник, повернув голову.

Савка поглядел на него, прикинул – сразу дать по рылу или до стана дотерпеть? Потом вспомнил: вой этот из челяди боярина Якова Прокшинича, его не тронь. Оттого и дерзит. Савка отвернулся и процедил:

– Прикуси язык, смерд.

– Хе-хе, значит, правда, – нагло ухмыльнулся вой.

Савелий аж задрожал от ярости. Доехав до ворот, вдруг заколебался, велел остановиться, сказал бойцу:

– Ты езжай, а я останусь здесь.

– Воевода сказал нам обоим ехать.

– Езжай, говорю, – окрысился Савелий. – Болтать ещё будешь…

И, чтоб избежать дальнейших препирательств, пошёл прочь.

Он шагал, не глядя по сторонам, блуждал по каким-то закоулкам, пугая людей и кур, упирался в тупики по пустыри. Однажды миновал изумлённых югорских воинов, топавших куда-то в копьями на плечах, несколько раз едва не сшиб детей, бегавших по улицам, затем, чуть не врезавшись сослепу в покосившегося идола на перекрёстке, немного сбавил ход. Лихорадочные мысли проносились в его голове, метались, цепляясь друг за друга, теснились, будто ледоход в узком месте, просачивались обломками и, неясные и смутные, исчезали во тьме, чтобы тут же смениться новыми. Савелий был как в бреду. Он чувствовал, что не может вернуться в стан, что ему всё обрыдло, но куда идти, он не знал. Впрочем, ответ был очевиден, и выбора не оставалось: если не к своим, то к югорцам. Третьего было не дано.

Решение, однако, он принял не сразу. Ещё раздумывал, хотя для приличия, чтобы успокоить взбрыкнувшую совесть. Наконец, приняв решение, направился обратно к терему князя. Чувства лукаво соблазняли его, убеждая, что так и нужно поступить, но рассудок безошибочно определил цену такого выбора: измена. Он не знал ещё, как проберётся к югорскому князю. Но его обуяла какая-то бесшабашность. Утвердившись в своём решении, он махнул рукой на последствия: пускай придётся врать воеводе, лишь бы проникнуть в княжью усадьбу. А там – будь что будет. Пан или пропал.

Повсюду на улицах толпились югорцы. Они с враждебным любопытством поглядывали на русичей, собравшихся перед домом князя, что-то обсуждали, но приближаться не смели и топтались у края площади. Слышался югорский говор, рёв оленей, скрип полозьев по снегу. Туда-сюда бегали какие-то оборванные люди, из ворот княжьего двора выезжали местные бояре на оленях и нартах, запряжённых собаками, обратно заходили воины с луками. Суматоха нарастала, и Савелий понял, что лучшего времени, чтобы прошмыгнуть незамеченным, не будет.

Смешавшись с очередным югорским отрядом, он уже юркнул было внутрь, но тут один из стороживших воев схватил его за шиворот и дёрнул на себя. Душа Савелия заныла, а сам он залопотал, показывая на избу:

– Мне к князю вашему… с важным словом… Он богато наградит. Я тайну знаю. Пусти, ратник, ради вас всех стараюсь…

Молитвенно сложив ладони, он покосился на новгородцев, сгрудившихся на площади возле саней. Вой не отпускал и злобно взирал на него. Остальные сторожа окружили купца, наставили на него копья.

– Да что ж вы за ослы такие! – в отчаянии воскликнул Савелий. – К князю вашему мне надо, понятно? К князю. Пустите, сволочи! Ведь удачи своей не видите, олухи косорылые!..

Страх заставлял его ругаться всё громче, а ратники, не понимая ни слова, осторожно выталкивали купца со двора. Савелий готов был уже пасть перед ними на колени, но тут где-то раздался строгий окрик, и воины расступились. К Савелию подошёл невысокий человек с топором, заткнутым за цветастый пояс, что-то спросил у него, показав на избу. Купец закивал.

– Да-да, туда. К князю вашему. Важную вещь хочу сказать.

Человек с каким-то сомнением поглядел за спину Савелию, затем качнул головой в сторону двери – пойдём, мол. Они прошагали к избе, человек вошёл внутрь, оставив купца снаружи. Савелий повернулся к югорцам, посмотрел на всё ещё открытые ворота и поспешно отвернулся. Зубы его стучали от страха, ноги сами собой притоптывали на снегу. Наконец, дверь открылась, и человек движением руки позволил Савелию войти. Купец ступил внутрь, снял песцовую шапку, оббил меховые сапоги о порог, робея, прошёл в уже знакомую ему горницу.

На этот раз там находились только князь с толмачом, шаман, да два воя у входа. Неловко поклонившись, Савелий осклабился было, но тут же согнал улыбку с лица.

– Чего ты хочешь? – спросил князёк через переводчика.

– Служить тебе хочу. Нет мне жизни в Новгороде.

Князёк обменялся взглядами с кудесником, потом спросил:

– А что ты можешь?

Савелий затруднился. В самом деле, что он может? Давать указания смердам да подсчитывать барыши? Едва ли эти умения пригодятся югорцам.

– Я был в разных странах… Могу быть полезным, – промямлил он.

Князёк в сомнении почесал щёку. Волхв перегнулся к нему, что-то зашептал на ухо. Князёк внимательно выслушал его и кивнул.

– Я хочу знать, сколько у вас людей и оленей, – отчеканил он.

– Ратников сотни три, а скотины – не знаю, должно, с пять десятков наберётся…

– Что с Олоко и Юзором?

– Я не знаю, кто это.

– Хонтуи, чьи тамги вы перекинули нам через стены.

– Убили их вроде. Буслай, что ушкуйников водит, вместе с проводником нашим из зырян в лес ходил с сотней бойцов. Он князей ваших и положил.

– Что за зырянин? – насторожился князёк.

– Встретили одного по пути, имя ему – Арнас. Ловкий оказался как дьявол. Все ваши тропы знал и ведовство умел разгадывать. От него-то первый город и погорел…

– Город Апти?

– Не знаю… Должно быть.

– И как он сгорел?

– Говорят, кудесники ваши зачаровать нас хотели, мороком опутать… Да зырянин обман раскрыл. Сейчас-то вижу – врал он, крови югорской алкал, оттого и нас в грех ввёл.

– Этот зырянин – шаман?

– Пёс его знает. Моислав, попович наш, верил, что шаман. А как на самом деле – один Бог ведает.

– Что за Моислав?

– Сын гречина-изографа. Он в вашей земле мудрости искал, всё к идолам ходил, пока его поп, отец Иванко, разума не лишил, бесов изгоняя. Теперича совсем глупенький.

Кудесник подался немного вперёд и, пытливо глядя на перебежчика, спросил:

– Что тебя заставило пойти к нам?

– Завистники мои, – твёрдо ответил Савелий. – Неприятели отца. Не могут они простить удачи нашей в делах торговых.

– И ты, стало быть, хочешь расквитаться с ними?

– Да.

Князёк понимающе кивнул.

– Есть ли в русском стане твои люди?

– Смерды-то? Как не быть.

– Не смерды. Те, кто думает так же, как ты.

– Таковых больше нет. Один я.

Князь помолчал. Кудесник же спросил проницательно:

– Неужто ради мести ты готов бросить дом и семью?

Савелий смущённо помял в руке шапку. Такая мысль не приходила ему в голову. Предавая своих, он не думал, что перечёркивает этим всю свою жизнь.

– Отчего ж? Домой ещё вернусь. Но прежде расквитаюсь с врагами рода моего.

Унху опять переглянулся с шаманом, крякнул от удовольствия.

– Значит, ты пришёл не служить, а тешить своё самолюбие. Но разве я похож на человека, который угождает чьему-то самолюбию?

Савелий понурился, не зная, что ответить. Кудесник перекинулся с князьком несколькими словами. Тот покивал, не сводя взгляда с купца.

– Запомни, русич, – сказал он, – всё, что творится на белом свете, происходит по воле богов. Не месть свою ты пришёл утолить, а исполнить их решение. Ты понимаешь меня?

– Да, господин, – прохрипел Савелий.

– А теперь расскажи мне, кто предводительствует вашим войском, сколько у вас припасов и всё прочее, что может быть мне любопытно.

Площадь заполнилась людьми. Югорцы, понукаемые своими боярами, понавезли из кладовок мягкой рухляди и рыбьего зуба, приволокли в мешках серебряные подносы и маммутову кость. Новгородские писцы шли от нарт к нартам, всё записывали, подсчитывали, ругались с боярской челядью, норовившей спрятать под тулуп одну-две шкурки. Полусотня русских воинов оцепила середину площади и, отгоняя настырных мальчишек, жадно поглядывала на югорских баб, стоявших с данью на краю площади. Ядрей гарцевал на олене перед княжескими воротами и, гордясь собой, залихватски поигрывал плёткой. Не всякому русичу удаётся так ловко сидеть на сохатом. Яков Прокшинич, к примеру, так и не сподобился, даром, что Заволочье исходил вдоль и поперёк. Завид Негочевич тоже. Буслай и Сбышек ездят временами, но без охотки. А вот Ядрей освоил науку, сидит как влитой, не хуже югорца. Красуется перед нехристями.

Ворота вдруг открылись, и к воеводе выбежал какой-то югорский раб. Безостановочно лопоча, он потянул его за рукав во двор княжьего сруба.

– Чего тебе, голь перекатная? – брезгливо спросил воевода, одёргивая руку.

Югорец продолжал трещать, вновь пытаясь ухватить Ядрея за рукав. Открывшие ворота ратники низко кланялись русскому предводителю.

– Ну ладно, уломал, – покровительственно буркнул воевода, отпихивая смерда носком сапога.

Он спрыгнул на снег, взял оленя под уздцы и ступил во двор. Вои и слуги раболепно склонились перед ним, смерд-провожатый предупредительно открыл дверь в терем. Ядрей, недоумевая, ступил внутрь.

Едва он исчез в избе, как из-за угла ближнего хлева вынырнул Савелий. За спиной его болтался мешок с чем-то тяжёлым и высоким. Придерживая свою ношу ладонью, чтобы не била по пояснице, купец уселся на нарты и положил мешок перед собой, а югорский возница хлестанул оленей.

Но уже на площади, едва выехав со двора, им пришлось задержаться. Савелий привстал немного, высмотрел в толпе священника.

– Эгей, святой отец! – крикнул он. – Тебя воевода к себе зовёт.

– А сам он где? – спросил батюшка.

– У князька югорского сидит.

– Брагу хлещет? – подозрительно сказал священник.

– Это уж ты его спроси.

– А что за мешок у тебя, Савелий? Небось, пограбил где-то?

– А ты мне не апостол Пётр, чтобы в рай пускать, – нахально ответил купец. Он ткнул в спину возницу, и тот помчал нарты прочь с площади. А отец Иванко покачал головой и пешком направился к княжьей избе.

Буслай со всё большим недовольством следил за происходящим вокруг югорской столицы. Меж ней и русским станом носились бирючи, в городок заходили отряды, а ушкуйники по-прежнему мёрзли в лесу, всеми забытые.

– Слышь, сотник, как бы не надули нас с данью-то, – усмехнулся Нечай.

Борода его застыла и хрустела при каждом прикосновении к одежде. Нос посинел от холода.

– Небось не обманут, – ответил вожак.

Он сидел на конской попоне, заботливо подложенной воинами, и поигрывал ножом. Снег перед ним был сплошь истыкан мелкими дырочками, словно вспученная пена морская.

– А ежели обманут? – напирал Нечай. – Бояре-то своих челядинов в город пустили, а мы в лесочке кукуем.

– Обождём ещё. Нам спешить некуда.

– Как же, некуда! Мороз-то крепчает. Разве ж у тебя кости не стынут?

– Раскудахтался ты, Сатана, хуже бабы.

– А ты, я вижу, размяк, сноровку потерял. Раньше-то с боярами по другому говаривал.

– Назойливый ты, Нечай, будто муха, – поморщился сотник.

– А ты точно студень – сидишь и в ус не дуешь.

Буслай вытянул шею и посмотрел куда-то за спину Нечая.

– Кто это там в стан едет?

Ушкуйник обернулся.

– Темно, не видно. Эй, парни кто поглазастее! Гляньте!

К опушке вышло несколько молодых бойцов; присев за комлями, они стали наблюдать.

– Не видно, дядя Нечай. Вроде тяжёлое что-то везёт…

– Тяжёлое, – проворчал Сатана. – Это я и без вас вижу. Ладно, ползите обратно, пока засаду нашу не раскрыли. – Он снова посмотрел на Буслая. – Вон, очередной гонец поехал. Мудрят они что-то промеж собой, а нас в то не посвящают.

– Может, и так, – безразлично откликнулся сотник.

Сатана плюнул и отошёл в сторонку.

Но скоро ушкуйники оживились. Вестник, пробыв недолго в стане, скатился на нартах с холма и исчез в мяндачном лесу. Ушкуйники на всякий случай взялись за оружие, притихли, словно подстерегая добычу. Сразу стал слышен далёкий гул людского скопища в городке. С оцепеневших от холода стволов кусками падал снег. Белая изморозь дымкой витала перед глазами, ложилась на сугробы жемчужными россыпями. Справа переливалась серебром, будто слюда на солнце, скрытая под настом ворга, слева, за сплетениями дремучего беломошника, громоздился засеками сузём.

Впереди, громко хрупая снегом, показался человек. Двигался он медленно, то и дело пригибался под колючими ветвями сосен и замирал, крутя головой. Ратники, не шевелясь, наблюдали за ним.

– Эй! – крикнул человек. – Вы здесь или нету вас?

– Чего тебе? – спросил Нечай, высовываясь из-за дерева.

Человек узнал его и улыбнулся.

– Весть у меня для вас, – сказал он, с трудом продираясь сквозь сугробы и заснеженный лозняк.

– Что за весть? – подал голос Буслай, поднимаясь со своего места.

– Воевода просил за боярами присмотреть. – Это был Савелий. Он приблизился к ушкуйникам и приветливо огляделся. – Славное местечко выбрали. Из города не видать, зато ворота как на ладони.

– Ты лучше скажи, что там воевода думает, – оборвал его Буслай.

– Всем не скажу. А тебе на ухо шепну.

– У меня от парней тайн нет, – резко ответил сотник, покосившись на Нечая.

Савелий потрепал заиндевевшую бороду.

– Ядрей мне вещицу одну передал. Сказал, чтобы в стан её вёз, а там оставил под надзором вятших. Да вот беда: вещица-то больно ценная. Как бы бояре не передрались из-за неё. – Он посмотрел в сторону. – Да и спрятать могут, так что не доищешься потом.

– Что за вещица?

– Хорошая вещица. Тебе будет по нраву.

Буслай коротко подумал, прищурился.

– Баба что ли Золотая?

– Она, родимая, – подтвердил Савелий.

У сотника аж глаза загорелись. Обернувшись к Нечаю, он хотел что-то сказать, но осёкся и, сглотнув, крикнул:

– Айда в стан, ребятушки. Бояре для нас подарочек приготовили.

Продрогшие ушкуйники только этого и ждали.

Скоро сотня бойцов, не скрываясь более от югорцев, высыпала из леса и, стянувшись в тугую косу, принялась карабкаться на едому. А Савелий, сделав своё дело, вернулся к нартам, что ждали его на опушке, и поехал обратно в город.

Сведав от дозорных о подходе ушкуйников, оба боярина и Сбыслав Волосовиц с челядинами вышли к ним навстречу.

– Что это они вдруг с места сорвались? – задумчиво промолвил Завид Негочевич.

– Приказ, видать, получили, – ответил Сбыслав.

– Кто ж им передал его? Вроде не было там бирючей… – Боярин повернул голову к сторожам, крикнул им: – Эй вы, из острога в лес ездил кто-нибудь?

– Да вроде никого, боярин… – ответили ему.

– Вроде… – передразнил Завид. – Небось вместо догляда в кости резались, остолопы…

– Обижаешь, боярин…

Дрожащая в сумеречном свете ложбина меж двух едом смахивала на вычищенное корыто, по дну которого цепочкой бежали чёрные муравьи. Расстилавшаяся на востоке тайбала нависала над прибитой снегом павной, словно обрывистый берег над гладью тихого озера. Ушкуйники с трудом взбирались на вершину холма, царапая порты об острые края слуда. До боярских ушей доносилась ругань воев и хруст пробиваемого наста. Югорцы со стен удивлённо взирали на это действо, гадая, откуда к русичам пришла подмога.

– Вы почто приехали? – гаркнул Яков Прокшинич.

– Будто и не знаешь! – хмуро прохрипел Буслай.

Ему было тяжко лезть наверх, и потому с боков его поддерживали два товарища.

– Да чтоб мне лопнуть, – поклялся Яков.

– Ты, боярин, не виляй, – сказал сотник, останавливаясь шагах в пяти ниже по склону. – Думаешь, не знаем мы, что вам Савка из города приволок?

Яков прищурился, подступил к нему вплотную, зашипел:

– С ума сошёл? Ежели чадь о том прознает, усобица начнётся. Каждый захочет таким богатством владеть.

– За пузо своё держишься? Прав был Ядрей – присмотр за вами нужон.

– Так это воевода вас послал?

– Посланного ветер носит. А вам, боярам да житьим людям, доверия нет.

– Так иди и скажи Ядрею, что я и без его кощеев управлюсь.

Не следовало ему так говорить. Нет для ушкуйника худшего оскорбления, чем кощей. Такое смывается только кровью. Лицо Буслая побагровело, он потянулся к висящему на боку мечу, но рядом с Яковом уже выросли два дюжих хлопца. Брякнув кольчугами под кожухами, они тоже опустили ладони на рукояти мечей. Буслай, не оглядываясь, махнул рукой, подзывая к себе остальных бойцов. К Якову тоже подтянулось подкрепление в лице Сбыслава и Завида с вооружённой челядью.

А попович Моислав, тоже вышедший поглазеть на разбойничков, вдруг заголосил:

– Сказано: Царство, разделившееся в себе, погибнет. Так заповедал нам Господь. А боги-то древние иное рекут: око за око, зуб за зуб. Воздай каждому по делам его. И да прольётся кровь во имя святой мести!

Яков дёрнул щекой, не отводя взора от Буслая, произнёс:

– Ты что же, на смертоубийство пойдёшь ради прибытка?

– И пойду, – бесшабашно ответил сотник. – Твоя башка здесь не ценнее любой другой будет.

– Как был вором, так и остался, – презрительно молвил боярин.

Буслай выкатил в бешенстве глаза, попёр на Якова, вытаскивая меч. Боярин не уступил, тоже схватился за ножны. Смерды его выдвинулись вперёд, прикрылись щитами, а ушкуйники тут же обрушили на них удары цепов. Началась свалка.

Бояр и Сбыслава от верной смерти успели спасти их гриди, но налётчики всё равно были сильнее. Со всех сторон к месту побоища стекались ратники. Кое-кто был без кольчуг и поножей, другие – без щитов, зато все – в шлемах. Пошли в ход шестопёры и рогатины, зазвенели мечи, застучали копья.

– Воистину, явила ты силу свою! – ликовал Моислав, беспечно ходя меж сцепившихся воинов. – Так будет поражён всякий, усомнившийся в могуществе твоём. Хвала тебе, великая Лада! Да прольётся кровь во славу твою, да падут маловерные к стопам твоим, да задымятся воскурения в капищах твоих! Чада твои, сбитые с пути истинного, вновь обращают лики к тебе. Слава, слава древним богам!..

Тем временем в избе югорского князька происходили вещи не менее страшные. Стоило отцу Иванку ступить в сени, как в живот ему вонзился нож, и чья-то жёсткая ладонь заткнула ему рот. Священник выпучил глаза, захрипел, оседая на дощатый пол. Из горницы показался Унху, державший за волосы отрубленную голову Ядрея.

– Вот и нет русского шамана, – довольно произнёс он, глядя на умирающего священника.

– Ты отдал новгородцам Сорни-Най, – укорил его Кулькатли, появляясь вслед за каном. – Богиня не стерпит такого надругательства.

– Я стараюсь ради её народа. Соблазнённые добычей, русичи снимут засаду возле наших ворот и устремятся в свой стан делить хабар.

– Твои оправдания – ничто в сравнении со святотатством.

– Остынь, старик. Я тружусь ради блага своей земли.

Кан с громким стуком кинул отрубленную голову на пол и устало опустился на лавку. В сени вошли два воя, охранявшие горницу, подняли тело священника и унесли его во внутренние покои. Затем один из воев вернулся за головой Ядрея.

– Смой кровь, – велел ему кан. – И побыстрее.

Спустя мгновение в сени прибежало несколько служанок с тряпками. Опустившись на колени, они принялись драить полы, а одна из женщин выскочила во двор и скоро вернулась с ведром ледяной воды.

– Золотая Сорни-Най не должна попадать в руки чужеземцев, – промолвил пам. – А гостей нельзя убивать в своём доме. Таковы законы. Ты нарушил их и будешь сурово наказан богами.

– Главное – я спас народ от порабощения.

– Ещё не спас. Новгородцы гуляют по твоей площади, а под городом разбит русский стан.

– Верно. Потому нет времени на споры. Надо действовать.

Кан поднялся и решительно вышел во двор. Там его уже ждали ратники, державшие под уздцы лошадей и оленей. Они были вооружены луками и копьями, пешцы держали в руках топоры.

– Ну вот и настал час расплаты! – провозгласил кан. – Я поведу вас в бой, и горе тому, кто струсит.

– Гай! – взревели бойцы.

Унху подали выскобленный череп лося, подвели оленя. Кан вскарабкался на него, нахлобучил на голову череп, устремил взгляд поверх заплота. Ноздри его раздулись, лицо словно осветилось изнутри. Он поднял копьё и повторил вслед за воями:

– Гай!

Бойцы тоже вскочили в сёдла, ворота раскрылись, и отряд, заверещав, устремился за своим вождём. Старый же пам, стоя на крыльце, лишь скорбно произнёс им вслед:

– Богов-то не улестили. Плохо теперь придётся. Эх ты, кан…

Русичи не ждали нападения. Застигнутые врасплох и лишённые воеводы, они отбивались храбро, но разрозненно. Югорцы напирали отовсюду. С улиц подходили всё новые отряды, ведомые местными боярами. Вопреки обычаю, чудины не стали забрасывать врагов стрелами, а сразу пошли в рукопашную. Размахивая пальмами и дубинками с медными наконечниками, они врезались в смешавшуюся толпу русских ратников, принялись крушить им щиты и шлемы, теснили к нартам посреди площади. От полного уничтожения русичей спасла только крепость их доспехов, о которые ломались югорские копья и палицы. Но победа югорцев была лишь делом времени. Всё больше новгородских ратников падало на снег, всё плотнее смыкалась вокруг оставшихся толпа верещащих диких воев. Ужасный треск от разбиваемых нарт мешался с певучим звоном мечей. Над площадью разносилась русская и югорская брань. Чудины улюлюкали, доводя себя до исступления.

Новгородская полусотня пала вся до единого. Никто не просил пощады, не хотел сдаться в полон. Югорцы, ощетинясь копьями и пальмами, добивали последних воев. Над толпой чудинов покачивались лосиные рога – кан, сидя на олене, руководил сражением. Он появлялся то там, то здесь, кричал что-то, размахивал копьём. Один из русичей метнул в него сулицей, но оружие пролетело рядом, не причинив ему вреда.

Наконец, всё было кончено. Последний из русичей рухнул на нарты, обливаясь кровью, и югорцы принялись деловито сдирать с врагов скальпы. Площадь представляла собой жуткое зрелище: лежащие вповалку тела, отсечённые конечности, дымящаяся человеческая требуха, обломки саней и копий, сорванные и помятые латы. Снег превратился в кровавую жижу, слякотно хлюпавшую под ногами.

Унху опустил копьё и, тяжело дыша, обозрел поле боя. Затем поднял глаза к небу, прикрыл веки и вознёс благодарственную молитву Нум-Торуму. «Боги не оставили меня. Они здесь. Они помогают мне», – возликовал он. Открыв глаза, приказал всадникам:

– За мной.

С дробным топотом отряд поскакал к воротам. Люди, встречавшиеся по пути, радостно срывали перед каном шапки, кричали ему: «Вырежь всю русь подчистую!». Кан был не прочь. Но в сердце тлела тревога. А ну как славяне не поддались соблазну и по-прежнему сторожат подход к стене? Тогда ему придётся нелегко. Даже убив пятьдесят вражеских ратников и отрубив голову их воеводе, кан всё равно оставался слабее пришельцев. Новгородцы могли ещё долго держать его в осаде, но теперь они не пойдут на переговоры. А значит, придётся решать дело в чистом поле, где югорцы, увы, не так стойки, как русичи.

Унху подъехал к воротам, спрыгнул на землю и взбежал по деревянным ступенькам на стену. Стоявшие там вои расступились, дали вождю подойти к самому тыну. Кан глянул вдаль и сердце у него взыграло от радости. Всё вышло в точности так, как он задумывал. На пологой вершине заречной едомы копошился рыхлый клубок чёрных тел, издали смахивавший на тараканье гнездовище или упавший на землю пчелиный улей. Слышался несмолкаемый гул десятков голосов и звяканье металла. От клубка букашками отслаивались тёмные точки – падали убитые и раненые. Они катились вниз с холма, словно капли грязной воды, стекающей по глыбе известняка. Во все стороны летели какие-то ошмётки, сминались и исчезали под грудой тел шатры и чумы, а чуть в стороне спокойно бродили неосёдланные олени. Узрев всё это, Унху счастливо осклабился и, подойдя к лестнице, громко приказал собравшимся внизу:

– Все упряжки к воротам. Живо!

Люди бросились выполнять повеление. После разгрома русичей они прониклись благоговейным трепетом перед своим каном, коего так недавно бесчестили, и любое его желание воспринимали теперь как божий наказ.

Шагах в десяти от кана появился Савелий. Унху подошёл к нему, обнял, похлопал по плечу.

– Боги послали нам тебя. За это ты получишь много рабов и стадо оленей. Я умею ценить друзей.

Новгородец не понял ни слова, но сообразил, что его хвалят. Натянуто улыбнувшись, он почтительно склонил голову. Унху отошёл к краю заплота, опять устремил взгляд на русский стан. Пока он стоял так, размышляя, на стену поднялся Кулькатли.

– Ты – не человек, Унху, – сказал он со страхом. – Ты – дух, посланный тёмными силами, чтобы искушать нас.

Кан вздрогнул, повернул к нему лицо.

– Как говоришь? Дух? Но я ещё не умер.

– Плоть твоя живёт, а душа умерла. Ты отринул всё святое, что есть в человеке, и превратился в ходячего мертвеца. Такой как ты может достичь многого, ибо не стеснён обычаями, но все его свершения идут лишь во зло.

– Разве моя борьба с русью – не благо? – спросил вождь.

– Благом она была бы, если б ты вёл её согласно заветам предков. Но ты втоптал их в грязь и теперь воюешь только ради себя.

– Может и так. Но пока я воевал по заветам предков, удача не шла ко мне в руки. Стоило прибегнуть в коварству, как я начал побеждать.

– Это злые духи соблазняют тебя ложным могуществом, дабы ты склонился перед ними. Ты уже отдал русичам Сорни-Най, и ничуть не раскаиваешься в этом. Богиня проклянёт твой город. Она нашлёт на него бедствия и не успокоится, пока не погубит твой народ.

– Тогда богиня очень неразумна. Почему она не помогла мне, когда русичи пришли в мою землю? Почему не наслала на них болезни и холод? Она сама виновата, что я обратился к негодным средствам.

– Кто ты такой, чтоб осуждать богов? – прошипел пам. – Если Сорни-Най не протянула тебе спасительную длань, значит, так было нужно. Богиня никогда не ошибается.

Унху пожал плечами и вновь обратил взор на новгородцев. Напряжение схватки в русском стане начало понемногу спадать. Клубок дерущихся распался на мелкие группки, вои разбредались кто куда, очумело тряся головами. Роковой миг настал, понял кан. Он подошёл к лестнице, обозрел скученные на узком пространстве собачьи и оленьи упряжки и вдохновенно воззвал к собравшемуся люду:

– Мы победили в одной битве, но не разгромили всего войска руси. Нам осталось нанести последний удар, чтобы развеять в прах их отряды. Знайте, вои: ваш кан по воле богов сделал так, что русичи ныне режут друг друга в своём стане. Силы их тают, они утомлены боем и не ждут нападения. Мы обрушимся на них подобно буре и втопчем в снег самую память о них, чтоб ни одной закаменной сволочи не осталось в нашей земле. Мы скормим их сердца собакам, а головы насадим на колья. Мы сдерём с них скальпы, а оставшихся в живых обратим в рабов! Так будет, ибо того хотят боги!

– Га-а-а-ай! – взревела толпа.

Предстоящий бой казался всем каким-то праздником, несущим утешение и радость. Все были так измучены осадой, что любую развязку воспринимали как избавление.

Унху слетел по ступенькам, вскочил в нарты и указал копьём на ворота.

– Открывай!

Двое ратников с трудом распахнули тяжёлые створы. Вождь издал боевой клич, и олени рванулись вперёд. С оглушительным визгом, свистом и улюлюканьем югорская рать хлынула из ворот. Белая пороша, поднятая полозьями, превратилась в молочный дым, накрывший городские стены. Из этого дыма, как из тьмы египетской, вылетали всё новые нарты с вопящими югорцами. Русичи, только что нещадно колотившие друг друга, замерли, глаза их наполнились страхом. Даже Буслай, перевидавший на своём веку немало, был подавлен этой картиной.

– Предали, – тихо вырвалось у него.

В следующий миг новгородцы кинулись под защиту частокола. Боярская челядь заметалась в поисках щитов, оставленных в чумах, ушкуйники принялись торопливо выстраиваться в ряд, готовясь лицом к лицу встретить конную лаву, ежели она обойдёт их с тыла, а вятшие с гридями бросились ловить разбежавшихся оленей. Общая опасность сплотила рассыпавшееся войско.

– Держись, ребятки! – послышался ободряющий голос Якова Прокшинича. – Авось устоим.

– А воевода где ж? – злобно вопросил его Буслай. – Переметнулся, что ль?

Боярин сделал вид, что не услышал.

Уставшие, озлобленные и заляпанные кровью вои потихоньку смыкали ряды. Бок о бок стояли челядины и ушкуйники, гриди и беглые смерды. Раненые спешили отползти в сторону, несколько всадников носилось по разгромленному стану в поисках копья или лука. Даже Моислав, казалось, вновь обрёл потерянный разум и, подобрав где-то щит и дубовую палицу, встал в первую шеренгу.

– Ты что ж, попович, тоже биться хочешь? – спросил его Упырь Дырявый.

– За общее дело стоим, – ответствовал тот. – Нельзя посрамить славянскую честь.

– И то верно, – согласился ратник, на всякий случай отодвигаясь от юродивого.

– Братцы, стойте крепко, – простонал кто-то из раненых. – Уж не подведите.

– Ты уж помолчи, – огрызнулись ему в ответ. – Отвоевал своё…

Русичи готовились к удару с боков, но чудины, повинуясь приказам человека с лосиным черепом на голове, вдруг начали замедлять нарты и натягивать луки. Спустя мгновение морозный воздух рассёк шелест десятков стрел. Новгородцы подняли щиты, присели, закрывая ноги, втянули шеи, но всё же пятеро из них не убереглись, повалились на землю, матерясь и суча сапогами. Югорцы снова подняли луки. В чистое небо взмыл новый рой стрел, и опять кто-кто из русичей не избежал судьбы, пал со стрелой в боку.

– Этак нас всех перебьют, – пробормотал Яков Прокшинич.

Подняв меч над головой, он крикнул:

– Вперёд, хлопцы!

Взбивая снег, олени понесли нарты с вятшими на югорское войско. Впереди всех мчались Яков Прокшинич и Буслай верхом на лосях. Новгородцев было совсем немного, какая-то горсточка. Что они могли сделать против двух сотен врагов? Но вслед за нартами в бой бросились и пешцы. Размахивая мечами и вопя во всю мочь, новгородцы ринулись вниз с едомы. Югорцы успели выстрелить лишь разок, а затем взялись за топоры и копья. Славяне врубились в них, посшибали головы передним возницам, разломали несколько нарт, а потом завертелись на месте, закружились, увязая в телах людей и оленей, чудины же, проворно спрыгнув на снег, принялись колоть их со всех сторон копьями и пальмами.

Буслай по обычаю ушкуйников орудовал кистенём и шестопёром. Забыв о своей ране, он ловко действовал обеими руками, так что югорцы расступились, не зная, как подобраться к сотнику. Они хотели поддеть его пальмами, но ушкуйник могучими ударами тяжёлых шаров вышибал у них оружие и обрубал острые наконечники. Тогда один из югорцев догадался пырнуть лося, на котором сидел сотник. Убивать тяглых животных у чудинов не принято – зверь не в ответе за седока, да и в хозяйстве скотина всегда пригодится. Но ожесточение боя было так великом, что югорцы уже не обращали внимания на такие мелочи. Животное взревело и повалилось на бок, придавив Буслаю ноги. Сотник ударился затылком о сдавленный снег и потерял сознание. Югорцы окружили его, занесли топоры, но тут на их беду подоспели пешие новгородцы, оттеснили врагов от ушкуйника.

– Бейтесь крепко, Перуновы дети! – завывал Моислав, подставляя щит под югорский топор. – Уже Георгий-Воитель по небу грядёт! Гибель для навий чудских провозвещает!

Югорцы не могли долго сдерживать русский натиск. Их копья легко ломались под ударами мечей и шестопёров, а топоры застревали в многослойных щитах, отскакивали от железных умбонов. Счастье ещё, что русичей было не много, да и устали они от недавней сечи, иначе худо пришлось бы северным воям.

Поняв, что с наскока русичей не взять, Унху выбрался из свалки, обозрел округу. И сразу же заметил, что русский стан остался без охраны. Подарок богов! Вскочив в ближайшие нарты, кан велел случившимся рядом воям следовать за ним и устремился к новгородским шатрам. Где-то там, среди шкур, коробов и саней, лежало золотое изваяние Сорни-Най. Вернуть его было делом чести.

Русичи не сразу заметили хитрость югорского владыки. Лишь когда кан уже пересёк белую полосу реки, Сбыслав, случайно обернувшись, заорал что есть мочи:

– Со спины обходят! Братцы, берегись!

Пешие ратники, не разобравшись, что к чему, дрогнули. Смерды тут же побросали оружие и бросились наутёк. Ушкуйники оказались более стойки, но и они, потеряв вожака, начали медленно отходить. Одни лишь бояре со своей челядью, да неистовый Моислав остались на месте, спасая прочее войско от разгрома. Однако сил их хватило ненадолго. Югорцы сумели свалить Якова Прокшинича с оленя и уволочь его в гущу воев. Завид бросился было на выручку, но уткнулся в стену копий и отступил, кляня судьбу.

Люди Унху уже шарили по русским чумам. Долго искать не пришлось – вскоре изваяние обнаружилось. Богиня была перевязана рогожей и погребена под спудом мягкой рухляди. Воины освободили её от тряпья, торжественно подняли на головами. Унху подъехал к ним на нартах, взял великую реликвию и приказал вознице:

– В город!

С ликующими воплями югорцы помчались обратно. Навстречу им бежали ошалевшие русские вои, а чудины пускали им в спины стрелы, топтали оленями, секли пальмами. Воины метались, не чая остаться в живых. Но Унху устал от крови. Он вернул Сорни-Най, и судьба русского войска сразу перестала его волновать.

– Все в город! – закричал он, держа над собой тускло переливающееся изваяние.

Бойцы, завидев богиню, ликующе взревели. Повинуясь кану, они начали понемногу выходить из боя, собирать раненых. Новгородцы не мешали им. Они сами были так изнурены, что едва передвигали ноги. Русские пленные, которых югорцы увозили на нартах в город, взывали к своим: «Спасите, братцы! Хоть стрелу пустите, чтоб живым не даться!». Им не отвечали. На всех нашло какое-то отупение. Спустя недолгое время, когда враги почти исчезли за воротами, русичи тоже пришли в движение, спустились с едомы обратно к месту битвы, принялись собирать тела павших. Над заляпанным кровью полем слышались голоса:

– Нелюбка, ты живой али нет?

– Дядя Лукьян, глянь-ко: Шестака убило.

– Эй, сиволапые, вертайся сюды! Ушла югра…

– Нарты бы подогнать – не доволочём…

– Помираю я, ребяты. Детишек моих не оставьте…

– Сапогов с него покуда не сымай. Может, оклемается ишо…

– Ишь, глубоко поддели, нехристи. Бок так и ломит…

– Ты осторожненько ступай, Болтяк. Глядишь, кровушку-то и не расплещешь…

Пристыжённые смерды скоренько притащили из стана нарты, принялись грузить на них раненых и убитых. Олени почти все разбежались, пришлось впрячься в оглобли самим. Все вои, не сговариваясь, устремили взоры на Сбыслава Волосовица и Завида Негочевича: последние из вятших, они теперь должны были возглавить войско.

– Что ж воевода-то не помог? – хмуро спросил Лешак, с трудом перекидывая на нарты убитого товарища.

– Не понял что ль? – огрызнулся Нечай. – Нет больше воеводы. И попа нет.

– Куды ж они делись?

– Извели их чудины.

– Это как же извели?

– А так. Впервой, что ль?

Лешак умолк, соображая, а Нечай посмотрел на Буслая, которого тащили под руки два ушкуйника, и злобно бросил ему:

– Знать, промашку мы допустили. Верно, сотник?

– Яков, свинья упёртая, – прохрипел Буслай, бессильно болтая головой. – Бабы показать не захотел… От него всё зло пошло.

– А Савка-то, выходит, честным оказался. Донёс нам про умысел боярский. Зря ты на него грешил.

– Бесы заморочили… Ведовство чудинское…

Нечай покосился на идущих невдалеке Завида и Сбыслава, подступил вплотную к сотнику, зашептал:

– С этими-то как поступить?

Буслай скосил на него налитой кровью глаз, проговорил едва слышно:

– Обмозгуем ещё… Не до того сейчас…

За их спинами вдруг раздался заливистый хохот Моислава. Ратники хмуро уставились на него, опасливо замерли. А попович проговорил сквозь смех:

– Батюшка-то наш, отец Иванко, погорел со своей истиной… Бесов изгонял, кумирни рушил… а вот на тебе – пришла беда, отворяй ворота… Святоша доморощенный. Говорил я ему: нет в тебе правды… Кто ж со своим уставом в чужой монастырь лезет, а? Остолоп он, а не поп. Только своего бога и знал, грамотей… ох, не могу… сейчас лопну… Развеять югорский морок вздумал… Упырей чудинских разогнать… Мерещилось, кадилом помашет, и вся нежить разлетится… Олух царя небесного. Таким хоть кол на голове чеши… А мне-то зырянин мудрость чудинскую передал. Да! Тайнами кудесников поделился. Я-то вижу, как здесь навии летают. Ха-ха-ха! Он-то, Арнас, в корень зрил. Заране видел, что будет, да!..

Завид со Сбыславом тоже обернулись, настороженно слушали поповича. Остальные вои побросали все дела, внимали несвязной речи, словно чуяли в ней откровение. А Моислав лопотал всё быстрее и быстрее, задыхаясь и хихикая:

– Ервы и ангелы божьи, мяндаши и херувимы летают, помавая крылами… Кого пером коснутся, тот воистину счастливец. А попа нашего не ервы с херувимами коснулись, а бесы да пупыги! Поделом невежде и наука. Фома неверующий. Валил-валил болванов, а эти болваны возьми да и воскресни, ха-ха! Не поняли разве, кто здесь миром правит? Золотая Баба! Лада! Богоматерь! Её эта земля. А поп-то наш – везде святости искал, а как нашёл – не поверил, ха-ха! Вот она, святая земля. Тут. И всякий, кто на неё позарится, умрёт. Видали, на что Баба способна? Брат на брата руку поднял. Теперича уж не отстанет. Будем мы глотки друг другу резать, и кровь пить, и человечину жрать. Зверьми станем и по-волчьи выть начнём, ибо она так хочет…

– Ты чего плетёшь? – рыкнул Сбыслав, быстро спускаясь по склону к поповичу.

– Возопили святые угодники – да окстится бесноватый! – кликушествовал Моислав. – Снизошла тьма на род человеческий, и погрузился Египет во мрак, и обрушились казни на жителей страны той! И стал народ иудейский поклоняться золотому тельцу, и был за то спасён от бедствий, насланных богами. Падите, падите все пред могуществом древних творцов! Здесь их обитель! Здесь воскуряются дымы и люди идут на заклание! Здесь правят ведуны и потворы! Здесь идёт битва света и тьмы!..

Сбыслав остановился шагах в десяти, хотел, видно, что-то сказать, да махнул рукой – пусть себе разоряется блаженненький. А Моислав вдруг выпростал в его сторону указующий перст и завизжал:

– Твоя вина, Сбышек! Ты да прочие вятшие погубили новгородское дело! Нет тебе прощения! Отольётся тебе кровь ратников, ой отольётся!..

Житый человек вздрогнул и, не выдержав, бросился на поповича с кулаками. Свалив его на снег, зашипел, трясясь от бешенства:

– Умолкни, мразь! Совсем ум за разум зашёл? Кнута захотел?

А Моислав всё так же хихикал и не сводил с него вытаращенных глаз.

– Почто божьего человека обидел? – загудели недовольно ушкуйники.

– Дьяволов он, а не божий, – ответил Сбыслав, тяжело дыша.

Попович процедил, таращась ему в глаза:

– Дьяволов ли, божий ли, а только вижу – неладно вы всё делали. Думали над землёю здешней насилие сотворить, а земля-то сама против вас восстала, и скоро погребёт всех до единого.

– Это уж мы поглядим, – буркнул Сбыслав, отпуская его и поднимаясь на ноги.

– Попович дело молвит, – подал голос Нечай, приблизившись к купцу. – Неладно тут всё. А стало так от того, что вы, вятшие, думали промеж себя всё решить. Нас, ушкуйников, без доли оставить. Верно, хлопцы? – он обвёл взглядом остальных. – Правду говорю?

– Верно, – зашумели ушкуйники.

Кто-то из раненых, лёжа в нартах, простонал:

– Братцы, хватит глотки драть. Подохнем сейчас как псы шелудивые…

Нечай тряхнул головой и с досадой сплюнул на снег:

– Ещё погуторим, – пообещал он Сбыславу. – А божьего человека трогать не смей. Наш он.

И, сказав это, вернулся к нартам.

Завид Негочевич, подойдя к купцу, произнёс:

– И впрямь скверна нас охватила, ежели даже сейчас договориться не можем.

– Скверна, скверна, – подхватил Моислав, тоже вставая. – А скверна та от слепоты вашей. Поклонитесь богам здешним, успокойте их гнев, и скверна уйдёт.

– Ладно околесицу-то нести, – пробурчал смущённый боярин.

Он положил ладонь на плечо Сбыславу и подтолкнул его к стану. Купец ещё что-то бросил сквозь зубы, но препираться не стал и побрёл по взрыхлённому снегу к замёрзшей реке, за которой начинался подъём на едому. А Моислав опять захохотал и крикнул им вслед:

– Уже точу меч на демонов и пупыгов. Всяк, кто не покается, умерщвлён будет. Так велит мне Сорни-Най – Золотая Баба.

Глава девятая

Новгородские пленники были привязаны к идолам на площади, чтобы любой проходящий мог плюнуть в них, бросить снегом или обматерить. Но бить русичей было нельзя – за этим следили вои, приставленные к истуканам. Пленных было так много, что идолов на всех не хватило: пришлось часть новгородцев сковать колодками и посадить на землю посреди площади. Руки их были связаны за спинами, люто стынущие ноги скребли снег, оставляя неровные борозды. Югорские воины, развлекаясь, пинали их под зад, новгородцы в ответ огрызались. Над площадью стоял гомон – чадь, столпившись на улицах, веселилась, предвкушала зрелище. Давно уже югорский край не видел столь славной победы. Под городом, правда, ещё топтались остатки русского войска, но кому было до них дело? Югорцы больше не боялись руси. Они уверились в могуществе своих богов.

Ближе к вечеру, когда слабое зимнее солнце, едва показавшись над окоёмом, уже пропало без следа, из терема показался кан. В ярких одеждах, с черепом лося на голове, он сидел в седле боевого оленя и высокомерно глядел по сторонам. Толпа сразу как-то выдохнула и разразилась ликующими воплями. Непостоянный народ, ещё вчера роптавший на упрямство повелителя, теперь обожал его. Следом за Унху выступил старый пам в узорчатой парке, за ним – двое служек с коробами в руках, и десяток воев с копьями. Последним шёл молодой невольник с мешком за спиной, в котором перекатывались какие-то большие шары. Вождь подъехал к костру, разведённому на площади, посмотрел вокруг и поднял ладонь. Югорцы притихли, готовясь внимать господину.

– Вот и пришёл конец нашим страданиям! – объявил он. – Пришельцы, покусившиеся на Сорни-Най, повержены, богиня вернулась в своё жилище, а её земля спасена от поругания. Взгляните на тех, кто ещё вчера хотел брать с нас дань, а ныне повержен к нашим стопам. Узрите лики их предводителя и шамана. – Вождь подозвал к себе невольника, и тот вытащил из мешка одну за другой две головы. Унху поднял их за волосы, показал всем, чтобы каждый мог рассмотреть мёртвых русичей. Толпа возопила неистово, захлёбываясь от счастья, а новгородцы, не сговариваясь, разразились бранью.

– Волею богов убил я замахнувшихся на наше добро и наши жизни, – провозгласил Унху. – И так будет со всяким, кто осмелится бросить мне вызов.

Толпа взвыла ещё восторженнее, а слуги по знаку кана вынесли со двора два заострённых шеста. Водрузив на них головы Ядрея и отца Иванка, Унху велел воткнуть эти шесты с двух сторон от костра, чтобы пламя подсвечивало растрёпанные бороды новгородцев.

– Смерть, смерть пришельцам! – воскликнул он, и толпа ответила ему новым воплем торжества, плюясь в привязанных к идолам пленников.

К огню вышел старый пам со служками. Открыв один короб, он принялся швырять в пламя пахучие корешки и грибы, а затем, когда по площади поплыл горьковатый запах, стал, надсаживая голос, творить благодарственную молитву Нум-Торуму, Сорни-Най и их брату, божеству войны Хонт-Торуму. Когда молитва была сотворена, пам что-то сказал кану, указывая на колодников, и тот скупым движением пальца велел расковать одного из них. Вои скрутили новгородцу руки, подогнали его к вождю, поставили на колени. Служки шамана, отстранив ратников, повалили русича на землю. Кулькатли достал нож и с размаху вонзил его в грудь воя. Ратник бился и дрыгал ногами, изо рта у него пошла кровь, а пам сноровисто и невозмутимо ковырял ножом в груди, точно выколупывал содержимое грецкого ореха. Наконец, когда русич затих, шаман извлёк ещё бьющееся сердце ратника и поднял его над головой. От сердца исходил пар, оно заливало кровью пальцы шамана и капало на снег.

Упырь Дырявый, привязанный к одному из идолов, не выдержал, завопил что есть мочи:

– Это что же деется-то, братцы? Они ж нас для игрищ своих поганых пригнали, будто мы – скоты бессловесные.

– Не боись, ребяты, – подал голос Яков Прокшинич, тоже стоявший у болвана. – Были мученики и до нас, а ныне пребывают в чертогах Божьих. Молитесь Господу, и обретёте вечную жизнь в раю подобно другим принявшим смерть за веру христианскую.

– В гробу я эту жизнь видал! – заверещал Упырь. – Пустите, окаянные! Глаза б мои вас не видели! Что хотите сделаю, только избавьте от лютой смерти!..

Югорцы же, оттащив бездыханное тело русича, уже тянули к огню другого колодника. То был один из смердов Сбыслава Волосовица. Он извивался, сучил ногами, громко плакал и молил о пощаде, но жестокие язычники не обращали на его крики внимания. Подтащив ратника к костру, перевернули его на спину и прижали руки и ноги к окровавленной земле. Пам вновь занёс свой нож…

Савелий наблюдал за всем происходящим из-за края заплота, окружавшего княжий двор. Его одолевали восторг и ужас одновременно. С одной стороны, ему, непривычному к кровавым обрядам, жутко было присутствовать на этой вакханалии; с другой же, он упивался жалким видом тех, кого считал обидчиками и клеветниками. Раздвоенность чувств обернулась раздвоенностью ощущений. Купца одолевала тошнота, мутившая его рассудок, но вместе с тем ликовала душа при виде страшной участи, постигшей недругов. Понемногу он и сам проникался слепой ненавистью к незваным гостям и впадал в кровавый раж.

А страшное празднество шло своим чередом. Служки сыпали в огонь соль и кусочки грибов, вокруг огня изгалялись плясуньи в медвежьих шкурах, вои били копьями о землю, а с княжьего двора невольники тянули нарты, полные разных яств на глиняных подносах и напитков в бурдюках. Толпа ревела, опьянённая счастьем и дармовым угощением. Югорский кудесник зарезал ещё двух колодников, потом взял поднесённые ему бубен и колотушку, и пошёл камлать вокруг костра. Он то подпрыгивал, поджимая ноги, то пластался по грязному снегу, извергая потоки слов и тряся головой, как бесноватый. К подножию идолов рабы поволокли охапки хвороста.

– Неужто ж спалить хотят? – перепугался ещё пуще Упырь. – Как же это, братцы?..

– Примем смерть спокойно, ребята, – сказал Яков Прокшинич.

А югорцы опять взялись за колодников. Окостеневших от холода, их расковали и отдали на растерзание обезумевшей толпе. Два смерда и три ушкуйника исчезло в колышущемся людском море, успев лишь послать проклятие всей округе. Савелий, не в силах вынести подобное зрелище, рванулся прочь, но человеческое скопище, выплеснувшись на площадь, завертело его и выплюнуло рядом с пленниками.

– А ты что же, Савка, югорцам передался? – крикнул Яков Прокшинич, заметив его.

Савелий растерянно огляделся.

– Вот, значит, кто нас в югорские руки предал, – продолжал боярин. – За злодеяния свои, за пролитую кровь нашу судить тебя будут Бог да Святая София. Вместе с нами предстанешь пред Господом и будешь держать ответ.

– Невиновен я! – завопил Савелий. – Это из-за тебя, Яков, зло случилось! Ты всему причина!

– Бог нас рассудит, Савка, – откликнулся боярин.

Югорские вои, увидав, что пленник разговаривает, заволновались, врезали Якову топорищем по брюху. Боярин выпучил глаза, задохнулся кашлем, корчась от боли. А толпа меж тем снова взревела и в едином порыве опустилась на колени. Савелий резко обернулся. Из ворот княжьего двора служки пама выносили Золотую Бабу. В свете костра облик её окрасился багровым перламутром, огромные глаза отбрасывали блики, словно метали молнии, а сложенные под выпуклым животом руки сияли золотом.

– О матушка-Богородица, спаси меня! – завопил вдруг Упырь. – Владычица югорская, кланяюсь тебе и молю о защите! Грешил, много грешил, но по неразумию и чужому наущению. Неграмотен и тёмен я, но ныне вижу свет твой. Спаси и сохрани, заступница чудская!.. – Ушкуйник ещё что-то лепетал, путаясь в словах и кривясь от рыданий, а Савелий, с изумлением вслушиваясь в его вопли, не мог поверить, что тот обращается с мольбой к статуе богини. Чудовищность происходящего потрясла его. «Что же это деется?» – подумал он. Неужто новгородец и впрямь не отличит языческую идолицу от девы Марии? Но тут же пришло и понимание: ушкуйник молился той единственной, которую только и считал заступницей рода человеческого. Предчувствие близкой смерти пробудило в нём исступлённую веру, а воссиявшая над огнём Золотая Баба привиделась сошедшей с небес Богородицей. Он попросту сходил с ума, и это помрачение могло стать для него избавлением от неотступного страха или, напротив, карой хуже самой смерти.

Края площади осветились пляшущими огнями, и пленники завыли от ужаса. Возле кумиров, стоявших с восточной и западной сторон площади, задымили костры. Привязанные к идолам русичи орали благим матом, а вои, сторожившие их, принялись бить копьями о снег и приплясывать, наворачивая круги возле божков. «Гай! Гай!», – выкрикивали они. Пленники, коим огонь уже лизал пальцы ног, истошно кричали, вои ходили по кругу, шаман колотил в свой бубен, а толпа ревела, вознося руки к темнеющему небу.

– Держись, ребята! – подбадривал сжигаемых Яков Прокшинич. – Мука ваша в раю вознаграждена будет.

Но тем было мало дела до увещеваний боярина. Они стенали в своих верёвках и бились затылками о древесину идолов, спеша разбить себе головы, пока огонь не начал поджаривать их по-настоящему.

Кан спрыгнул с лося, подступил к служкам, державшим над собой Сорни-Най, и преклонил перед нею колени. Потом опять взобрался в седло, взял богиню и поехал с ней вокруг площади, показывая людям владычицу Югры.

– Матушка-Богородица, защити, – твердил как помешанный Упырь. – Матушка-Богородица, оборони…

Савелий чувствовал, что вот-вот потеряет сознание. Ему было дурно, пахучий дым заполнял ноздри, вызывая жужжание в голове, руки и ноги бежали мурашками, а сердце прыгало и бесновалось. Не выдержав, купец тоже упал на колени. Спину его прошибло потом, глаза заморгали часто-часто, а на языке выступил непривычный привкус. Голова готова была разорваться от оглушительного шума. «Не вынесу, не вынесу, не вынесу», – в страхе повторял он, шевеля пересохшими губами. Всё слилось в какую-то невообразимую свистопляску: югорские болваны, костры, топающие ратники, вождь с Золотой Бабой… «Разве можно одолеть эту силу? – благоговейно думал купец. – Безумцы, мы сунули голову в медвежью пасть. Здесь правят иные стихии, и нам тут делать нечего. Сколько бы врагов мы не положили, югорцы всё равно сильнее нас. За них бьётся сама земля. А мне, мне-то что теперь делать? Разве поверит кто, что я сумел уйти от чудинов? Неужто придётся остаться здесь навсегда? Неужто до конца дней своих буду заточён в этом снежном краю?». Лишь сейчас ему вполне стала ясна цена предательства. Отныне пути назад для него были отрезаны. Он пересёк черту, написанную кровью, и должен был идти только вперёд. Таков был итог его поступков. И хоть лихорадочные мысли эти пронеслись перед ним не в виде чётких умозаключений, а разнузданной сворой диких псов, итог был однозначен: он погубил себя. Савелий протёр глаза и огляделся. Взгляд его вдруг наполнился неумолимым покоем. Он смирился со своей судьбой и взирал на мир уже по-новому – как человек, вписавшийся в него, постигший его правила и принявший ту роль, которую ему отвели бессмертные боги. «Однако, это не значит, что я останусь здесь жить, – продолжал он упорствовать. – Все, кто видел меня тут, уже умерли или скоро умрут. Чего мне бояться? Ушкуйников? Сбыслава с Завидом? Я скажу им, что выполнял приказ Ядрея. Они не смогут уличить меня на лжи». Он перевёл затуманенный взор на золотую статую и хищно ухмыльнулся. «Мы ещё поборемся», – подумал он.

Тем временем пам понемногу впадал в исступление и воспарял душой в небеса. Скоро перед его взором предстали знакомые чертоги Сорни-Най. Из терема у подножия русальей горы вышел коротышка в шапке и сурово взглянул на гостя.

– Богиня недовольна твоим вождём, пам. И недовольна тобой, ибо ты не смог удержать его от необдуманного поступка.

– Мне больно слышать эти слова, – ответил Кулькатли. – За что богиня гневается на нас? Скажи, и я сделаю всё, чтобы заслужить её прощение.

– Ты позволил кану воспользоваться её изваянием для обмана русичей. Богиня не простит такого святотатства.

– Но ведь я сделал всё, что в моих силах, дабы образумить Унху!

– Однако не образумил. За одну мысль о подобном кощунстве следует наказать твой город, а уж деяние и вовсе непростительно.

– Что же мне сделать, дабы богиня уняла свой гнев?

– Ты должен уничтожить всех пришельцев, явившихся в югорскую землю. Только так ты сможешь вымолить прощение.

– Но как мне совершить это? Ведь я не вой.

– Ты хочешь совета у богини? – удивился маленький человечек. – Богиня не даёт советов. Она приказывает. Ты исполняешь.

– Богиня слишком сурова. Мы не заслужили этого, – удручённо промолвил пам.

– Хорошо, я передам твои слова великой Сорни-Най.

– Скажи богине, что я выполню её поручение, – поспешно добавил Кулькатли.

– Иначе и быть не может.

Душа его ринулась вниз, к земле. Спускаясь, он увидел свой город, полный радости и веселья, а рядом с ним – разворошенный и полупустой русский стан. Там царили печаль и уныние. Множество раненых, лёжа на лапнике под открытым небом, стонало от боли и металось в горячке, угрюмые молчаливые люди ходили меж них, подбирая обломки, складывая берестяные чумы и поднося занедужившим кипяток в костяных кружках. Слышалась незнакомая речь и скрежет точила. Привязанные к колышкам олени хрумкали сухим ягелем, варилась пища в больших котлах, несколько ратников, стоя на коленях, слушали вдохновенную речь человека в поношенной лисьей шубе и истёртом треухе. Сверкая безумными глазами, человек этот что-то вещал им, размахивал руками и кривлялся.

Пам приземлился и, обернувшись волком, спрятался за бугорком. Шерсть его вздыбилась на загривке, из пасти послышалось негромкое рычание: Кулькатли наводил на новгородцев колдовской морок. Ему хотелось, чтобы пришельцы возненавидели друг друга и вновь сошлись в междоусобной сече. Лишь так мог он уничтожить неуступчивых русичей.

Заклятье его сработало. К вещуну подступил высокий человек в богатых одеждах с длинным ножом на поясе и что-то гневно сказал ему. Вещун отшатнулся, закрывшись руками, затем направил на подошедшего указующий перст и произнёс несколько слов. Ратники, слушавшие его, вскочили, повалили верзилу на снег, начали бить его кулаками и ногами, но на подмогу тому подоспели другие люди. Началась драка. Видя это, шаман удовлетворённо облизнулся – вот она, мощь югорских богов, способная придать сил слабому и лишить разума хитрого. Никто не устоит перед нею. Прячась за сугробами, Кулькатли побежал в ближайший перелесок, чтобы обойти стан с другой стороны и замкнуть кольцо ядовитого колдовства. Но олени, учуяв волчий запах, принялись взрёвывать и бить копытами. Это отвлекло дерущихся. Они расцепились, кинулись на выручку животным, несколько русичей с луками выбежало к перелеску. Шаман досадливо припал к земле. Как он мог забыть о чутком нюхе этих зверей? Непростительная ошибка. Медленно отползая, он попытался скрыться в лесу, но серая шкура на белом снегу выдала его, и скоро вокруг пама засвистели стрелы. Шаман бросился наутёк. В это мгновение распахнулись ворота югорской столицы, и оттуда вымахал отряд воинов на оленях и собачьих упряжках. Впереди мчался сам Унху с лосиным черепом на голове. Русичи, забыв о волке, бросились к оружию.

По своему обычаю югорцы не стали вступать в ближний бой, а просто забросали новгородцев стрелами. Те, совершенно пав духом, отошли к лесу, прикрываясь щитами и бросив раненых. Торжествующие чудины ворвались в стан, принявшись резать раненых врагов и валить шатры. Однако стоило им взяться за оставленных новгородцами оленей, как русичи вернулись и выбили противника с вершины. На склоне холма началась лютая рубка, новгородцы разбивали мечами югорские шлемы и доспехи, чудины поддевали новгородцев на копья, кругом стояли треск и звон, русская матерная брань перемежалась югорскими ругательствами, летали топоры и сулицы, снег превратился в бурую жижу, которую месили кожаные сапоги и меховые ерн-ваи. Постепенно славяне начали теснить югорцев к реке. Самая ожесточённая сеча завязалась вокруг Унху, который, сидя на боевом олене, работал короткой пальмой и воинственными кличами ободрял своих воев. Откуда ни возьмись прилетела сулица, и кан упал, поражённый в левое плечо. Шаман понял, что дальше медлить нельзя. Выскочив из перелеска, он поднял морду к небу и завыл. Югорцы, увидев такое, немедленно обратились в бегство: волк, воющий на поле брани – плохое предзнаменование. А русичи как падальщики набросились на раненого кана и принялись добивать его мечами. Над урёмой сгустились набежавшие из тайбалы тучи, поднялась буря, застлавшая воям глаза. Это Нум-Торум откликнулся на мольбу шамана. Новгородцы торопливо устремились обратно в стан, спеша спрятаться от непогоды в чумах, но чумы их по большей части были размётаны югорцами, и потому русичам пришлось довольствоваться наспех собранными шкурами и кусками бересты. Шаман бегал вокруг стана и выл, выл, подзадоривая небожителя Нум-Торума. Но даже и божьего дыхания не хватило, чтобы заморозить этих проклятую русь. Порыв ветра иссяк, враги как ни в чём не бывало выбрались из занесённых снегом убежищ и двинулись подбирать тела убитых. До чего же живучи эти пришельцы! – с ненавистью подумал Кулькатли. – Ничто их не берёт.

Он опять шмыгнул в ельник и затаился.

На следующий день новгородцы всё же снялись с насиженного места. Их стан был разгромлен, большая часть воев полегла в сражениях, почти все олени разбежались или попали в руки югорцев. Дальнейшая осада не имела смысла. Худо-бедно исправив несколько нарт, они запрягли оставшихся лосей, сложили разобранные чумы, и утром, спустившись с едомы на лёд, отправились в путь. Воины несли на себе огромные тюки с пушниной, впереди шли два разведчика, проверявшие крепость льда на реке. Лоси уныло брели по слуду, стеснённые тяжёлой поклажей. А шаман серым волком бежал по береговой опушке, неустанно взывая ко всем богам и духам, чтобы те не оставляли в покое упрямую русь.

Усилия его не пропали даром. Морок, неотступно довлевший над пришельцами, то и дело заставлял их сходиться в словесных перепалках, драть друг друга за бороды и хвататься за ножи. Больше всех лютовал вещун в поношенной шубе: он то обращался к ратникам с речами, то, воздев руки к небу, творил заклинания. Иногда кто-нибудь из новгородцев набрасывался на него, хотел поколотить, но остальные тут же вставали на его защиту. Спустя несколько дней русичи повязали двух своих и вырубили прорубь в реке. Одного из связанных спустили под лёд, другому перерезали глотку им и подвесили тело вверх ногами на дереве. Сделав это, новгородцы ударились в веселье, начали петь и плясать – совершенно как югорцы после жертвоприношения. Пам ухмыльнулся про себя, оценив весёлую шутку югорских богов: незваные гости, не приемля заклания людей, всё же смирились перед силой чудских духов и решились откупиться от них кровью.

Он не отставал от русского отряда. Новгородцы шли, бросая отстающих, ведомые человеком в лисьей шубе. Наблюдая за ним, Кулькатли невольно проникся благоговением перед прозорливостью богов, соблазнивших этого русича властью над людскими душами. К чему пытаться сломить новгородцев грубой силой, когда можно подчинить себе их мысли, заставить делать то, на что они никогда бы не решились, будучи в трезвом уме? Теперь, когда славяне окончательно покорились чудским демонам, югорцы могли просто взирать со стороны, как, смущённые прельщением, новгородцы избивают друг друга. Всё к тому шло, но пам на всякий случай продолжал твердить заклинания, не давая русичам вынырнуть из тёмного мления. «Пусть захлебнутся ненавистью, – злорадно думал Кулькатли. – Пусть утонут в постоянной грызне. Ни один не должен дойти до Камня. Все лягут здесь, корчуя измену в своих рядах. Так решили боги, и никто не избегнет их кары».

Он до того вошёл в раж, что перестал и скрываться от пришельцев, выбегал к самой кромке льда и выл, желая наслать на русичей новую бурю. Но владыка Нум-Торум отчего-то не внимал его просьбе. Тихо было вокруг, оцепенело стояли пихты, усыпанные белым пухом, и масляно скользил месяц по дымно-чёрному ковшу стылого неба. Новгородцы же, заметив волка, пускали в него стрелы. Однажды чуть было не попали, самой малости не хватило. Кулькатли поджал хвост и должен был спасаться бегством в зарослях тальника. Он бежал, оставляя за собой глубокую снежную борозду, а в окостеневшие от мороза стволы с глухим стуком вонзались русские стрелы, и слышались где-то за спиной голоса врагов. «Что же это? – в страхе думал пам. – Неужто боги оставили меня?». Ему пришлось уходить всё дальше и дальше в дебри беломошника, чтобы ощутить себя в безопасности. Но даже и там, в глубокой чаще ему мерещилась ненавистная славянская речь, будто слова, покинув уста, следовали за ним, подобно злым демонам-пупыгам. Кулькатли кружился и вертелся, как блохастый пёс, пытаясь отделаться от навязчивых голосов, но они не отпускали его, звучали в голове и словно издевались, упиваясь своей безнаказанностью. Наконец, обессилев этой тщетной борьбой, шаман выкатился на луговину и узрел человека.

Это был не югорец. Рваный тулуп и сбитые сапоги выдавали в нём жителя Загорья. На спине его перекатывался тяжёлый мешок, привязанный верёвкой к шее, у пояса болтался нож в дырявом тряпичном чехле. Путник по самые глаза зарос грязной рыжей щетиной, на исхудавшем лице торчали острые скулы. Очевидно, это был беглый раб, который брёл уже много дней, пробираясь на родину. Щёки его туго перетягивали уши собачьей шапки, отмороженный кончик носа кристально белел в полутьме. Увидев волка, он присел и слегка разъял потрескавшиеся губы. Правая рука его потянулась к ножу. Рваный краешек мешка перевесился через бок, и в дыре что-то блеснуло. Пам насторожился. Жуткое подозрение охватило его. Он осторожно двинулся по краю поляны, не сводя с человека пристального взгляда, а тот выставил нож и приготовился к схватке. Пам не был охотником, он не знал, как надо нападать, не умел уворачиваться от ударов. Но волчья природа дала знать о себе, и Кулькатли, оттолкнувшись задними лапами, прыгнул на незнакомца.

Человек не смог устоять, он был слишком слаб для этого. Даже проткнуть как следует ножом волчью шкуру – и то ему оказалось не под силу. Шаман подмял его под себя, потянулся зубами к глотке, путник же задрыгал ногами, отчаянно замолотил кулаками по бокам зверя. Будь шаман поопытнее, он быстро бы справился со своей добычей, но без сноровки паму пришлось несколько раз пропахать мощными челюстями грудь человека, пока тот не обмяк. Обрывки одежды, пропитанной кровью, наполнили рот пама. Он сплюнул, повернул морду к мешку, оброненному незнакомцем. Осторожно подошёл, потрогал его содержимое. В лапу ему уткнулось что-то длинное и покатое. Носом Кулькатли откинул верхний край мешка и оторопел. Перед ним блеснула позолотой часть большого изваяния. Не веря своим глазам, он выгреб статую наружу и захрипел от ярости. Это была Сорни-Най.

Кудесник яростно взвыл и принялся в бешенстве рвать зубами плоть поверженного им человека. «Кто ты? – рычал он, выдирая куски мяса. – Откуда пришёл? Как украл богиню?». Неизвестность страшила его пуще всего. Ведь совсем недавно казалось, что опасность миновала. Разбитые русичи бежали от югорской столицы, вожди их погибли, а оставшиеся ратники погрузились в пучину взаимных распрей, с успехом истребляя друг друга. Так было до сегодняшнего дня. Но случайная встреча в лесу всё перевернула. Она показала паму, что где-то за спиной у него действовал тайный и хитрый враг. Этого врага нужно было отыскать и казнить. Но кто он? Откуда взялся? Неужто в столицу просочились новгородские лазутчики? Многое стоило обмыслить, многое сделать…

Однако додумать шаман не успел – из леса вдруг прилетела стрела и вонзилась ему в левый бок. Он вздрогнул, изумлённо вывернув шею, устремил взгляд в тёмные заросли лозняка, затем почувствовал сильную слабость и упал на снег. Перед глазами всё зарябило, очертания деревьев смазались, кроны, затмившие небо, словно навалились всей тяжестью, сдавив дыхание.

Из чащи вышел лучник. Копна чёрных волос сдвинула ему шапку на затылок, затасканный тулуп зиял прорехами, на ногах красовались новенькие черки с высокими голенищами. Человек подступил к издыхающему волку, покачал головой и усмехнулся.

– Вот мы и встретились с тобой, кровавый пам, – сказал он с лёгким зырянским акцентом.

Потом достал из-за пояса топор и одним махом отсёк волку голову…

Душа Кулькатли вернулась в тело, шаман прекратил свой неистовый танец. Потрясённо оглянувшись, он прохрипел:

– Измена! В городе враги. Они похитят золотую Сорни-Най и навлекут новые беды на нашу землю.

– Что ты несёшь? – недоумённо вопросил Унху, сидя на лосе. Он был весел и пьян от счастья. – Русичи уже побеждены. Кто может покуситься на святое?

– Не зарекайся, кан! Враги повсюду. Ты должен выкорчевать эту заразу, иначе…

– Иначе?

– Иначе она убьёт тебя! – заорал Культакли.

Унху тревожно посмотрел сверху вниз на перепуганного старика, нахмурился.

– Что тебе сказали боги?

– Они сказали, чтобы я закончил твоё дело и уничтожил всю русь под корень.

– Почему они поручили это дело тебе? Разве война – не моя обязанность?

– Потому что Сорни-Най в обиде на тебя. Ты слишком вольно обошёлся с нею.

– И как же ты собрался уничтожать русичей? – усмехнулся вождь.

– Я наслал на них помутнение рассудка, заставив врагов убивать друг друга.

– Наслал? Так значит, драка между ними – твоя заслуга?

Пам непонимающе наморщил лоб.

– О какой драке ты говоришь?

Унху подъехал к нему поближе, понизил голос.

– О той, что разгорелась из-за Сорни-Най, подсунутой мною новгородцам.

– Н-нет, это побоище вызвано не мною. Но я видел грядущее – в нём русичи опять сошлись в смертельной схватке, а ты, кан, снова вышел на бой против них.

– И чем же закончилась это сражение?

– Русичи ушли. Но ты, Унху, заплатил за это жизнью.

Кан вздрогнул, задрал подбородок, глядя на шамана из-под приспущённых век. Затем оглядел площадь.

– Недоброе это предзнаменование, – обронил он.

– Куда уж хуже, – согласился Кулькатли.

– И что же мне сделать, чтобы отвести угрозу?

– Ты должен передать мне иттарму Сорни-Най и убить всех зырян, которых найдёшь в своих владениях.

– Почему зырян?

– Потому что это они похитят нашу святыню.

– Что ж мне – и невольников отдать на заклание? – раздражённо спросил кан.

– Всех зырян, какие есть…

– Да ты и впрямь ополоумел. Люди восстанут на меня за такой поступок. Как им вести хозяйство без рабов?

– Они нахватают новых. Не заботься чувствами людей, думай о желаниях бессмертных.

– Ты обезумел, пам. Надо ли торжество сдобрять кровопролитием?

– Надо, если так хотят боги.

Унху коротко подумал, рассеянно поглаживая шею лося. Потом медленно произнёс:

– Ладно, будь по-твоему. Но я не хочу принимать в этом участия. Сам веди народ на резню.

Пам окинул взором площадь. Костры перед идолами полыхали вовсю, окутывая привязанных полураздетых пленников серым дымом. В тёмном небе играло разноцветное сияние. Мечущиеся языки пламени превращали закопченные лица в жуткие маски. Тени танцующих воев походили на чёрных духов из нижнего мира. Казалось, сам Куль-отыр выполз из своих недр, чтобы отметить победу югорского кана.

– А как же русичи? Разве ты не принесёшь их в жертву Нум-Торуму? – спросил Кулькатли.

– О нет! Я возьму за них выкуп или сделаю рабами.

– Зачем же ты зажёг эти костры? Чтобы подразнить бессмертных?

Унху снисходительно поглядел на шамана.

– Ты – хороший пам, Кулькатли, но ты – всего лишь пам. А я – правитель, и должен думать о своём народе. Люди моего города утомлены осадой и битвами. Им хочется забыться, повеселить сердца зрелищем. И я даю им это зрелище. Пускай тешатся, глядя как русичи плачут от дыма, который разъедает им глаза. Пускай насладятся унижением своих врагов. Они заслужили это.

– Так значит, ты живёшь обманом?

– Если б я жил только правдой, новгородцы покорили бы мой город и разрушили святилища.

– Ты – коварный человек, кан!

– Я таков, каков мир, созданный богами.

– Не богохульствуй.

Унху рассмеялся и, отмахнувшись от пама, ударил пятками по бокам лося. Подъехав к костру, за которым виднелось измученное и потемневшее от дыма лицо Якова Прокшинича, Унху весело сказал:

– Ну что, русич, не удалось тебе поживиться нашим богатством?

Боярин молчал. Медленно перекатывая голову, он сверкал белками глаз и, казалось, ничего уже не соображал. Грудь его то и дело сотрясалась кашлем, всклокоченная борода с застрявшими в ней пепельными хлопьями скребла по разорванной рубахе.

– Гляди не умори его, – предупредил кан слугу, шуровавшего палкой в огне. – Он нужен мне живым.

– Слушаюсь, господин, – поклонился тот.

Почему-то у кана упало настроение. Чего не хватает этому старику? – недовольно подумал он о Кулькатли. Русичи повержены, богиня возвращена в город. Чего же больше?

Он услышал за спиной звук шаманской колотушки и развернул лося.

– Слушайте, жители города! – сипло закричал Кулькатли. – Боги открыли мне ужасную тайну!

Разгорячённые празднеством люди оборачивали к шаману зарумянившиеся лица, свистели и махали руками. Что нового мог поведать им этот человек? Какую правду открыть? Небось, захотел исполнить ещё один обряд, чтобы ублажить бессмертных. Так думали югорцы, не очень вслушиваясь в слова пама. Но служки и вои, стуча палками и копьями по земле, вынудили их притихнуть.

– Тайна в том, – продолжал Кулькатли, – что среди нас затесались изменники. Пока мы сражались с русичами, предатели проникли в наш город, вошли в наши дома, говорили с нашими людьми. Они выглядят безобидно, но на деле это враги пострашнее новгородцев, ибо нападают исподтишка. Их цель – выкрасть золотую богиню. И они сделают это, если мы не защитим её.

– Кто эти злодеи? – послышались выкрики из толпы. – Скажи, и мы растерзаем их.

– Это – зыряне, – ответил пам. – Люди из-за гор. Убейте их, и вы спасёте Сорни-Най.

Раззадоренные пьянящими дымами и убийствами люди плотоядно взревели. Там и сям среди собравшихся началось движение. Задние ряды ещё не взяли в толк, что происходит, а передние уже повалили с площади, извергая воинственные кличи.

– Убить зырян! Выставить их головы на стене! – рычали горожане, устремляясь к своим домам, чтоб растерзать пермяцких невольников.

Площадь начала пустеть. Не только простые жители, но и вои бросились избивать зырян. Унху с какой-то безнадёгой взирал, как его бойцы исчезают в темноте улиц, спеша вкусить крови беззащитных рабов и торговцев. А посреди площади, между шестов с головами русских предводителей, бесновался и кричал Кулькатли, упоённый видом одурманенного народа.

– Убить, убить! – верещал он, корчась от конвульсий. – Вырвать глаза и сердца, выдрать кишки, скормить мозги псам! Чтоб и следа не осталось от проклятого племени! Уничтожить под корень, вырезать всех до единого!..

Он голосил, думая, что исполняет волю богов, но на деле хотел лишь спасти свою шкуру, ибо хорошо помнил, что стрела, поразившая волка, была пущена зырянином. И теперь, призвав истреблять пермяков, он ликовал, уверенный, что избавил себя от преждевременной гибели.

Кан же, с омерзением взглянув на него, удручённо опустил голову и тихим голосом приказал слугам:

– Отвяжите русичей и отведите их обратно в затвор.

Первым освободили от пут сомлевшего боярина. Подхватив его под руки, югорские невольники поволокли Якова к стоявшим невдалеке нартам. Затем отвязали остальных новгородцев. Славяне были измучены голодом, холодом и едким дымом. Кто-то пытался идти сам, но большинство валилось с ног. Слышался резкий кашель, стоны, ругательства. Рядом с каном вдруг вырос Савелий.

– Господин! – испуганно залепетал он. – Неужто ты хочешь отпустить Якова Прокшинича?

Вождь скосил на него небрежный взгляд, выслушал толмача и кивнул.

– Да. Твой народ хорошо заплатит за него.

– Не делай этого, господин! Ведь боярин, вернувшись домой, будет пылать местью и обязательно наберёт новое войско, чтобы покорить Югру. Я знаю его – он не успокоится, пока не добьётся своего. Либо ты убьёшь его сейчас, либо он убьёт тебя потом. Клянусь тебе!

Унху с сомнением поглядел на него, пожевал губами.

– Что-то много советчиков развелось кругом.

Он тронул лося пятками и с показным равнодушием проехал мимо купца. Тот дёрнулся было за ним, но на пути Савелия выросли суровые чудинские ратники.

– Господин, – громко заныл Савелий, отбросив в сторону осторожность, – он убьёт тебя. Убьёт нас всех. Это – жуткий человек, сущий демон. Не отпускай его, умоляю!..

Русичи услышали его вопли. Упырь Дырявый, тоже лежавший на нартах, приподнял голову и прохрипел заиндевевшими губами:

– Ишь ты, душегуб какой! Всё ему мало…

А Савелий, не слыша его, тащился позади лося и повторял:

– Убей Якова, господин! Убей кровопийцу! Не даст он тебе покоя, покуда жив…

Предчувствие того, что боярин спасётся от неминуемой смерти, затопило купца страхом. Его пугало даже не возмездие, а худая слава, которая разнесётся о нём, если Яков вырвется из Югры. Остальных пленников он не боялся – кто поверит чадину, очернившему житого человека? А вот боярское слово имело вес, его непросто было перешибить присягой, пусть и сдобренной серебром и златом. И потому Савелий влёкся за уезжающим каном как попрошайка и умолял, умолял… Наконец, Унху сдался.

– Ладно, – сказал он, поворачивая лося к Савелию. – Будь по-твоему. Но за смерть этого человека твой бог взыщет с тебя.

Он дал знак слугам, и те снова потащили боярина к идолу. Остальные русичи, бывшие рядом, ухватили было Якова за ноги и за шиворот, чтоб не отдать на заклание язычникам, но куда им, голодным и обмороженным, было тягаться с воями кана!

– За всё с тебя бог спросит, Савка! – прокричал кто-то из новгородцев. – Будешь держать ответ перед Святой Софией…

Яков был уже без памяти. Его прислонили к идолу, обвязали толстыми верёвками.

– Жги! – махнул рукой Унху.

Сам он не хотел смотреть на смерть боярина и погнал лося к терему. Вои двинулись за ним, волоча нарты со сваленными на них вповалку русичами. На площади осталось лишь несколько слуг да два бойца, присматривавшие за порядком.

На следующий день, вечером, когда русские пленники, проглотив скудный ужин, помолились на ночь, двери их узилища вдруг раскрылись, и внутрь ступили два югорских ратника. Прищурившись в тёмной затхлой избе, едва освещённой одной-единственной лучиной, они высмотрели в скоплении сидящих на шкурах людей Упыря Дырявого и решительно затопали к нему.

– Вы чего это? – пролепетал тот, сжавшись.

Ратники молча подхватили ушкуйника под локти, рывком поставили его на ноги и повели к выходу.

– Ой, люди христианские, спасите мою душу! – запричитал тот, в отчаянии оглядываясь на собратьев по несчастью.

Но что те могли сделать? Лишь осенить увлекаемого крестным знамением да прошептать тихую молитву во спасение. Двери затвора захлопнулись, снаружи проскрежетал засов.

Ратники посадили ушкуйника на нарты и помчались куда-то по убогим улочкам югорской столицы. Тут и там им попадались сожженные дома, валялось тряпье, полозья скрипели по замёрзшей крови. Кое-где лежали подмороженные полураздетые трупы, под стропилами болтались на сушёных жилах свежеотрубленные головы. Бродили пьянчуги, из открытых окон летел пух и разные обломки, слышались крики боли и смачный гогот. Упырь с удивлением озирался, не узнавая города. Что стряслось? Неужто пришли новые завоеватели, убившие местного князька? Или это югорцы продолжают отмечать победу над русичами?

– Куда едем, братцы? – робко полюбопытствовал он у сопровождающих.

Те смолчали, да он и не ждал ответа. Лицезрея всеобщую сумятицу, Упырь почти уверился, что его везут на очередной дикий обряд, итогом которого, возможно, станет его смерть. А потому принялся втихомолку творить молитву Христу, Богородице и Золотой Бабе, прося их избавить от лютой казни.

Нарты пересекли площадь, немного углубились в одну из улочек и остановились у ничем не примечательного бревенчатого сруба. Ушкуйника столкнули с нарт и повели к низкой дверце. Сруб был полуврыт в землю, а потому прибывшим пришлось нагнуться, чтобы ступить внутрь.

Они оказались в крохотных сенях. Отряхнули снег с черок, сняли шапки. Дверь в горницу открылась, в проходе показалась старая югорка. Один из воев что-то казал ей, она кивнула и ушла обратно. В горнице послышались шаги, затем какое-то шуршание, короткая перебранка, наконец, югорка вернулась и что-то произнесла. Ратники толкнули Упыря вперёд.

Просеменив на подгибающихся ногах в горницу, русич поднял глаза и обомлел. Перед ним на покрытом шкурами топчане, словно царь на престоле, сидел Савелий. Житый человек изменился. Теперь он был облачён в красочное чудинское одеяние с вышивкой, на разноцветном поясе его болтались медные и серебряные обереги, а с левого бока выглядывала рукоятка ножа из белой кости. Волосы были тщательно причёсаны, борода пострижена клинышком, отмытое лицо сияло довольством и надменностью. Взглянув на воев, приведших ушкуйника, Савелий кивнул и чуть пошевелил указательным пальцем правой руки. Ратники утопали на улицу, а старуха-югорка, шаркая, пропала во внутренних покоях дома. Упырь и Савелий остались вдвоём.

Купец некоторое время созерцал пленника, затем произнёс:

– Жить хочешь?

– Хочу, – кивнул ушкуйник, поддерживая худые штаны.

– Тогда будешь служить мне. Сделаешь то, что я скажу, получишь богатую награду. Понял?

– Понял.

– А будешь трепать по дворам языком – отрежу и его, и нос с ушами. Ясно?

– Ясно.

– Отныне я для тебя – господин. Так меня и будешь величать.

– Слушаюсь.

– Слушаюсь, господин, – поправил его Савелий.

– Слушаюсь, господин.

Купец смерил его презрительным взглядом.

– Домой хочешь вернуться?

– Хочу, господин.

– Вернёшься. Но для этого выполнишь одно задание.

– Какое, господин?

Савелий поднялся, закрыл двери и вернулся на топчан.

– Золотую Бабу знаешь? – спросил он.

– Как не знать!

– Я получить её хочу. Чтобы в Новгород с почестями вернуться. Там за такое богатство милостями осыпят. И тебя заботами не оставлю. Смекаешь?

– Смекаю, господин.

– Вот и хорошо. А где эта Баба, знаешь?

– Нет, господин.

– В доме кудесника здешнего. Живёт он с жёнкой своей, кругом одни югорские хибары, охраны никакой. Оно и понятно – чудины на идолицу вовек не позарятся. Для них она – святыня. А нам это на руку. Ты в хату к кудеснику залезь да идолицу вынеси. А уж я позабочусь, чтобы путь на волю был свободен. Через стену перемахнём, да в урёме скроемся. Чудины пока очухаются, далеко уж будем.

– А может, к нашим пойти, господин? – с сомнением произнёс ушкуйник.

– К каким нашим? К тем, что под городом топчутся? Они уже давно не наши. Им Золотую Бабу давать опасно – и сами не удержат, и друг дружке глотки перегрызут. Они теперича как безумцы: стоит золото узреть, напрочь теряют разум. Ежели мы с тобою хотим живыми до Новгорода добраться и Бабу сохранить, в тайне это дело держать надобно. Усёк?

– Усёк, господин.

– Вот так-то.

Упырь помялся.

– Чего ещё? – грубо осведомился Савелий.

– Мне бы пожрать чего-нибудь, господин. Оголодал – прямо страсть. На сытое брюхо и работается лучше.

Савелий взглянул на него исподлобья, засопел.

– Ступай на кухню. Там тебя накормят.

Ушкуйник, подобострастно кланяясь, уплёлся прочь, а Савелий вскочил с топчана и, сжимая кулаки, в беспокойстве стал мерить шагами комнату. Правильно ли он поступил, выбрав это ничтожество? Не ошибся ли? Искренний страх, стоявший в глазах Упыря, и его истовая молитва Золотой Бабе на площади, казалось, выдавали в нём человека сломленного, готового подчиняться чужой воле. Но разбойное прошлое не могло пройти бесследно и было чревато внезапными бунтами. Это тревожило купца. Если бы он мог, то, конечно, обошёлся бы без помощника. Но в том-то и дело, что задуманное им требовало участия напарника, который выкрал бы реликвию. А в случае провала, если бы вор попался, Савелий лёгко мог отпереться. Сам он боялся лезть к шаману, но соблазн был слишком велик. И вот, замирая и трепеща, купец поддался ему. Но как всякий неуверенный в себе человек, тут же и засомневался.

Он прошёл к окну, выглянул наружу, затем окинул взором помещение, привычно ища икону. Не найдя её, потёр кулаком лоб и, обратив взор к лежавшему на полке медвежьему черепу, перекрестился. «Помоги мне, Господи», – прошептал он.

Глава десятая

Дверь княжеского терема сотрясалась от ударов. Снаружи слышались истошные крики:

– Кан! Кан! Беда! Вставай, кан! Смерть пришла!

Унху открыл глаза, отбросил шкуру, рывком сел на топчане. Голова его ничего не соображала, но рука уже шарила по стене в поисках меча. Тело работало само по себе, подчиняясь отработанному годами чувству. Жена тоже проснулась, устремила на него пронзительный взгляд, прошептала одними губами:

– Русь?

– Едва ли, – пробормотал кан.

Стук, приглушённый несколькими дверьми, доносился слабым буханьем, словно на дворе толкли зерно в ступе. Унху встал, извлёк из висящих на стене ножен короткий меч, бросил взгляд в маленькое окошко. Солнце ещё не взошло, на улице была темень непроглядная, сквозь редколесье блестели звёзды.

Жена тоже села, придерживая раздутое брюхо. Она была на сносях, каждое движение давалось ей с трудом. Унху, прищурившись, покосился на неё, успокоительно произнёс:

– Лежи. Небось пустяки какие-нибудь. Всё будет хорошо…

Он бросил взгляд на огонёк дымящей лучины, протопал к двери спальни, открыл её, хрипло пролаял в пространство:

– Что там?

Глаза его сонно моргали, сбрасывая ночную коросту, руки и ноги подрагивали, приноравливаясь к быстрым движениям, в голове царил кавардак. Сквозь щели между косяком и дверью, ведущей в соседнюю комнату, забрезжил красноватый свет. Дверь открылась, на пороге предстал вой с лучиной в правой руке. Разглядев в полумраке властелина, он смущённо кашлянул.

– Господин, пришли люди. Говорят, пама убили.

– Как убили? Кто?

– Мы не знаем, господин.

Унху встряхнул космами, изгоняя остатки сна.

– Ладно, – промолвил он. – Сейчас выйду.

Он прошёл в соседнюю комнату, прикрыл за собой дверь и хлопнул в ладоши.

– Одёжу мне!

Понабежали рабы, принесли льняную рубаху, дорогой персидский халат с вышитыми на нём крылатыми львами, порты с красной бахромой и короткие няры из лосиной кожи. Пока кан облачался, другие невольники волокли верхнюю одежду: узорчатый кумыш с колпаком и широкий сине-зелёный пояс с болтавшимися на нём оберегами. Наконец, одевшись, Унху вышел в сени, урча и фыркая, умылся в кадке с ледяной водой, преклонил колени перед медвежьим черепом на полке и надел перевязь с мечом, поднесённую одним из слуг. Затем открыл дверь, накинул колпак и шагнул на мороз.

Тусклые звёзды размазались в переливчатом сиянии луны. С востока находила тёмная лазурь, разбавлявшая угольный мрак ночного неба слабым свечением. На едоме, приютившей русский стан, горело три огонька. Унху злорадно усмехнулся, вспомнив, какой россыпью искр был покрыт холм, когда русь только явилась туда. Возле заплота переминались с ноги на ногу четыре ратника с копьями. Поёживаясь от холода, они перекидывались короткими фразами и усмехались чему-то. Ещё один сидел на лапнике, откинувшись спиной к стене амбара, и курил сар. Рядом с дверью безмолвно стояло двое рабов. Узрев господина, они опустили головы и замерли, как истуканы. Вои повернулись к кану, уткнули копья в снег. Лица их оцепенели в ожидании приказов. Со спины на ухо вождю зашептал слуга:

– Простой люд хотел к тебе ломиться, кричал что-то, да мы выяснять не стали. Влепили пару затрещин и вытолкали всех взашей. Хотели совсем разогнать скотов, да больно они взбудоражены. Может, и впрямь чего стряслось. Осмелились потревожить тебя. Ты уж не серчай на нас, господин.

– Ладно, ладно, – хмуро откликнулся Унху. – Пойдём послушаем, чего болтают.

Он махнул воям рукой, чтоб отперли ворота. Те с громыханием вытащили засов, медленно распахнули створы. Собравшийся на площади народ повалил было во двор, но понабежавшие отовсюду ратники ловко выстроились в шеренгу и выставили перед собой пальмы. Люди шарахнулись от мерцающих в сумраке железных наконечников.

– Стой, не дави! – заорал кто-то. – Дальше пути нет.

Унху медленно подошёл к толпе, раздвинул своих бойцов.

– Ну чего хай подняли? – спросил он, уткнув ладони на бока. – Плётки захотели?

– Господин, – сказал мужичок с грязным закопчённым лицом. – Беда приключилась. Пама убили. Осиротели мы.

– Как так убили?

– Зарезали его. Негодяи какие-то.

– Это кто ж посмел? – вопросил Унху.

– Да разве ж вы знаем? Заходим в его храмину, а там он мёртвый лежит. И разворошено всё, точно разбойник орудовал.

Унху почувствовал, как волосы зашевелились у него на голове. Несмотря на мороз, тело прошибло потом.

– Нарты мне! – каркнул он, набухая желваками.

Во дворе засуетились, послышались понукания и окрики. Кан стоял перед толпой, невидящим взором глядел поверх голов, а люди наперебой говорили ему:

– Утром камлание-то самое лучшее. Оно, конечно, дороже, зато уж наверняка. За десяток кур или козу всю правду тебе откроет, с духами потолкует, да ещё и о здоровье справится. Душевный человек! У кого только рука поднялась? Ты уж найди негодяя, хочется в глаза ему посмотреть. Это ж надо чего удумали – пама убить! Отродясь такого у не водилось. Служек, бывало, вешали или топили, особливо если нерадивые да к браге склонность имели. Но чтоб пама, да ещё в его доме! Должно, из зырян кто постарался. Больше некому. Они ведь, зыряне эти, хитрющие, спрячутся в укромном месте, выждут случай, да и бьют исподтишка. Ты уж не цацкайся с ними, господин, давно пора было передавить эту заразу…

Унху слушал краем уха, не отвечая. На него нашло оцепенение. Неужто и впрямь в городе скрываются спасшиеся от резни пермяки? Тогда чего стоят все его победы, если любой бродяга способен нанести смертельный удар? Ощущение этой беззащитности глубоко задело кана.

Наконец, слуги запрягли собак и подогнали нарты кану. Тот запрыгнул в них, остервенело ухватился за рукоятку меча.

– Расступись! – крикнул сидевший впереди возница.

Люди, собравшиеся перед воротами, быстро очистили вождю дорогу, и тот в сопровождении нескольких воев на оленях вылетел на запорошенную площадь. Слабый ветерок катал по притоптанному снегу пепельные хлопья. Над прогоревшим костром возвышался неровный вспученный бугор, похожий на остатки спалённой избы. По насаженным на шесты головам русского воеводы и шамана бродили вороны, клевали в растрёпанных чёрных волосах. Возле бронзоволицего идола Нум-Торума, перевесившись через путы, корячился обугленный труп Якова Прокшинича. Перед ним зиял чернотой неровный круг золы. Рядом, опершись на копьё, скучал вой, следивший за тем, чтобы югорцы, жадные до русской крови, не уволокли мёртвого славянина на глумление прежде, чем настанет время его похоронить. Уважение к противнику требовало предать тело земле непоруганным.

Кан мчался по улицам, подавленно озираясь. Двухдневный погром зырян оставил в городе следы не хуже вражеского нашествия. На ветвях священных елей среди густых ветвей и оберегов висели растерзанные трупы пермяков. Некоторые были обнажены, на побелевших от мороза телах зияли ужасные раны. Возле сгоревших домов и поваленных самъяхов собаки дрались за требуху. Повсюду валялись полусгоревшие шкурки пушных зверей, разломанные сундуки с вычурной пермяцкой резьбой, порванное тряпьё с пятнами крови. Содрогнувшись, Унху подумал: «Кулькатли принёс это зло в мой город. И сам погиб от него».

Перед домом пама, как и следовало ожидать, собралась толпа. Люди шумели, спорили, плакали. Едва вождь подъехал к ним, кто-то злобно выкрикнул:

– Видишь, кан, что зыряне-то творят! Нечего было селить их тут.

Унху нахмурился, грозно вопросил:

– Это кто там такой дерзкий? Говоришь, кан – глупец? На моё место заришься?

Народ сразу примолк, робко опуская глаза. Унху сжал зубы и направился к дому.

Дверь была чуть приоткрыта, изнутри доносились охи и плач. Ступив в дом, Унху прищурился от яркого огня, горевшего в чувале, сморщился и, оглядевшись, заметил двух помощников шамана, замерших при его появлении с туесками в руках.

– Где пам? – спросил Унху.

– Во дворе, – ответил один. – Мы вынесли его из дома, господин. Там мороз, и телу будет меньше вреда…

– Как его убили?

– Ударили ножом в спину. А жене исполосовали брюхо.

– Когда это случилось?

– Мы не знаем. Ко мне пришли люди, сказали, что пам не выходит, просили узнать, не случилось ли чего. Кулькатли всегда камлал в это время – на удачу, на здоровое потомство, на хорошую охоту… Я пошёл. Постучал к нему, он не отзывался. Потом открыл дверь. Он лежал возле стола лицом вверх, а глаза были выкачены, и щёки синие, как будто душили его. Сначала я подумал, что его поразила болезнь, хотел помочь, но потом зажёг лучину и увидел… – служка запнулся, голос его дрогнул, – увидел, что он лежит в луже крови. А жена – чуть подалее. Мёртвая. Я хотел приподнять его, но… не смог. На меня напал такой страх, что я тут же выбежал на улицу. Вот и всё. – Служка всхлипнул.

Кан засопел, прошёлся по разгромленной избе. Судя по всему, шаман не дался легко. Пол был усеян обломками глиняных горшочков, раздавленными берестяными коробами, связками сушёных цветов, разбитыми деревянными ларцами. С левой стены обрушились полки, одна из лап священного медведя укатилась в угол, приткнувшись к иттармам предков, котёл опрокинулся и лежал на боку, чернея закопчённым дном. Посреди комнаты темнело пятно впитавшейся крови. Рядом лежали поломанные лосиные рога, сорванные в пылу борьбы с притолоки.

– А где Сорни-Най? – спросил кан.

– Похищена, господин.

Унху в бешенстве сжал кулаки. Кто же мог совершить такое преступление? Только зыряне. Им было за что мстить паму, и они не трепетали перед югорской богиней. Кан медленно вышел из дома, знаком подозвал к себе одного из воев.

– Прочешите весь город и найдите уцелевших зырян. Они украли нашу владычицу.

– Да, господин.

Вой отошёл, отдал распоряжения другим бойцам и вскочил в седло.

– Господин, что прикажешь делать с захваченными зырянами? – спросил он.

– Сначала пытай их, а когда расскажут, куда спрятали похищенное, убей.

– Слушаюсь.

Ратник ускакал. Кан остался в задумчивости возле избы. «Может, они заодно с русичами? – подумал он о грабителях. – Напрасно я не добил новгородцев. Надо было сделать это сразу. А теперь уже поздно. Кто знает, как далеко успели уйти эти подонки? Да и в какую сторону пошли? Ах, что за срам на мою голову! Или это месть богов? Но за что? За то ли, что я отдал богиню русичам? Неужто пам был прав, и Сорни-Най прогневалась на меня?». Полный сомнений, Унху принялся прохаживаться рядом со срубом, думая о дальнейших действиях. Люди шушукались, наблюдая за ним, осуждающе качали головами, досадливо сплёвывали. Им не терпелось ещё раз умыть руки в крови, и они ждали отмашки, чтобы приступить к резне. Но Унху медлил, и это злило собравшихся.

Вдруг из скопления простолюдинов к нему протиснулся запыхавшийся слуга. Поклонившись, зашептал на ухо:

– Господин, русич пропал.

– Какой? – не понял кан.

– Которого ты наградил домом и оленями.

Унху вытаращился на слугу, побледнел. Так вот кто предатель! Он схватил невольника за плечо, сжал пальцы что есть силы, потом оттолкнул от себя и прохрипел с ненавистью:

– Найти мерзавца.

– Слушаюсь, господин.

Слуга исчез в толпе, а кан, сверкнув глазами, рявкнул на людей:

– А ну кыш отсюда! Живо!

Соплеменники недоумённо уставились на него, не понимая причины такого гнева.

– Прочь, я сказал! Пошли прочь!

Люди бросились врассыпную. Кан же, подойдя к нартам, брякнулся на них.

– Домой, – коротко приказал он вознице.

Собаки, подчиняясь голосу погонщика, развернули нарты и припустили по улицам. Над еловым сузёмом начал разливаться дрожащий медовый рассвет. Чёрные кроны дальних берёз и сосен ещё цеплялись за остатки ночной пелены, но сквозь их голые ветви уже просвечивала бледно-жёлтая заря. Звёзды утонули в тумане полупрозрачных облаков, обозначившихся на просветлевшем небе. Обгрызенная пятнистая луна ухватилась за верхушку огромной пихты на крутом косогоре за городом и медленно таяла, не желая скатываться за бурунный окоём.

Кан выехал на площадь, оглядел собравшийся люд, выскочил на снег и в бешенстве заорал:

– Что застыли? Ищите зырян! Не всех ещё настигло наше возмездие.

Люди заволновались, зашумели, послышались радостные вопли, кто-то преданно взвизгнул:

– Мы отыщем их хоть в зубах Куль-отыра!

Другой голос с торжеством провозгласил:

– Говорил я, зыряне виноваты!..

Люди побежали в разные стороны, спеша ещё раз насладиться убийствами. А вождь, прогнав от ворот опостылевшую толпу, вошёл во двор и бросил стражникам:

– Всех новгородских пленников сюда. Свяжите им руки и нещадно бейте.

– Слушаюсь, господин, – откликнулся ратник.

К Унху подбежал слуга, которого он отправлял на поиски Савелия.

– Господин, – сказал он, останавливаясь и тяжело дыша. – Мы нашли русича.

– Так быстро? – удивился кан. – Где он?

– Лежит под стеной. Мёртвый. Кто-то его зарезал, господин.

– А богиня при нём?

– Нет, господин. Но с ним был ещё один человек, скрывшийся в лесу. Мы поняли это по лыжне, уходящей в урман.

– Наверно, это тот, которого я освободил. Хорошо же он отплатил своему благодетелю. – Кан коротко подумал. – Где это место?

– С западной стороны.

– Почему с западной? – удивился Унху.

Он был уверен, что похититель ушёл на юг, ведь именно там находился русский стан.

– Мы не знаем, господин.

– Это какая-то русская хитрость… Должно быть, они хотят запутать нас.

– Прикажешь отправить погоню?

– Нет. Богиня в руках руси. Я знаю это. Похитителю больше некуда деться, кроме стана своих собратьев. Он же не безумец, чтобы в одиночку идти в тайгу.

Кан захохотал, довольный своей догадливостью, и, успокоенный, вернулся в дом. Войдя в сени, он снял перевязь с ножнами, передал её слуге и громко приказал:

– Завтрак мне! И поживее!

Затем прошёл в горницу, опустился на лавку и устремил задумчивый взгляд на противоположную стену. Ему было о чём поразмыслить…

В час, когда божественные лоси вытолкали слабое белое солнце из-за окоёма, кан, прекратив допрос русских пленников, вышел из пытошной во двор и сказал начальнику стражи:

– Собирай воев. Пойдём снова биться с русью.

Тот молча кивнул. За спиной кана слышались стоны и ругань. Палачи не пощадили новгородцев, выворотили им суставы, раздробили кости и прижгли кожу. Но Унху так и не вытянул из них ничего нового. Немного разочарованный, он поглядел на палачей и махнул рукой – мол, достаточно. Те всё поняли. Кан же направился во двор. Он втянул носом морозный воздух, распрямил плечи, высморкался в снег. Грядущая битва придавала ему сил. В сражении перестаёшь ломать голову над сложными вопросами и целиком отдаёшься страсти. Она несёт тебя по течению, как лодку без вёсел, и ты не в силах остановить её, пока река сама не выплюнет тебя на тихое место. Как всякая стихия, битва подчиняется велениям богов, а потому человек может сразу снять с себя всякую ответственность за её исход. Именно этого и хотелось сейчас кану.

Он прошёл в дом, велел принести боевой доспех и, облачившись в него, опять вышел во двор. Там уже собралось человек тридцать ратников, и ещё полусотня копий и пальм покачивалась за частоколом. Кану подвели боевого лося. Вскочив в него, он одел олений череп и знаком приказал открыть ворота. На площади объявил ратникам:

– Вои! Я сделал ошибку, не перебив всю русь в первой битве. Следовало перерезать их всех или обратить в рабов, чтобы пришельцы не могли более вредить нам. Моя снисходительность вышла нам боком. Враги совершили страшное преступление: они похитили золотую Сорни-Най и убили нашего пама. Они думают, что успеют уйти с добычей, но мы не позволим им сделать этого. Мы снова выйдем в поле и убьём их всех. Вы готовы пойти со мной?

– Да, вождь! – нестройно изрыгнуло несколько десятков глоток.

– Тогда вперёд, и да помогут нам боги!

Тронув лося, он помчался к городским воротам, а пешие ратники, оставшись где-то позади, затопали следом. Со двора выезжали знатные югорцы на оленях, лучники на собачьих упряжках, громыхали боевые бубны и рожки, созывавшие воев. Где-то в городе слышался рёв толпы, то тут, то там взметались над крышами языки пламени. Опьянённые убийствами югорцы продолжали бесчинствовать, не замечая, что разрушают собственную столицу. Не замечал этого и кан, мчавшийся во весь опор к городским воротам. Он жаждал мести и мечтал смыть пятно позора. Других мыслей у него не осталось.

Со всех сторон к воротам подходили новые отряды. Югорские вельможи, уже извещённые о грядущей битве, вели своих слуг, вооружённых топорами и кольями. Тут же в предвкушении зрелища крутилась детвора. Кан, остановив лося, задрал голову, спросил у сторожей на дозорной башне:

– Что там русичи?

– Суета у них, господин. Вроде стреляют в кого-то…

– В кого?

– Не видно. К опушке бегут. С луками.

Унху недоумённо нахмурился.

– А в них кто стреляет? – спросил он.

– Никто… Должно, зверь какой из леса вышел. Вот и пускают стрелы.

Кан вздохнул, повернулся к ратникам и воскликнул:

– Вы слышали, вои? Из леса вышел зверь. Это – знак! Боги пророчат нам победу. Убьем всех пришельцев до единого!

– Гай! – отозвались десятки голосов.

Тяжёлые створы отворились, и вопящая орава высыпала наружу. Впереди, как полагается, нёсся кан на боевом лосе. За ним скакали вельможи с пальмами наперевес. Следом двигались лучники на собачьих нартах, а за ними, скользя по примятому снегу, бежали на лыжах пешие бойцы с копьями и топорами. Всего в войске кана было человек сто пятьдесят. По большей части дружинники и челядины самого югорского владыки и его приближённых. Ополченцы, которые помогли Унху справиться с русичами в первой битве, сейчас рыскали по городу в поисках уцелевших зырян.

Хруст снега смешался с треском костяных доспехов, разрозненные крики югорцев и русичей вознеслись к набухшему стужей небу, спугнув с веток воробьёв и глухарей, мерный звук боевого бубна отсчитывал последние мгновения до решающей схватки.

Славяне, увидев югорцев, тут же схоронились за частоколом. Меж верхушек шатров и чумов закачалось несколько голов в шлемах с яловцами – у руси ещё оставалось несколько всадников. Где-то совсем далеко, почти за гребнем холма, взмыло на древке полотнище с ликом русского бога в золотом кресте. Дико заверещали югорцы, увидав такое. Для них этот стяг был вызовом, оскорблением собственных миродержцев.

Кан натянул узду и, остановив лося, поднял ладонь. Войско его замедлило движение, стрелки, сидя в упряжках, натянули луки.

– Стреляй! – скомандовал Унху.

Десятки югорских стрел со свистом рассекли морозную дымку, зазвенели, вонзаясь в ограду и русские щиты. Кан вновь отдал приказ, и лучники обрушили на врагов новый град стрел. Унху тронул лося, и тот стал медленно карабкаться по склону едомы, обходя частокол. Остальные вельможи последовали за ним, лучники же продолжали вслепую обстреливать засевших в стане новгородцев. Славянских всадников куда-то сдуло с вершины, но им на смену явился бородатый человек с копьём, который принялся что-то громко вещать и грозить югорцам кулаком. Свалявшиеся волосы его развевались подобно гриве, сиплый голос скрежетал как меч по камню. Однако соратники его не вняли увещеваниям. Сломленные духом, они спешно отходили к сосновому перелеску, едва удерживаясь, чтобы не вдать плечи. К человеку с копьём подскочили невесть откуда взявшиеся вои и, подхватив его под локти, потащили к лесу. Тот упирался, что-то кричал, оборачиваясь к югорцам, но вскоре исчез за макушкой едомы. Унху, наподдав лосю пятками, взлетел на вершину холма и торжествующе потряс пальмой.

– Стан наш! – прогремел он. – Жгите их чумы и ломайте нарты. Пускай те, кто избегнет наших копий и стрел, околеют от мороза.

Югорцы ворвались в стан, принялись всё крушить, торопливо разбирая награбленное добро. В двух шатрах обнаружились раненые. Чудины набросились на них с алчностью голодных псов, начали кромсать ножами, стягивать одежду, голыми выволакивать на снег. Затем подожгли полотняные жилища и устроили дикую пляску вокруг костров. Послышались отчаянные крики, несколько человек попыталось выбраться из охваченных огнём шатров, им размозжили головы топорами и пальмами.

– Сорни-Най! – кричал вождь, носясь в клубах дыма среди пьяных от победы ратников. – Ищите Сорни-Най!

– Нету её, кан, – крикнул кто-то. – Всё уж обыскали.

– Значит, копайте землю, – в бешенстве заорал Унху. – Она должна быть здесь.

Он и сам растерялся, не найдя изваяния. Потерять сначала пама, а затем богиню – нет, это было слишком страшно. За такое попустительство боги могли лишить его не только власти, но и жизни. Потому кан как угорелый метался по стану, вращая глазами и рыча на воев. «О сиятельная Сорни-Най! – молился он про себя. – Дай мне знать, где искать тебя».

Однако поиски были напрасны. Богиня не нашлась, а разбитые было славяне вернулись и словно вихрь налетели на неготовых к отпору югорцев. Вершина едомы окрасилась кровью, чудины кубарем покатились в низину, теряя оружие и доспехи, а вслед за ними, не давая опомниться, помчались русичи. Кан вертелся на своём лосе, отражая сыпавшиеся со всех сторон удары. Русским ратникам никак не удавалось сковырнуть его с седла или хотя бы подранить. На помощь кану бросились другие всадники, и на склоне закипела бешеная рубка. Это задержало часть новгородских сил, что позволило югорцам прийти в себя и сплотить ряды. Лучники посылали одну стрелу за другой, сея смерть среди воспрянувших было русичей. Те хоть и продолжали теснить середину чудинского войска, однако сами оказались зажаты между крыльев югорской рати, которая, используя преимущество в числе, постепенно окружала славян. Сыпались стрелы и сулицы, над местом битвы стоял непрерывный треск от ударов по щитам и доспехам, слышалась разноязычная ругань, крики боли, стоны, звон металла. А с полунощной стороны начало густеть небо и зарождалась чёрная хмарь, сулившая сильную непогоду. Не иначе, демоны ночи пришли на помощь русичам, чтобы спасти их от разгрома. Так подумал Унху, бросив взгляд на небо.

– Дави, дави их! – орал он, остервенело работая короткой двулезвийной пальмой.

Краем глаза Унху заметил русский стяг, колебавшийся где-то за спинами новгородских бойцов. Остролицый длинноволосый бог взирал на него с истрёпанного полотнища, поддразнивая своей недосягаемостью. «Эх, срубить бы его, – подумал Унху. – Сразу бы решилось дело». Но стяг был слишком далеко, окружён русскими воями, и добраться до него не представлялось возможности. «Тогда убьём их всех. А потом спалим их бога на священном костре», – зловеще подумал кан. Он продолжать люто биться со славянскими пешцами, а где-то в гуще своих и чужих бойцов точно так же сражались русские всадники. Словно море вдруг нахлынуло на лощину, нагромоздив валуны и обломки затонувших судов – так вои заполонили всё пространство меж городом и холмом, вертя головами в железных шлемах и медвежьих черепах, а над ними ладьями проплывали немногие всадники, беспорядочно рубившие вокруг себя мечами и пальмами.

Небо наливалось тёмно-серыми тучами. Солнце, и без того бледное, окончательно пропало за пенистой коркой облаков, мир объял сумрак, в котором уже трудно было отличить своего от чужого. Лишь белесый костяной доспех да кожаная шапка на голове выдавали югорца, русичи же узнавали своих по остроконечным шлемам да длинным нечёсаным бородам, темными пятнами закрывавшими пол-лица. Все знали, что у чудинов борода растёт плохо, а потому этот признак почти наверняка выдавал новгородца.

Но полумрак, спустившийся на землю, не только застил людям взор – он делал более отчётливым то, что ранее терялось в скоплении красок. Где-то на опушке урмана вдруг проявились волчьи зелёные глаза. Унху, сидя на лосе, первым заметил их и на мгновение остолбенел. «Уж не прихвостни ли это Куль-отыра, явившиеся по наши души?» – подумал он. Эта мысль на какой-то миг отвлекла его, и он не увидел, как русич, ранее грозивший югорцам кулаком с вершины едомы, подобрал с земли сулицу и метнул ею в кана. Лишь в последние мгновение Унху услышал какой-то шелест, сделал попытку увернуться, но не успел и рухнул на снег, поражённый в плечо. Рогатый шлем его покатился прочь, а из груди потекла кровь.

– Кана убили! – разнеслось над лощиной.

Югорцы дрогнули и обратились в бегство. И уже в следующее мгновение на вершину холма выскочил волк и завыл, подняв морду к набрякшему вьюгой небу.

Упырю Дырявому было не впервой уходить от погони. Бывалый тать, он хорошо знал, как путать следы. Таёжное одиночество не пугало его – вооружённый луком, топором и ножом, он бы сумел отбиться от хищников и случайных встречных. О пропитании он тоже не тревожился – югорская чащоба не слишком отличалась от белозёрских сузёмов, где ему доводилось ночевать под открытым небом и бить тетеревов. Куда больше опасался он происков чудинских духов. Уж эти-то не упустят случая пошалить с чужаком, завести его в такую глушь, откуда он никогда не выберется. Да и Золотая Баба, засунутая в ушкуйный мешок, могла привлечь внимание здешних навий. Посему Упырь неустанно творил молитвы и заклинания, время от времени целуя оберег на шее и радуясь, что успел прихватить с собой целую горсть серебряных югорских амулетов.

И вот он шёл по югорской глухомани, торил лыжами путь и ликовал душевно, вновь и вновь поздравляя себя с удачей, нежданно-негаданно упавшей ему в руки. Будучи в плену, Упырь уж и не чаял остаться живым. Он видел, как злы были чудины на его товарищей, а потому молил матушку-Богородицу и всех берегинь, чтоб послали они ему быструю смерть и избавили от тяжкой участи быть принесённым в жертву югорским демонам. Но жизнь внезапно улыбнулась ему, и Упырь был спасён. Савелий, всеми презираемый изменник, вытащил его из узилища и взял под своё крыло. Поначалу ушкуйник был ошарашен столь крутым поворотом судьбы и готов был целовать предателю ноги. Что с того, если купец действовал из расчёта? Главное – он спас погибавшего Упыря, и тот благословлял его за это. Но затем, освоившись в новой обстановке, ушкуйник по-иному взглянул на своё будущее. К чему подставлять выю под топор, когда все барыши получит другой? Не лучше ли оставить купца с носом, а себе забрать всю добычу? Она и так должна принадлежать ему, ведь это он полез в дом к шаману, он выкрал Золотую Бабу, и он тащил её в мешке через весь город. Разве ему не полагается награда за такую храбрость? И разве Савелий справедливо поступает с ним, лишая хабара? Разбойничья душа взыграла в Упыре. Ещё не добравшись до заветной вещицы, он уже размышлял, как сохранить её у себя, и твёрдо решил избавиться от своего подельника.

Проникнуть в дом к кудеснику было нетрудно. Тот не закрывал дверей на ночь – всё равно никому из чудинов не пришло бы в голову грабить колдуна. Упырь проник глубокой ночью в шаманскую горницу, деловито зажёг прихваченную с собой лучину и принялся тихо шуровать по полкам в поисках изваяния. На беду, у волхва оказался чуткий слух, так что пришлось немного повозиться, дабы избавиться от назойливого старика. Повалив его на живот, ушкуйник ткнул ему нож в спину, а затем, когда на шум вышла жена шамана, порешил и её. Потом старательно вытер тряпкой окровавленные руки, разыскал Золотую Бабу, сунул её в принесённый для такого дела мешок и был таков.

Савелий ждал его в своей избе. Отобрав у напарника добычу, он взвалил на него мешок со съестными припасами, взял лук со стрелами, встал на лыжи и устремился к городской стене. Упырь едва поспевал за ним. Нарт они решили не брать – всё равно придётся карабкаться через стену. Прячась в тени елей, дошли до восточной стены, выбрали место подальше от сторожевых костров и забрались по лестнице. Им здорово повезло, что внимание дозорных было приковано к русскому стану. Привязав верёвку к одному из зубцов частокола, Упырь сполз вниз, дождался купца и рассёк ему горло ножом. Всё прошло тихо и незаметно. Савелий тюком рухнул в сугроб, а Упырь, подхватив мешок с Золотой Бабой, устремился к урману.

Но вскоре до него дошло, что он поторопился, убив напарника. Теперь приходилось нести два тяжёлых мешка – с хабаром и припасами, а это было ушкуйнику не под силу. Пришлось бросить большую часть еды. Невелика потеря! Югорские чащи битком набиты разной дичью. Он не пропадёт! Так Упырь думал тогда, но действительность оказалась иной. В первые три дня ушкуйник не встретил не то что зверя, а даже птахи, которую можно было бы подстрелить и зажарить. Птицы словно избегали его. Кабы дело происходило летом, такое можно было бы объяснить кознями лешего. Но зимой-то с чего? Зимой все лембои спят. Упырь насторожился.

На четвёртый день ему попалась неясыть. Белая птица сидела на ветке молодой высокой сосны и, не поворачивая головы, смотрела на него большими круглыми глазами. Худое это было предзнаменование, однако Упырь так оголодал, что ему уже было всё равно. Затрясшись от вожделения, он остановился как вкопанный и медленно опустил мешок с идолицей. Затем осторожно потянул со спины лук. «Неясыть» – от слова «не есть», в Новгороде это каждый знал, потому даже распоследние отщепенцы не трогали эту птицу. Но голод – не тётка. Ушкуйник натянул тетиву, старательно прицеливаясь, а неясыть вдруг сорвалась с ветки и, расправив крылья, скрылась в переплетении крон.

– Тьфу ты, вот незадача, – расстроился Упырь.

Он так устал и ослаб, что с трудом волочил ноги. В голове его начали роиться странные мысли. Боязнь умереть от голода в студёной тайге заставляла ушкуйника лихорадочно соображать. Иногда ему казалось, что лучше вернуться к югорцам и отдать им Бабу. Они ведь не знают, кто её украл, могут счесть его спасителем идолицы и даже наградить. Но жадность брала своё, и Упырь отгонял от себя коварную мыслишку.

Иногда ему думалось, что можно пойти к своим – наверняка они ещё сидят в своём стане. Если новгородцы заполучат в свои руки Золотую Бабу, то на радостях позабудут обо всём на свете и не станут задавать лишних вопросов. Так думал Упырь, изведённый до предела неотступным голодом и холодом.

По ночам его преследовали видения. Ему снилась еда, много еды, но всякий раз, когда он хотел схватить её, приходил кто-то и отнимал у него пищу. Горько и обидно было ему видеть, как другие лопаются от жира, а он грызёт кору и пьёт растаявший снег. Иногда в вечернем сумраке мерещились вятшие люди: Яков Прокшинич, Сбыслав Волосовиц, Ядрей. Они выходили из-за деревьев, смотрели на него укоризненно, словно он ограбил их или убил. Упырь истово крестился, лепеча посиневшими губами: «Свят, свят», и призраки таяли в морозном воздухе. Несколько раз ему представлялся Буслай: сотник вставал у него на пути и сурово грозил шестопёром.

– Забрал Бабу-то. Не поделился с товарищами.

– Моя эта Баба, – огрызался Упырь. – Сами виноваты, что не удержали её. А теперь неча пенять.

– Не по братски это. Не по людски.

– Ты мне ещё о братстве будешь молвить! Сам всю жизнь у других отнимал, ни с кем не делился…

– Врёшь ты, Упырька. Я правду ушкуйную свято блюду. Никому от меня обиды не было.

– А кто смердов боярских бить велел? Кто хабар делил, пока вятшие у югорцев пировали?

– Что мне до вятших? Они – чужие. У них и без того добра навалом. Своего не упустят. А ты-то ведь – наш, посадский. И не совестно тебе от товарищей своих добычу таить?

– Совестно было бы, кабы кто другой её взял, а я у него из-под носа умыкнул. А тут всё иначе. Я за эту идолицу на смерть шёл, голову подставлял. Если бы схватили меня, на месте б растерзали. Так что я в своём праве.

– Ублюдок ты. Овца паршивая, – говорил Буслай и удалялся.

На смену ему приходил Савелий, смотрел исподлобья, качал головой.

– Что пялишься? – злобно спрашивал Упырь. – Дуешься, что убил я тебя? А ты-то сам не так ли точно хотел со мной поступить?

– По себе людей меряешь, Упырька. Я-то к тебе злых мыслей не питал.

– А почто Бабой Золотой делиться не хотел? Разве ж не я её добывал?

– А разве спасённой жизни тебе мало? Другую награду хотел? Забыл уже, кто тебя из югорских лап вызволил?

– А ты меня полоном-то не попрекай. Сам-то как его избежал? Товарищей своих предал, а меня в тёмных кознях уличаешь!

– Товарищей предал, а тебя спас. Неужто нет в тебе благодарности?

– Спас-то не из любви, а из расчёта. И неча ангелом прикидываться. Такой же ты козлище, как все мы.

– Такой же, да не такой. Я своих благодетелей не умерщвлял. Югорцам в руки лишь недругов предал. А ты меня, спасителя своего, убил. Гореть тебе за то в геенне огненной.

– Оба там будем. Я – за злодейство своё, а ты – за мерзость, которую по земле рассыпал щедро. Из-за тебя войско наше под стенами града югорского полегло. Кабы не ты, жили бы сейчас и воевода с попом, и боярин Яков, и те молодцы, которых чудины на площади перерезали. На твоей совести всё это.

– Моими грехами свои прикрыть хочешь? – вопрошал Савелий.

– Вздор порешь. Говорю, что ничем ты не лучше меня, Савка. Я, может, и поднял на тебя руку, да только на одного тебя. А ты десятки удальцов загубил. Нет тебе прощения.

– И тебе они не отмолятся, – мрачно обещал Савелий и растворялся во тьме.

Эти и другие разговоры частенько снились Упырю, пока он спал на лапнике возле тлеющих угольев, прикрывшись дерюжным мешком и ветками. Не иначе, югорские духи смущали его, наводили страх, пытаясь выманить идолицу. Упрямство и алчность помогали ему не сломаться, но пришёл день, когда начали тухнуть и они. Адское мление набирало сил; прежде могучее лишь ночью, оно начало являться Упырю и днём. Ушкуйник упрямо шёл вперёд, твердя заговор от нечистой силы:

– Плакун, Плакун! Плакал ты долго, а выплакал мало. Не катись твои слёзы по чистому полю, не разносись твой вой по синему морю, будь ты страшен бесам и полубесам, старым ведьмам киевским, а не дадут тебе покорища, утопи их в слезах, да убегут от твоего позорища, замкни в ямы преисподние. Будь моё слово при тебе крепко и твёрдо век веком.

Демоны сигали с ветки на ветку, визжали и охали, но приближаться не смели, держась где-то на границе обзора. Лишь когда темнело, из-за облепленных заледеневшими лишайниками стволов вылезали огромные мохнатые существа с треугольными головами и когтистыми лапами, они рычали, стонали, наводили на ушкуйника чары, но Упырь, прижав к себе мешок с Золотой Бабой, лихорадочно бормотал молитвы и старался не глядеть на них. Ветки поскрипывали, качаясь под весом собакоголовых птиц. Взмахивая крыльями, они разевали клювы и пронзительно каркали. Под еловыми комлями шевелилась земля, деревья высовывали наружу корни, шевелили ими, перекручивали, словно силились дотянуться до Упыря.

– Отдай, отдай, – нашёптывали бестелесные голоса.

– Нет. Никогда, – отвечал ушкуйник, обхватывая обеими руками изваяние.

– Не отдашь?

– Не отдам.

– Пропадёшь, – шелестели голоса.

– Всё равно не отдам.

И тогда являлся убитый пам в окровавленных одеждах, печально смотрел на обезумевшего ратника и, вздыхая, разевал рот в беззвучном вопле.

– Не взять меня вам! – отбрехивался Упырь. – Мой Господь завсегда ваших демонов поборет.

Он хихикал как сумасшедший, а помутнённый от голода и усталости разум подкидывал ему образы один страшнее другого. То ему казалось, что он проваливается в выгребную яму, то представлялось, будто с него заживо сдирают кожу, то мерещилось, что его грызёт собачья свора.

– Отдай, отдай, – навязчиво шептали голоса.

– Не отдам, – хрипел ушкуйник, упрямо пробивая себе дорогу к Камню.

– Тогда жди волкодлака.

И действительно скоро явился волкодлак. Он выскочил из соснового бурелома на луговину и, сделав два шага навстречу Упырю, остановился. Холка его трепетала и ершилась от голодного вожделения, в горле угрожающе урчало, а лапы, глубоко проминая снег, оставляли в нём чёткие выщербины от когтей. Упырь замер. «Неужто смерть моя пришла? – подумал он. – Или это – очередной бес, пришедший устрашить меня?». Он прошептал молитву и на всякий случай извлёк из чехла нож. Руки его тряслись от слабости, перед глазами всё плыло, верёвка от мешка стягивала шею. Волк оскалился и боком двинулся по краю луговины, явно готовясь к прыжку. Упырь не сводил с него глаз, неловко поворачиваясь вслед за хищником. «Волкодлак, – всплыло у него в памяти. – Ежели это – волкодлак, то нож против него не поможет. Тут надобен крест». Эта безнадёжная мысль промелькнула в голове и потухла, не пробудив даже страха. Всё умерло в Упыре, кроме отчаянного желания жить, но даже и это желание проявлялось в нём с каким-то запозданием, с безразличием каким-то, будто и не о нём шла речь, а о ком-то другом, чужом и неважном. А зверь вдруг издал короткий рык и, присев на мгновение, наскочил на Упыря. Ушкуйник не мог увернуться – лыжи мешали. Нож вылетел у него из руки, мешок соскользнул с шеи, а сам он оказался придавлен тяжёлым мохнатым телом. Горящие алчные глаза нависли над ним, мощные зубы заклацали где-то над самым ухом. Упырь забился в звериных объятиях, заворочался, пытаясь скинуть с себя эту тушу, но волк был куда сильнее. Он раздирал когтями одежду русича и больно драл грудь; он наваливался на ушкуйника всем своим весом и тянулся клыками к горлу. Красная пелена начала застилать взор Упыря, в ушах зазвенело, руки и ноги налились кровью. «Неужто всё? – думал он. – Неужто конец?». Волчьи зубы уже готовы были сомкнуться на его глотке, но зверь вдруг отчего-то замер. Отвернув морду, он засопел, бросил ушкуйника и сиганул к мешку. Вытолкал оттуда золотую идолицу, уставился на неё, а потом вдруг завыл, словно узнал её. Оборвав вой, ощерился, посмотрел недобро на лежащего человека и опять придавил его всем лапами. Дико заорал Упырь, выгибаясь от боли, когда волк принялся рвать его плоть зубами. Краем глаза увидел он обрывки собственной кожи, разбросанные тут и там. На снегу пшеном разлетелись красные капли. Нестерпимая мука выдавила слёзы из полуослепших глаз. Упырь застонал, моля Господа о смерти, но тут откуда-то донёсся глухой свист, и волк, захрипев, повалился на землю. В боку его торчала стрела. Суча лапами и плюясь пеной, зверь тихонько заскулил. Упырь отвернул от него лицо. Под размашистой веткой беломошника стоял лучник-чудин. Лицо его показалось ушкуйнику смутно знакомым, но разум был так измучен болью и голодом, что он уже не успевал припомнить, кто это такой. Затухающим взором он видел, как лучник приблизился к нему, потоптался, внимательно глядя в глаза, затем подступил к волку и, что-то сказав на своём языке, достал из-за пояса топор. Сил повернуть голову у истекающего кровью новгородца уже не было. Краем глаза он заметил, как чудин взмахнул топором, наклонился, поднял отрубленную голову зверя. Тут пелена окончательно накрыла русича, и он понял, что скоро предстанет перед Господом. Страх умереть без исповеди, на какой-то богом забытой луговине, заставил его из последних сил выблевать из себя слова:

– Савка во всём виноват. Кабы не его перевет, ничего бы не было…

– Как тебе звать? – донёсся до него глухой голос.

Не видя ничего вокруг, Упырь подумал было, что говорит с самим Христом, а потому залопотал, спеша оправдаться:

– По глупости и неразумию, Господи… Неграмотен я, пред бесами слаб… Они, сволочи, подвигли на зло…

– Кто ты? – удивлённо вопросил голос.

– Упырь Дырявый. Из ушкуйников я. С воеводой Ядреем на Югру ходил. Прими меня в объятия свои, и прости мне грехи мои…

– Откуда ты иметь Сорни-Най? – вопросил голос.

Нет, не Христос то был. С чего бы Христу так коряво выражаться? Но какая в конце концов разница, перед кем исповедоваться, если смерть уже дышит в лицо?

– Неграмотен я, – едва слышно выдавил он. – Слов таких не знаю. А ты послушай, что скажу. Сдохну скоро, так хоть ты правду знать будешь… Савка всему злу корень. Он с князьком югорским перевет держал. Он молодцов новгородских сгубил. И воеводу с Яковом… и попа нашего… Он всему виной. А меня подрядил, чтоб я ему Бабу Золотую спёр. Я и спёр, потому как жить хотел… А потом Савку этого прирезал как свинью. Он на то сам напросился. Получил по делам своим. Не от жадности на злодейство пошёл, а по слабости своей, да ещё за ребят отплатить ему хотел. Там ить, среди убиенных, товарищи мои были… дружки… Так что ж мне, терпеть мерзости эти? Не снесла душа… Прирезал я его, был грех. Не казни меня за то… имей снисхождение…

Он говорил всё тише и тише, и наконец, замолчал. Тело его потеряло чувствительность, боль ушла, а шум в ушах стал до того громким, что заглушил все прочие звуки.

– Савка – кто? – донёсся издалека слабый голос. – Кто таков?

Но ответить ратник уже не успел. Он уходил в вечность, навсегда покидая этот мир.

Глава одиннадцатая

Первым чувством было опустошение. Никто не мог понять, как такое могло случиться. Люди бродили по разворошенному стану, поднимали раненых, собирали обломки нарт и чумов, ловили разбежавшуюся скотину, и у каждого в глазах стоял немой вопрос: почему? В самом деле, почему победа, казавшаяся такой близкой, вдруг ускользнула из рук, обернувшись страшным разгромом? Причину этого видели в сваре, внезапно вспыхнувшей в новгородском войске. «Бесы заморочили, – бурчали люди. – Дьявол постарался, сунул нам эту Бабу, чтоб народ взбаламутить». Так оно и было. Золотая Баба лежала у истоков всех бед. Из-за неё, коварной идолицы, люди начали убивать друг друга. Так считали Сбыслав и Завид Негочевич – единственные из вятших, кто не погиб и не попал в полон к югорцам. Теперь на них лежало бремя руководства. Придя к чум к раненому Буслаю, они сказали:

– Всё сгибло, сотник. Нечего теперь топтаться под городом. Надо вострить лыжи домой.

– Удрать хотите? – злобно откликнулся ушкуйник, с хрипом и бульканьем вдыхая пахнущий гарью воздух.

– А ты что ж, здесь хочешь сидеть? – вскинулся Сбыслав.

– У нас правило такое: покуда мёртвых товарищей не узрели, за покойных их не считать.

– И как же ты этих мертвецов узреть собираешься?

– У самих чудинов спросим. Ежели убили они наших братьев, пусть покажут их тела.

Вятшие переглянулись.

– Разумно, – кивнул Завид Негочевич.

– А кто ж к ним на переговоры пойдёт? – спросил Сбыслав. – Зырянина-то больше нету. А окромя него, никто югорской речи не знает.

– Думаешь, у югорцев никто по-нашему не кумекает? – усмехнулся Буслай.

– Откуда ж я знаю? Мне с ними толковать не доводилось.

– А мне будто доводилось! – окрысился сотник.

– Не кипятись, – сказал Завид. – Сбышек верно говорит. Кабы не сбежал от тебя чудин, куда легче нам было бы.

– Ты что же, меня в перевете подозреваешь?

– Сам так говоришь.

– Так и ты скажи, не томи душу.

– Ты мне своих речей в уста не вставляй. Не по Сеньке шапка. Я – боярин, а ты – чадь. Помни это.

– Ты больно хвост-то не распускай, – прохрипел Буслай. – Перед Югрой, как пред Господом, все равны. Нас, ушкуйных, нынче больше стало, чем вас, вятших. За нами теперь последнее слово.

– Ишь как заговорил! – опять не выдержал Сбыслав. – Может, нам перед тобою теперь и шапку ломать?

– Припрёт – и заломаешь. Ещё руки целовать станешь: спаси, мол, Буслаюшка! – Ушкуйник был зол, говорил словно лаял, а в груди его то и дело что-то клокотало, время от времени выходя наружу кашлем. – И вот ещё что. Отныне кровь между нами. Вы наших товарищей резали, так уж теперь к прошлому возврата нет. Бородами особенно не трясите. Оборвём. Народ на вас негодует, измену видит, а даже если бы и не видел – одного того хватит, что вы Бабу Золотую укрыть хотели. За такие дела у нас разговор короткий. Кабы не были вы вятшими, давно бы уже на сосне висели. От как.

Сбыслав и Завид обменялись взглядами.

– Тебе, Буслай, видать, не только бока намяли, но ещё и голову припечатали, – заметил Сбыслав. – Совсем рассудок утратил. Новую смуту разжечь хочешь? Ушкуйников и смердов лбами столкнуть?

– Ушкуйники и сами бы рады вам брюха вспороть, – усмехнулся сотник. – Потому как гниль вашу чуют. Всегда-то вы загребать жар чужими руками горазды. Как к югорцам на пир – так вятшие впереди, а как биться за дело новгородское, так нету вас.

– А кто ж тогда здесь сидел, пока ты по лесам шнырял? – угрюмо полюбопытствовал Завид. – Кто столицу ихнюю в кольце держал? Не мы разве?

– Вот то-то и оно, – ответил Буслай. – Я-то с ребятами по лесам бродил, ноги морозил да кору грыз, а вы тут в тёплых шатрах обретались, неведомо какие речи с югорцами вели.

– Ты мели, да не забывайся… – начал было Сбыслав, но Завид успокоительно положил ему руку на плечо.

– Пусть сотник говорит, – сказал он. – Надо ж знать, что о нас люди толкуют.

– Будто и сам не ведаешь, – огрызнулся Буслай.

Боярин пожал плечами.

Ушкуйник хмуро поглядел на него, засопел.

– Почто Бабу скрыть хотели? – спросил он. – Почто ребят моих в город не пустили? Почто с югорцами за нашими спинами уговаривались? Я ить, когда вернёмся, молчать не буду. Всех вас на суд перед Святой Софией выведу.

– А сам-то ты почто без зырянина из леса вернулся? – выкрикнул Сбыслав. – Думаешь, поверили тебе, будто из-за потворы? Яков ведь хотел тебя потрясти хорошенько, да воевода не позволил. Неча, мол, крамолу сеять. И я тоже сдуру согласился. А теперь мыслю – зря. Надо было потолковать с тобою. Чтоб не возводил напраслину. И ежели живы будем да целыми домой придём, всё народу выложу. Как на духу.

– Для начала вернуться надо, – произнёс Завид. – А ежели друг друга подозревать станем, сами без югорцев себя пожрём.

– Так-то оно так, – согласился Сбыслав. – Да только трудно не подозревать, когда тебя же в перевете обвиняют. Странно такое слышать, тем паче от ушкуйника.

– А чем тебе ушкуйники не угодили? – спросил Буслай.

– Да тем, что непонятные вы. Сегодня – белые, завтра – чёрные… Не поймёшь вас. Доверия к вам нет. Разбойный люд, одно слово.

– Пора, я вижу, и тебе язык укоротить, Сбышек…

– А попробуй! И не такие пытались. Да только руки коротки.

Завид Негочевич заворочался недовольно, произнёс успокоительно:

– Ладно уж, и без того в дерьме сидим. Глотки драть в Новгороде хорошо, а здесь не до того. И так чуть не перебили друг дружку на радость нехристям. Довольно.

Спорщики глядели друг на друга, не отводя глаз.

– Ты, Буслай, ежели хочешь, посылай своих людей к чудинам, – продолжал Завид. – А я своих смердов подставлять под югорские стрелы не буду. И так знаю, что у здешних с пленниками разговор короткий. Кабы хотели освободить наших, сами бы предложили. Уж они – лиходеи такие, своего не упустят. А коли никого к нам не послали, стало быть, другое у них на уме.

– Что ж, сложа руки теперь сидеть? – ядовито полюбопытствовал Буслай.

– А ты что же, на приступ идти вознамерился? – непримиримо спросил Сбыслав.

– Хотя бы и на приступ. Нельзя товарищей в беде оставлять.

– Ну раз так, то иди. А я погляжу. Ежели хорошо у тебя дело пойдёт, может, и подмогну.

– Вот и вся ваша вятшая суть – только о себе печётесь. Ни до кого вам дела нет, даже до Господина Великого Новгорода.

– Ты меня попрекай, попрекай, – недобро произнёс Сбыслав. – Ишь ты, совестливый какой выискался. Я за Господин Великий Новгород стоял, ещё когда ты с дружками своими купчин обонежских стриг… – Он засопел, успокаиваясь, потом махнул рукой. – А, бес с тобой. Вижу, не сговоримся мы. А потому тем паче уходить отсюда надобно, пока снова не передрались. Тёмная эта земля, коварная. Умы смущает, всё доброе в человеке давит. Одно слово – Кащеево царство.

Он поднялся и вышел из шатра. Боярин последовал за ним.

– Мнится мне, морок это югорский, – сказал Завид Негочевич.

– Может, и морок, – процедил Сбыслав. – А может, обычная злоба человеческая. Дьяволу часто и делать ничего не надобно, знай только подкидывай дровишек в костёр, а уж люди сами за него работу сделают.

Завид вздохнул и направился к шатру. А Сбыслав, остановившись в задумчивости, окинул взглядом разгромленный стан, посмотрел на город. Низкое зимнее солнце спряталось за утёсом, накрыв тенью югорскую столицу. Сторожевые огни на башнях желтовато мерцали, словно светляки в залитой мраком лощине. Из города доносился гул сотен голосов, метались какие-то люди на стенах, трепетали на ветру разноцветные ленты, подвязанные к головам огромных идолов. «Празднуют», – с ненавистью подумал Сбыслав. Он отвернулся, чтобы не видеть этого зрелища, бесцельно побрёл через стан. Редкие костры бросали красноватый отсвет на измождённые и грязные лица ратников. Тут и там в полумраке бродили вои, укрепляли покосившиеся чумы, тащили упиравшуюся скотину, точили оружие, чинили нарты, подшивали одежду. Слышались угрюмые окрики:

– Хомутай его, Лешак… Ишь, заерепенился!

– Понравилось ему, видно.

– Да не понравилось, а ошалел он…

– Жратвы-то не найдётся, братцы?

– Бог подаст, самим не хватает.

– Вот ты ко мне приди, попроси чего – я те тоже так отвечу.

– Давай-давай, гуляй отсюдова. Много вас таких шатается…

– Ослабь узел, дядя Нечай! Неровён час – завалится.

– Ты со своей стороны-то придерживай.

– Да я и держу. А оно всё равно бьёт что твой кочет.

– Погодь, сейчас гляну…

Вроде ничего не случилось – те же заботы, шутки, споры. Но за этой невзрачной обыденной суетой видна была душевная угнетённость и печаль. Беда, обрушившаяся на войско, поразила всех своей неожиданностью. Она была словно буря, налетевшая среди морского затишья и потопившая суда. Если бы что-то предвещало несчастье, хоть малейший намёк, люди отнеслись бы к нему спокойнее. Но разгром, случившийся на пороге победы, вызвал досадное недоумение, а за ним – и злобу. В каждом лике, в каждом движении сквозила затаённая ненависть, готовая прорваться наружу. Кого она пожрёт? Кто знает! Нужно было выплеснуть разочарование, выместить злобу на ком-нибудь, пусть даже этот кто-то ни в чём не виноват. Сбыслав чувствовал, почти осязал ядовитый туман, висевший над станом, и содрогался при мысли, что будет, если туман не рассеется.

До его слуха донёсся чей-то пронзительный голос. На другом конце стана среди полузасыпанных снегом углей, недогоревшего хвороста и разорванных берестяных коробов попович Моислав что-то вещал, пискляво повизгивая, а собиравшие разбросанный хлам ушкуйники и челядины, одобрительно кивая, поддакивали ему и даже, случалось, подходили ближе, чтобы послушать. Слов было не разобрать, но по вниманию людей было понятно, что говорил он о вещах по-настоящему важных. Любопытствуя, купец шумно высморкался, зашагал наискосок через едому, направляясь к поповичу. Из-за ближайшего чума наперерез ему вынырнул какой-то ушкуйник, волокший искорёженные нарты. Купец поначалу и не заметил его, но ратник заорал на Сбыслава:

– Посторонись, купчина! Зашибу.

Тот изумлённо застыл, сделал два шага влево.

– Княжой, что ль?

Княжьи смерды всегда пёрли напрямик, не обращая внимания на встречных-поперечных.

– Холуёв не здесь ищи, – пробурчал ратник, со скрежетом протаскивая нарты. – Вольный я…

Сбыслав огорошено проводил его взглядом. Плохой это был знак, грозный, ежели ушкуйники дерзить вятшим начали.

– Эй, купчина, сымай овчину! – задорно крикнули ему от костра, где сидело человек пять воев. Сунув сухие хворостинки в коровьи рога, они дымили вонючим югорским куревом и блаженно заводили глаза.

Сбыслав перевёл взор на разомлевших бойцов, прищурился. Те нагло пялились на него, усмехались ехидно. Раскрасневшиеся рыла их тянули губы в глупых ухмылках, бреши в неровных зубах пускали слюнные пузыри. «Скоты», – с брезгливостью подумал Сбыслав.

– Чего смотрите, свиньи? – рявкнул он. – Думаете, без Ядрея управы на вас не найдётся?

Ухмылки мгновенно пропали.

– Ты на нас не ори, купец. Мы – люди вольные, могём и хребтину тебе переломить. Так-то.

– Вольные… Дикие вы, а не вольные. Как волки в лесу. Да только не ваш это лес. Тут зверьё такое обитает, что передушит вас как щенят. И будет в своём праве. Ничего другого не заслуживаете.

Ушкуйники переглянулись, один из них начал подниматься, вытаскивая нож из сапога. Его сосед ухватил воя за руку, усадил обратно.

– Ты нас не стращай, – сказал он купцу. – Все в одной лодке.

Сбыслав презрительно сплюнул.

– Быдло…

И пошёл дальше, не обращая внимания на возмущённый грай за спиной. Приблизившись к Моиславу, стал слушать.

– Не Бог-Вседержитель и не ангелы с серафимами правят здесь, – вещал вдохновенно попович, – но древние могучие силы. В этом и есть причина наших бед. Поп с боярами идолов валили, оскорбляли здешних богов, и за то были наказаны. Оттого и ушёл от нас зырянин, что увидел – погибель здесь. Духи смерти витают над войском! Слушайте, слушайте меня, люди! Скажу вам правду, всю как есть, а уж вы решайте, что делать с нею. Та правда была скрываема зловредным попом Иванком да вятшими, но ныне, когда нет их боле, выходит на свет, аки ясно солнышко из недр земных. Внимайте же! Не напрасно был послан к нам зырянин – направили его югорские боги с посланием, дабы предостеречь нас и вразумить. Не уразумели того вятшие и подняли гонение на пермяка. Оттого и покинул он нас, полный обиды, но прежде чем исчезнуть, передал мне знания свои, великую тайну сего края, постигнув которую, сможем мы вернуться живыми и невредимыми… – Попович замолчал, переводя дух.

– Что ж за тайна-то такая? – спросил один из слушателей.

– Тайна незамысловатая: идя в чужую землю, кланяйтесь не Христу с херувимами и сонмом святых, а тамошним богам и духам. Только тем спасётесь вы и удержите душу при себе. Ибо каждому ведомо: с рождения до смерти, в храмине и на улице, в лесах и полях неотступно кружатся при всяком человеке упыри и навии. Летают, хотят напиться крови человеческой и унести душу в ад. Но зорко следят за ними ангелы-хранители да берегини, охраняя плоть от сатанинского вторжения. Оттого и не помираем во младенчестве, что стерегут нас добрые силы. Однако ж здесь, в чужом краю, ангелам да берегиням не совладать с навиями, нужно искать иных охранителей…

– Это каких же?

– Велеса, Дажьбога, Перуна и собратьев их, зрящих на нас из чертогов небесных. Предки наши, повинуясь слову государеву, отреклись от них, заклеймили как прислужников дьявольских, и вот старые боги покинули Русь, ушли сюда, в Кащеево царство, к вилиным горам. Здесь их пристанище, здесь ведут они последний бой с упырями да навиями. И потому не у Христа нужно подмоги просить, не святым молиться, а искать опоры у стародавних стихий, кои одни только могут уберечь нас от яда волкодлачьего…

Сбыслав решил вмешаться.

– А ну хватит умы смущать! – гаркнул он. – Словесами лукавыми язычество отстроить хочешь? Я ведь не погляжу, что ты – попович, башкой о ствол так ударю, что последний разум отлетит. – Повернувшись к ратникам, сказал: – А вы чего уши развесили? Не видите разве – умом он тронулся. На бесовскую сторону перетянуть вас тщится. Срамота. Как на Святую Софию взирать-то будете? Стыд глаза не выест?

Ратники молчали, смущённо переглядываясь. Моислав произнёс:

– Ты их Святой Софией-то не стращай, Сбыславе. Много она им тут помогла – токмо и успеваем погибших считать. А всё отчего? Оттого, что идолов валили. Не трогали бы их – ничего бы не было. Предупреждал я воеводу да Завида – не буди лихо, пока оно тихо. Не послушались меня, и вот вам расплата. Дальше хуже будет, помяни моё слово. Боги здешние только в силу вступают, раззадориваются. Скоро покажут нам, где раки зимуют.

Рассуждение это, нежданно здравое и связное, разъярило купца ещё больше.

– Ишь ты, прямо волхв-вещун! Я вот прикажу тебя под лёд спустить или башку проломлю, как Глеб Святославич потворникам. Будешь знать, каково народ баламутить. Соображаешь?

Моислав угрюмо посмотрел на купца, насупился.

– Грозить изволишь, Сбышек? Меня-то ты убить завсегда можешь, а что с правдой моей делать будешь?

– Нет за тобою никакой правды, одни выдумки да прельщение бесовское.

– Есть, есть за мною правда, потому и боишься ты, потому и злобствуешь. Чуешь, что правда за мною стоит.

– Пустое мелешь, – буркнул Сбыслав.

Он снова окинул взором ратников, прикрикнул на них:

– Ну, чего пялитесь? Дел больше нет? Идите, без вас тут с поповичем разберёмся…

Вои глядели на купца враждебно, но противиться на смели. Разбредаясь, негромко толковали меж собой, обсуждая слова блаженного:

– Попович дело молвит.

– Это пускай вятшие с Буслаем решают. Наше дело сторона…

– Да они уж дорешали, что всё войско костьми положили.

– К сотнику надо идти. Пусть слово скажет.

– Хворый он нынче. Не до слов ему…

Сбыслав повернулся к поповичу, поднял кулак.

– Вот это видишь? Ещё раз услышу такое – повешу как смутьяна на первой сосне. Так и знай.

– Не мне грозишь, а богам, Сбышек.

– Плевать. Ежели демоны местные в тебя вселились, им же хуже.

– Был один уж такой, что демонов выгнать тщился. Попом Иванкой звали. Помнишь? Был – и нету его. И с тобой то же станется, если руку на меня подымешь.

Сбыслав покраснел от ярости, дёрнулся было, чтобы врезать поповичу по роже, но удержался.

– Не искушай, Моислав, – промолвил он. – Не искушай. Не вечно продлится долготерпение моё. Оборвётся – взвоешь.

И, развернувшись, зашагал к своему шатру.

Сквозь кружащийся белый пух проглядывали костры югорской столицы. Они дрожали на ветру, растекались в воздухе, двоились и прыгали. Из города доносились ревущие завывания толпы и глухие удары барабанов. Звёзды застывшими каплями рябили над головой, переливаясь словно крохотные жемчужины на дне неглубокой, быстрой речки. В лощине меж станом и городом бродили угрюмые тени – ратники подбирали обломки доспехов, разбросанные по всему заснеженному полю. По другую сторону едомы, меж ослепительно ярких костров мелькали согбенные фигуры, слышались удары лопат по мёрзлой земле и унылые голоса – русичи хоронили убитых. Летали искры, мела позёмка, ущербный месяц недвижимо висел по правую сторону утёса, едва раздвигая клубы мрака вокруг себя.

Сбыслав заметил двух всадников, приближавшихся к стану со стороны леса. Из любопытства вышел к самому краю холма, стал всматриваться в лица. Ездоки медленно вскарабкались на вершину, соскочили с оленей и направились к чуму Буслая.

– Что там у нехристей слышно? – крикнул им издали Сбыслав, смекнувший, что это – ушкуйные разведчики.

Ратники покосились на него и ничего не ответили.

– Чего молчите? Оглохли, что ль?

– Ты нам не указ, – грубо ответил один из прибывших, на мгновение повернув голову к Сбыславу. – Мы перед сотником ответ держим.

– Это Буслай вас послал?

Вои уходили всё дальше, делая вид, что не слышат. Сбыслав двинулся им наперерез, всё убыстряя шаг.

– А ну стоять, невежи! Я вам не смерд, чтоб меня не замечать. Чай в Новгороде по иному бы со мной говорили…

– Дак мы ж не в Новгороде, – ухмыльнулся другой ушкуйник, помоложе.

– Хамьё! В Новгороде и я бы с вами толковал иначе. Всыпал бы пару плетей, чтоб не забывались…

Первый ушкуйник остановился, посмотрел на купца.

– Ты, Сбыслав, петухом-то не ходи. Может, в Новгороде ты и голова, а здесь мы сами решаем, кому кланяться.

Купец покачнулся от ярости, стиснул зубы.

– Смелые стали, как я погляжу? Давно не драли вас?

– А ты зубы-то не скаль – не испугаешь. Мы – люди вольные, не чета твоим челядинам. – Ушкуйник отвернулся и пошёл себе дальше. А купец, задыхаясь от бешенства, крикнул ему в спину:

– Что югорцы-то, не согласились выдать пленников?

Старший ушкуйник опять остановился, бросил на него взгляд через плечо.

– А ты будто и рад.

Сбыслав, неожиданно для себя, рассмеялся.

– Передайте Буслаю: олух он и глупец.

Что ж, всё было ясно. Если не обезумел сотник, завтра же прикажет сбираться в путь. И это будет хорошо.

Но Буслай всё медлил. Была ли причиной тому его рана или тупое упрямство, но даже и после того, как югорцы отказались продать пленников, ушкуйный вожак не хотел начинать сборов. Эта его неуверенность выводила Сбыслава из себя.

– К гибели он нас приведёт, – бушевал купец в шатре Завида. – Ясно же, что ничего мы здесь не добьёмся. К чему упорствовать? Разве мало ему было смертей?

– У него, должно, свои задумки, – пожимал плечами боярин.

– Какие такие задумки? Ослиное упрямство, и ничего больше. Боится признать, что ошибался, вот и тянет время.

– Может, и так. Но без него мы теперь и пальцем шевельнуть не можем.

– Лебезим перед ватажником! Срам да и только.

– Что ж предлагаешь? Убить его?

– Потолковать с ним надо. Подстегнуть.

Другого выхода не было. И вятшие опять направились к сотнику.

Слюдяное солнце, зависнув над окоёмом, обдавало всё бледным негреющим светом. Истоптанное поле было слегка присыпано вчерашним снежком и походило на кожу едва оправившегося от оспы человека. На склоне едомы высились ряды свежепоставленных крестов и вытянутые бугры от могил. Внизу, почти на самой опушке, работало человек двадцать ратников, копавших ямы для погибших. Тех, кого не успели похоронить, сложили в один большой чум, стоявший на отшибе, обнесли чум засекой от волков, а у подножия набросали еловых веток, чтоб духи умерших не вздумали вернуться.

Над югорской столицей курились чёрные дымы. Их было много, несколько десятков, точно в городе шёл бой. Тысячеголосого рёва уже не было слышно, но отдельные крики ещё долетали, заставляя русичей тревожно прислушиваться.

– Что-то чудины никак не угомонятся, – сказал Сбыслав. – Может, наши-то держатся там, а мы ни сном ни духом?

– У чудинов завсегда так, – проворчал Завид. – Яков говорил, камлания их бесовские не один день длятся… Может, и пожгли чего, одурев от курева. Язычники, одно слово.

Сбыслав лишь скрипнул зубами.

Возле Буслаева чума на лапнике сидел вой и строгал топорище. На вятших он даже не взглянул. Купец пнул его по ноге, осведомился:

– Сотник здесь что ли?

Ушкуйник поднял на него глаза, моргнул.

– Здесь, а где ж ему быть!

– Так иди и скажи, что мы явились. Поговорить хотим.

– Хворый он. Никого пускать не велел.

– А ты всё ж таки передай. Может, и соблаговолит начальник твой перекинуться с нами парой слов.

Вой недовольно поджал губы и, поднявшись, ушёл докладывать.

– Стыдоба! – негромко произнёс Сбыслав. – Топчемся у порога, словно к князю явились…

Завид промолчал.

Скоро вой вернулся.

– Заходите, – кивнул он в сторону полога.

Купец и боярин, наклонившись, вошли в чум, подсели к очагу.

– Зачем пришли? – слабым голосом спросил Буслай.

– Да всё за тем же, – ответил Сбыслав. – Уходить надобно.

– Никак не успокоишься, Сбышек? – сотник оттопырил губу, сверкнул серебряным зубом.

– Брось, Буслай, – сказал Завид Негочевич. – Чего ждёшь? Ясно ведь, что товарищей не вернуть.

– Хотите уйти – так уходите. Никто вас не держит.

– Чтоб весь Новгород нас переветчиками окрестил? – неприязненно бросил Сбыслав.

– Во-она чего вы боитесь! Что ж, оно и верно. Заклеймят как пить дать.

Гости его промолчали, и Буслай равнодушно уставился в потолок. Тогда Сбыслав сообщил:

– Моислав крамолу сеет, народ будоражит. Нехорошо это. Язычеством пахнет.

– А мне-то что с того? – удивился Буслай.

– Глупец ты, сотник. Дальше носа своего не видишь. Они же сами как чудины станут, а потом тебя же и прирежут. Зачем ты им такой сдался, когда у них попович вожаком будет?

– Брешешь, – лениво отозвался Буслай. – Ребята мои меня не тронут, а вот тебе от них не поздоровится. Потому и трясёшься.

Сбыслав вскочил, надвинулся было на Буслая, но тот вдруг резво сел, сбросив шкуру, и извлёк откуда-то большой обоюдоострый нож с серебряной рукояткой в виде грудастой девахи с длинными волосами.

– А ты подойди, подойди попробуй, – недобро посулил он.

Боярин тоже поднялся, положил купцу ладонь на плечо.

– Позволь нам, Сбышек, с сотником потолковать один на один.

Житый человек перевёл на него бешеный взгляд, засопел и кивнул.

– Потолкуй. Хоть и не вижу я, о чём тут ещё толковать можно.

Он вышел, а Завид Негочевич вновь опустился на шкуры, с укоризной глянул на Буслая.

– Нехорошо ты себя ведёшь, сотник. Не по-людски.

– Переживу, – пробурчал Буслай. – О себе лучше тревожься, боярин.

Завид помолчал, созерцая его, потом спросил:

– Что ж ты намерен делать?

– А тебе что за забота?

– А мне такая забота, что мы с тобой в одной упряжке, и потому сообща должны действовать. Иначе нас югорцы как щенят передушат.

– Раньше-то вы, вятшие, другие песни пели. Промеж себя только уговаривались, а нас, ушкуйников, на совет не допускали.

– Вздор порешь. Был ты на совете и голос имел такой же как прочие.

– Голос голосом, а решали-то вы друг с дружкой.

– Решал воевода, а мы лишь советовали.

– Видел я, как он решал. Под боярскую дуду отплясывал. Прав был Савка: вас, бояр, в кулаке держать надобно, чтоб не распоясались.

Завид глубоко вздохнул и сказал:

– Я с тобой не препираться пришёл, не прошлое ворошить. Это уже всё быльём поросло, и кто старое помянет, тому глаз вон. Верно? Надо нам с тобой о будущем подумать. Из начальников только мы с тобой да Сбышек остались. Больше некому войско из Югры выводить. Что мыслишь об этом, Буслай?

– Мыслю, что в столице чудинской странные дела творятся, как будто бой там идёт. Может, это братья наши бьются, а мы здесь сложа руки сидим…

– Не братья это, а югорцы победу празднуют. У них завсегда так – ежели торжество, так дым коромыслом, хоть святых выноси.

Буслай пожевал губами и снова лёг, накрывшись шкурой. Завид смотрел на него, ничего не говоря. Сотник долго сопел, неотрывно глядя в дыру, сквозь которую уходил дым, затем крикнул раздражённым голосом:

– Лешак! Где ты там, сволочь?

На зов явился ушкуйник, стороживший вход.

– Пожрать принеси что-нибудь, – приказал сотник. – Тебя пока не пнёшь, не пошевелишься…

Ушкуйник обиженно забормотал что-то, но Буслай лишь отмахнулся от него.

– Проваливай.

Ратник вышел.

– Так что же ты надумал, сотник? – опять спросил боярин.

– Не знаю пока… Обмозговать надо…

– Довольно уж обмозговывать. Бойцов у нас от этого не прибавится.

Буслай долго разглядывал потолок, наконец, произнёс с неохотой:

– Ладно… Перед смертью не надышишься. Завтра выступаем.

– Ну и слава богу. – Боярин поднялся и, пожелав ушкуйнику здоровья, вышел из чума.

Утром следующего дня все собрались в круг. Раненый Буслай, сидя на нартах, произнёс короткую речь, ободрив товарищей перед дальней дорогой и послав проклятие чудинскому городу.

– Знайте, братцы: вернёмся мы ещё сюда, и кое кому солоно придётся.

Окончание осады пришлось на день Николы-зимнего, помощника в пути, покровителя оклеветанных. Русичи истово помолились перед дальней дорогой, потом Моислав опять начал нести что-то о древних богах. Сбыслав не выдержал: накинулся на него, обматерил с ног до головы, да ушкуйники вступились, намяли бока купцу. В стане опять началась свалка. Неизвестно, чем бы это закончилось, когда бы с западной стороны едомы не появился волк. Пока люди были заняты распрей, он подобрался к оленям, хотел утащить одного, но скотина подняла рёв. Ратники, опомнившись, бросились за оружием. Волк не стал ждать, когда его пырнут колом, и бросился наутёк. Вслед ему полетели стрелы.

– Ишь ты, здоровенный какой, – говорили вои. – Отожрался, видать, на нашей скотине.

– Не простой это волк, а заговорённый, – тут же объявил попович. – Боги его послали, чтобы подать нам знак.

– Что ж за знак такой? – озадачились воины.

– Подумать надо.

Но подумать он не успел. Ворота югорской столицы вдруг распахнулись, и оттуда со свистом и гиканьем вылетела лавина всадников на оленях. Новгородцы, ещё не отошедшие от горячки междоусобицы, забегали, торопясь построить ряды, заметались меж саней, хватая оружие и брони.

– Вот он, знак-то! – крикнул кто-то из русичей.

– Добить решили, сволочи, – отозвался другой.

В общем сумятице слышались торопливые распоряжения Завида и Сбыслава. Буслай приподнялся на нартах, заорал:

– Лешак! Сулицу мне! И колчан. Живо!

Ближняя шеренга воев сомкнула щиты, готовясь встретить чудинов на левом крыле стана, но те вдруг остановились и принялись натягивать луки.

– Хоронись, братцы! – раздался отчаянный крик.

Новгородцы, уже познавшие югорские повадки, присели, втянули головы в плечи, готовясь к смертоносному ливню. С шумом рассекая воздух ястребиными перьями, вверх взмыли сотни чудинских стрел. Зазвенели щиты, принимая на себя град железных наконечников, послышалось несколько воплей – кто-то не успел уберечься и теперь извивался на снегу, заливая его кровью.

– Стоять, братцы! – прогремел голос Нечая Сатаны. – Кто спину покажет, тому башку с плеч.

Завид и Сбыслав, поднявшись во весь рост, велели смердам пригнать оленей. Спрятавшись за чумами, они спешно натягивали латы.

Чудины ещё несколько раз сыпанули стрелами, изрядно проредив русские цепи, и ринулись на вершину едомы, обходя частокол с крыльев, чтобы вырубить всех новгородцев под корень. Руководил ими человек с лосиным черепом на голове, сидевший на олене и державший в руке мощную двулезвийную пальму. Врагов было так много, что казалось, они вот-вот затопят русский стан, даже не заметив горстки защитников. Мужичьё оробело и начало быстро пятиться, прикрываясь щитами.

– Куда? – захрипели на них хором Буслай и Сбыслав. – Стоять, свиньи! Не нарушать строй!

Но охваченные страхом смерды словно и не слышали их. Отступая всё дальше, они по одному начали разворачиваться и, увязая в сугробах, исчезали в лесу. Ушкуйники, заметив такое малодушие, тоже оробели, строй их рассыпался, они в нерешительности расползались в разные стороны.

– Вернуться, ублюдки! – ревел Буслай, размахивая сулицей. – Всех перережу!

Но даже голос сотника не помог воям обрести мужество. Полные страха, они медленно отходили вглубь стана, а затем, показав спины, бросались прочь от наступающих югорцев.

– Сопляки! – крикнул им вслед Буслай. – Город взять не сумели, так хоть сдохните достойно… – Он выбрался из нарт и, опершись на копьё, поднялся во весь рост.

Нападавшие были уже совсем близко. Слышен был храп их оленей и возгласы погонщиков на нартах. Тут и там в снег втыкались стрелы, из чумов выползали новгородские раненые, хрипели, плевались кровью. С востока стремительно наплывали тучи, превращая сумеречный зимний день в настоящую ночь.

– Ну что, паскуды, добились своего? – рыкнул на чудинов сотник. – Ничего, всё наше горе вам слезами отольётся…

Он стоял, опершись о копьё, и ждал, когда наступающая лавина сметёт его как щепку. Защищаться он не мог – не было сил. За спиной раздавались какие-то крики, товарищи звали его, но сотник даже не оборачивался.

– Бросили нас, да? – с ненавистью сказал ему один из раненых, подняв голову из снега. За ним тянулась кровавая борозда, а из левого бока торчала стрела. – С-сучье племя.

– Бог им судья, – ответил Буслай.

Рядом с ним невесть откуда вырос бородач Нечай.

– Довольно храбра из себя строить, – проговорил он, хватая сотника под мышки. – Все забздели, и тебе нечего геройствовать.

– Пусти, Сатана, не доводи до греха, – дёрнулся было Буслай, пытаясь вырваться из его объятий. – Зашибу.

– Куда ты такой годен, – пыхтел ушкуйник, насильно волоча его к лесу. – Нынче и зайца не зашибёшь.

– Пусти, пёс! – рвался сотник. – Глотку перегрызу…

– Грызи.

Не успели они добраться до опушки, как стан заполонили чудины. Оглядываясь, Буслай увидел, как враги добивают раненых и жгут чумы. Над верхушкой холма заполыхали огромные костры, послышались вопли заживо горящих людей, а югорские лучники высыпали на склон и продолжали пускать стрелы в спины удирающим новгородцам.

Оказавшись под спасительной сенью елей, Нечай опустил вожака на снег, почесал рукавом замёрзший нос. Тут и там из-за стволов и кочек выглядывали перепуганные вои, в зарослях лозняка сидели пригорюнившиеся вятшие. А попович ходил меж ратников и усмехался.

– Говорил я, боги будут мстить. И вот, воистину свершилось! А всё от чего? От того, что обиду чуют, святотатства снести не могут…

– Ой, хоть сейчас помолчи, – с досадой сказал ему Сбыслав.

– И то верно. Лучше б вместо кликушества помог чем, – прогудел Нечай. – Заклятье какое сотворил или порчу на нехристей навёл. Всё одно пользы больше.

– Для заклятья жертва нужна, – отозвался Моислав. – И время. А откуда их взять?

– А ты так, без жертвы и без времени. Нам тут недосуг богов ублажать.

Попович воздел руки к небу, зашептал что-то. Вои благоговейно взирали на него, предчувствуя чудо. Буслай тихо произнёс:

– Вот что, братцы! На бога надейся, а сам не плошай. Неча в чародействе спасенья искать. Кроме нас, кто югорцев побьёт? Вставайте все, кто есть, и пошли поганых бить.

– Тебе-то хорошо болтать, – угрюмо откликнулся какой-то вой из челядинов. – Сам-то здесь будешь сидеть…

– И я тоже с вами пойду, – сказал сотник. – Никогда за спинами не прятался и сейчас не буду. Лучше стрелу чудинскую в глотку получить, чем смотреть, как братьев наших добивают. – Он с трудом поднялся, взялся за копьё, повернул голову к Сатане. – Нечаюшка, друг, подмогни-ка…

Бородатый ушкуйник встал, обхватил его за плечо.

– Пойдёмте, братцы, постоим за славу новгородскую, за Святую Софию, – просто сказал Буслай.

Ратники начали подниматься, выходить к опушке. Кое-кто молился, приспустив веки, другие вглядывались в происходящее на вершине холма.

– Ну, ребятки, с богом, – выдохнул Буслай. – Вперёд!

И вот, из леса вывалилась толпа ратников человек в сто и с воплями устремилась вверх по косогору. Югорцы, решившие было, что прогнали русичей раз и навсегда, пришли в замешательство, попытались дать отпор, но не выдержали удара и покатились вниз к реке.

– Гони их, братцы! – заорал Завид Негочевич.

Он схватил полуразорванный русский стяг, валявшийся на снегу, и устремился с ним в самую гущу врагов. Сбыслав нашёл своего оленя, которого не успели увести чудины, вскочил в седло, торжествующе потряс мечом.

– Теперь-то уж поплачете, нехристи!

Югорцы бежали, бросая оружие и теряя кожаные шапки. Но князёк и несколько всадников сумели устоять на месте, отвлекли на себя часть жидкой русской рати. Это замедлило славянский натиск, разбило поток на несколько слабых струй. Чудины понемногу опомнились, сбились в кучи, полезли обратно на холм, где бился в окружении славян их повелитель. Наступление русичей оборвалось. Югорцев было слишком много, чтобы маленький отряд пришельцев мог одним ударом опрокинуть их и загнать в город. Выставив перед собой копья и пальмы, чудины начали теснить новгородцев обратно в стан. На каждого русича приходилось по два югорца, к тому же чудины были во всеоружии, а новгородцы, застигнутые врасплох, в большинстве не успели даже одеть кольчуг. До поры их спасали щиты и железные мечи, но силы быстро таяли, и югорцы, чувствуя это, усиливали напор.

За спинами русских воев звонко грянуло:

– О Перун-громовержец, приди на помощь своим детям, налей их мышцы силой, порази врагов слепотой, обрушь на них бурю! К тебе взываю, небожитель! Не оставь чад своих в беде, простри на них взор свой, протяни спасительную длань, и да получишь от нас щедрую жертву!..

И словно отзываясь на этот призыв, небо заволоклось тучами. Поднялся ветер, обжигавший взопревших ратников морозными наплывами. Сверху зарядил снег, налипавший на усы и ресницы, конурное поле погрузилось в сумрак, росшие на нём кривые сосенки и ели сделались похожими на демонов тьмы, а высившийся за городом утёс превратился в подобие Кащеева терема. Огонь от горящих чумов бросал на взрыхлённый ногами снег страшные тени.

На вершине едомы, среди пылающих шатров и разбросанных тел возделась фигура человека с сулицей. Опираясь на копьё как на посох, он замахнулся и метнул сулицу прямо в югорского князька, волчком крутившегося среди скопления русских воев. Оружие пролетело над головами пешцов и угодило князьку прямо в плечо. Издав короткий крик, тот рухнул под ноги ратникам. И немедля, будто небо только и ждало этого знака, на бойцов обрушилась пурга. Потеряв из вида своего предводителя, югорцы обратились в бегство. Немногие русские всадники неслись за ними, рубя направо и налево, снося головы, пронзая спины, отрубая руки. Пешие вои хотели было тоже броситься вдогонку, но тут возле крайнего чума, в кругу света от догорающей бересты и шкур, опять появился давешний волк. Задрав голову, он завыл, будто стенал по погибшим, а русичи, оцепенев от неожиданности, смотрели на него, раззявив рты.

– Эге, да это наш знакомец, – обронил Нечай Сатана.

– Се демон югорской земли! – завопил Моислав, потрясая кулаками. – Убейте его!

И тут же бойцы, словно забыв об усталости, бросились на зверя.

– Отрубите ему голову! Сдерите шкуру! – неистовствовал попович. – Выньте сердце и сьеште его. Только так мы отвадим грозу! Только так одолеем ведовское помраченье!

Но волк не стал дожидаться расправы и устремился обратно в лес. Вои, прогнав зверя, засвистели, загорланили, пьяные от счастья. А в стан уже возвращались ездоки, гнавшие югорцев. Усталые, но довольные, они махали издали руками, приветствуя товарищей, и те кричали им в ответ, славя мужество собратьев. Точно и не было взаимных распрей, поделивших надвое рать, точно исчезла лютая ненависть и унеслась с зимним ветром злоба, разъедавшая войско. Все опять ощутили себя единым целым. Надолго ли?

Глава двенадцатая

Хоть князёк погиб, а югорцы опять забились в свою столицу, русичи решили не откладывать уход. Стан их был разгромлен, повсюду дымились обугленные ветви, валялись раскиданные шкурки соболей и лисиц, лежали развороченные сундуки и раздавленные короба.

До вечера вои копали новые могилы и ставили кресты.

– Это-то зачем? – вопрошал Моислав, показывая на кресты. – Всё равно чудины разломают.

– Ежели разломают, на них грех будет, – отвечали ему ратники. – А мы свой долг перед Богом выполним.

Попович пожимал плечами и отходил в сторону.

Поздним вечером явились югорские послы. Просили отдать тело князька, обещая взамен выдать останки русских пленников. Новгородцы не торговались – не до того было.

Трупы казнённых югорцы привезли мешках из лосиных шкур. Остановившись по ту сторону замёрзшей реки, вывалили их на запорошенный лёд и, развернув нарты, умчались обратно. Новгородцы спустились в низину, развязали мешки, заглянули внутрь. Долго костерили чудинов, узнавая в убитых своих товарищей: у кого-то язычники отрезали голову, кому-то вырвали сердце, кого-то и вовсе сожгли без милосердия. Такое зверство заставило новгородцев подумать о приступе, но ярость быстро сменилась отупляющей усталостью. После целого дня сборов, сражений и рытья могил люди едва держались на ногах. Соорудив из остатков бересты, шкур и принесённого лапника хлипкие укрытия, кое-как переночевали, а на следующее утро двинулись в путь.

Уходили мрачные, хоть и с некоторым удовлетворением: югорский князёк был мёртв, а значит, поход всё же не совсем провалился. Но этого было мало, слишком мало, чтобы утешить русичей. Не за этим шли они в такую даль, не об этом мечтали. Им нужна была пожива, а что они получили? Смерть товарищей, разлад в войске, гибель скарба и… несколько полуобгоревших ногат. Вот и вся добыча. Было от чего прийти в уныние. Но тяжелее всего была неизвестность, предчувствие новых бедствий. Нарт хватило только для раненых, остальные шли пешком, да ещё волокли на себе шкуры и бересту для чумов. Еды не было вовсе. Впрочем, голод не пугал новгородцев. В лесу, хоть и зимнем, всегда можно раздобыть себе пропитание: подстрелить глухаря, загнать оленя, поднять шатуна. Не это страшило новгородцев. Куда больше тревожили их морозы и снежные бури. Холод неотступно довлел над ними, не отпуская ни на миг. Лишь на привалах, разведя огонь, они могли согреть озябшие руки и ноги, но утром, когда приходилось подниматься с колючего лапника, у прогоревших кострищ оставались лежать один-два околевших от стужи воя. Незнакомые с югорским искусством ставить шалаши, русичи мёрли один за другим, а оставшихся сотрясала лихорадка. Перепуганные новгородцы бросились к Моиславу, стали просить, чтоб избавил их от пожиравшей войско болезни. Думали: раз общается с духами, должен знать средство против зловредных демонов.

– Тебя пермяк учил, – сказали ему вои. – Сделай так, чтобы хвори от нас отступили.

– Не в югорских духах дело, – отвечал тот. – Древние боги мстят нам за клятвопреступление.

– За какое же?

– А кто пургу нам послал, чтоб югорцев ослепить? Кто Буслаеву сулицу в чудинского князька направил? Кто отвагу в вас вдохнул, чтоб устоять против полчищ югорских? То Перун был, господь всех воителей. Ему обещал я богатую жертву, если пошлёт он нам победу. Он и послал, а вы, неблагодарные, обманули его. Теперь маетесь. Счастье будет, если хотя бы треть из вас до Камня добредёт.

Не на шутку встревожили ратников слова поповича. Собравшись в круг, начали совещаться.

– Принесём обещанную требу! – шумели одни. – Авось умилостивится господь…

– Да что ж ты ему отдашь? – возражали другие. – Оленей разве… А кто нарты волочь будет?

Никто уже не сомневался в истинности Моиславовых речений. Ратники твёрдо уверовали в его божественный дар, и лишь острая нужда в тяглой скотине мешала им беспрекословно следовать его совету.

В бессильной ярости взирали на всё это Завид и Сбыслав. Не могли они стерпеть попрание заветов христианских, но и перечить ратникам, вновь разжигая пламя усобицы, не смели. Стиснув зубы, молчали, надеялись, что время излечит новгородцев от помутнения. Однако время не лечило. Напротив, вои всё чаще поглядывали с надеждой на поповича, видя в нём единственного спасителя от кружащихся повсюду югорских духов. А Моислав, чувствуя это, лишь распалял ужас перед навиями, выволакивая на свет божий самые затаённые страхи. То он замечал небесное знамение, сулящее новые несчастья, то натыкался на недобрую примету, то сам принимался рассказывать воям стародавние кощуны, наводя ужас своими пророчествами. Сбыслав и Завид хотели противостоять колдовскому яду, но попович просто смеялся над ними. С каждым днём незримая тьма всё гуще смыкалась над русским войском, и скоро должна была накрыть весь новгородский отряд.

Тем временем вдоль правого берега реки, прячась за сугробами и разбухшими от наста комлями, роя носом снег и почти не оставляя следов, тенью скользил по земле мохнатый серый волк. Неотрывно следя за растянувшейся по льду цепочкой нарт и людей, он то высовывал голову из-за пней, то взбирался на валуны, то неподвижно лежал в зарослях лозняка, почти неотличимый от проталин. Поначалу русичи не обращали на него внимания, привычные к подобному соседству, лишь говаривали меж собой:

– Ишь, настырный какой. Бежит за нами, глаз не спускает. Может, стрелу в него пустить?

– Во всех не напускаешься. По всему видать, стая за нами идёт. Падальщики… Ждут, когда ослабнем, чтоб человечинкой полакомиться.

– Тогда тем паче надо пристрелить одного, чтоб другие испужались.

– Так они тебе и испужаются… Волков так просто не отгонишь.

Но всё же иногда кое-кто из ратников доставал из нарт лук и натягивал тетиву. Волк, заметив это, пускался наутёк, скрывался в чаще.

– Ишь ты, хитрый какой, – удивлялись русичи. – Должно, стреляли в него уже. Матёрый…

– Братцы, – осенило кого-то. – А ведь это тот зверь, что в стане на нашу скотину покушался.

– И впрямь, – поражались вои. – От самой столицы бежит за нами. Должно, чует что-то. Недаром попович его божьим посланцем назвал.

На третий день пути к трескучим морозам, изнуряющей усталости и неотступному страху перед югорскими духами присоединился голод. Та скудная еда, что новгородцы взяли с собой в дорогу, быстро иссякла, а охота, на которую возлагали столько надежд, не оправдала себя. Звери и птицы будто избегали русичей, подтверждая грозные пророчества Моислава. Охотники, которых рассылал во все стороны Буслай, возвращались с пустыми руками: не только лосей и кабанов, но даже тетеревов с лисами словно вымело из тайги, оставив лишь покинутые гнёзда да пустые норы. Лес по обеим сторонам реки стоял безмолвный, недвижимый, небо нависало непроницаемо, будто громадное серебряное блюдо, накрывшее собой весь закаменный край. Лишь солнце, всплывающее над окоёмом, нарушало общую застылость, но и оно, словно издеваясь над пришельцами, быстро исчезало за окоченевшими кронами беломошника, подразнивая воинов малиновыми разливами красок. Эта мертвенность угнетающе действовала на русичей. Встревоженные кликушествами Моислава, новгородцы всё враждебнее поглядывали на Сбыслава с Завидом, виня их во всех бедах. А мелькавший на опушке волк доводил воинов до исступления, заставляя съёживаться в предчувствии небесного возмездия.

И однажды нарыв прорвало. Истерзанные душевно и доведённые до крайности бедами, русичи собрались в круг. Посовещавшись, решили отдать богам обещанную жертву. А чтоб у миродержцев не было повода гневаться, в качестве таковой избрали обоих вятших – Сбыслава и Завида. Мол, они довели до беды, им и расплачиваться. Но насилия творить не стали – отправили переговорщиков с Нечаем во главе, сами запалили большой костёр, расположившись вокруг него, принялись молиться древним богам, повторяя за Моиславом колдовские речения.

Нечай с тремя переговорщиками явился к шатру Завида Негочевича, хмуро поглядел на собравшихся у огня челядинов.

– Где господин ваш? Говорить с ним хочу.

– В шатре. Со Сбыславом сидит. Хочешь говорить, так иди, – равнодушно ответили ему.

Ушкуйник обогнул костёр, ступил за полог. В шатре было холодно. Жаровню расколотили югорцы, когда громили русский стан, и потому вятшие мёрзли, кутаясь в шубы и шкуры. Лица их осунулись и посерели, щёки густо заросли грязным волосом, губы потрескались от мороза. Увидев вошедшего ушкуйника, Завид Негочевич вскинул брови, а Сбыслав спросил хмуро:

– Чего надо?

– Мы от собрания, – сухо ответил Нечай. – С увещеваниями к вам, господа вятшие. Чтоб порадели за общее дело. – Он насупился, подбирая слова. Даже ему, старому головорезу, было неловко произносить вслух то, что он хотел сказать.

– Чего мнёшься? – прикрикнул на него купец и закашлялся. – Выкладывай. Чай не байки травить к нам явился.

– Не байки. Пришёл я огласить вам приговор, вынесенный кругом…

– Это каким ещё кругом? Мы, вятшие, никаких ваших кругов не знаем.

– Знаете – не знаете – ваше дело. А что мне велено сказать, то и скажу. Прошение у нас к вам, большим людям. Наказ. Сами знаете, что творится. Духи кругом летают, зверя нет, морозы лютые… Общество решило, что через вас югорские навии на нас ополчились. А раз так, то вам и ответ держать… С вами мы до Камня не дойдём. Здесь вы должны остаться. Ясно или ещё что объяснить?

– Сделай милость, – прогудел Завид. – А то ходишь вокруг да около, прямо девица красная. Давай, выкладывай всё как есть.

Ушкуйник вздохнул. Роковые слова висели у него на сердце тяжким бременем.

– Ну, в общем, дело такое: оставить надо вас. Отдать. Чтоб, значит, духов местных умаслить. А то они скоро совсем нас заедят. Так попович говорит, а ему верить можно…

– Попович твой повредился умом, – вскинулся Сбыслав. – А ты, как баба старая, всяким россказням веришь.

– Может, и так. А только общество решило, стало быть, придётся вам пострадать за всех. Как Христос страдал. Вот.

Вятшие переглянулись. У Сбыслава от ухмылки перекосилось лицо.

– Ты нас Христом-то не искушай, – сказал он. – Не того поля ягоды. Да и вы – не фарисеи. Христа иудейский суд приговорил, а не разный сброд.

– Народ обидеть хочешь, – укоризненно заметил Нечай.

– Ничего, на обиженных воду возят. – Купец распалялся всё больше, а боярин бледнел на глазах.

– Значит, не хотите вы отдать животы свои за братию? – подытожил ушкуйник.

– Не хотим. Коли братия того желает, пускай приходит сюда. А уж мы с ней потолкуем. – Сбыслав похлопал по рукоятке ножа на поясе.

– Что ж, сами того хотели… Прощайте, господа, не поминайте лихом. – Нечай вздохнул и вышел вон.

Покинув шатёр, остановился у костра, где сидели смерды, долго созерцал его, поглаживая бороду.

– Никак огня давно не видал? – задиристо спросил его один из челядинов.

– Всё на господ спину гнёте? – вместо ответа сказал Нечай.

– Да уж лучше, чем купчин трясти. Мы хоть перед Богом чисты. Не то, что вы, душегубы…

– Ты языком-то не мели, ежели не знаешь. Сейчас вот товарищи мои придут во всей силе, господ ваших из шатра вытряхивать. Вступитесь за них али нет?

– А тебе что за дело? Испужался, что товарищей твоих отлупим?

– Нам лишнее кровопролитье ни к чему. Благое дело злодейством разбавлять – себе вредить. Понятно?

– Понятно. Чего уж непонятного…

– Ну так что, уговоримся мы с вами или резать вас придётся?

Челядины переглянулись.

– Больно ты скор на расправу. Прямо как государь киевский…

– Ладно, трепитесь себе, – отмахнулся Нечай.

Он обогнул костёр и зашагал к ушкуйникам. Там продолжал заливаться соловьём Моислав.

– Не по собственному хотению, но по велению богов и духов должны мы окропить священной кровью места сии. Посему склоним головы перед высшей волею и покорно примем то, что предназначили нам бессмертные…

Увидев возвращающихся переговорщиков, спросил у них:

– Ну что вятшие? Готовы отдать жизни за товарищество?

– Не готовы, – хмуро откликнулся Нечай. – Упираются.

Моислав развёл руками.

– Придётся уломать. Я с ними потолкую, авось снизойдут.

Он извлёк из костра головню и, держа её как факел, решительно зашагал к боярскому шатру. Ушкуйники нестройной толпой двинулись за ним. Все были при оружии, на лицах читалась свирепость.

Челядины, заметив приближение налётчиков, вскочили, схватились за оружие. Из шатра показались Сбыслав и Завид Негочевич. Оба были при мечах, хотя и без броней. Кольчуг тоже не надели.

– Чего явились? – заносчиво вопросил Сбыслав.

– По ваши души, – ответил Моислав. – Сами не захотели на собрание прийти, вот мы и пришли, чтоб вас уговорить.

– Нам ваши собрания ни к чему. Одно горлодрание без пользы.

– Дак собрание-то вас самих касается. Али не слыхали?

– Больно надо ваше суесловье слушать.

– А придётся. – Попович обернулся к ушкуйникам, приказал: – Во имя Перуна и Рода берите их, ребята.

Ратники выдвинулись из-за спины Моислава, подступили к вятшим. Те потянули из ножен мечи, Завид кликнул своих людей, чтоб были поближе. Но челядины не шелохнулись. Один только дёрнулся исполнять повеление, однако стоящий впереди предупредительно выставил ладонь, остановил его. Гневно дрогнув губами, боярин повернулся к челяди, прищурил веки. В прежние времена, заметив такое, смерды как снопы валились, просили о милости. Но сейчас просто бессмысленно уставились на хозяина, точно языки проглотили. Ушкуйники ловко подскочили к боярину, заломили ему руки, повалили на землю. Сбыслав же получил по шее от кого-то из собственной чади и рухнул на снег. Обоих быстро повязали, Завида оставили у костра под присмотром челядинов, а извивающегося купца подняли на руки и понесли к середине реки. Там уже стучали топорами ушкуйники, вырубая во льду прорубь. Сбыслав матерился и рассылал всем проклятья, ушкуйники посмеивались, шагающий впереди Моислав аж светился от ликования. Вытаращенные глаза его лучились дикой радостью, на кончике носа сияющей звездой застыла капля.

– Радуйся, Сбыслав! – говорил он. – Жертвой своей ты спасаешь людей. Разве душа твоя не тешится от этого? Разве мысли не наполняются счастьем? Скоро увидишь ты творцов сей земли. Пред ними будешь держать ответ за деяния свои. Внемли их гласу и упокойся с миром!

– Чтоб тебе захлебнуться блевотиной своей! – хрипел купец. – За всё с тебя спросится, за всё! Будешь молить о прощении и каяться в грехах, да поздно!.. – Он вдруг закашлялся и умолк – один из ушкуйников заткнул ему рот рукавицей.

– Глубоко же в тебя проникла скверна, – сокрушался попович. – Непросто выковырять её оттуда.

Он подступил к проруби, обернулся, знаком велел ратникам опустить Сбыслава на снег. Тот корчился от боли и, шипя как змея, прожигал всё вокруг ненавидящим взором.

– Что же, братья, поклонимся здешним владыкам и отдадим им то, чего они просят, – сказал Моислав. – Не хотели мы допустить до этого, но и отказать миродержцам в надлежащем им не можем. Помолимся же за души тех, что сейчас отойдут от нас, дабы увидеть иной, лучший мир. Преклоним колени и, разразившись слезами, возблагодарим их за этот подвиг. Нет в нас злобы ни к тебе, Сбыслав, ни к Завиду, ни к прочим вятшим. Вы сами избрали свою судьбу и были наказаны богами за гордыню. Да смилостивятся они над вами, и да постигнет вас блаженный покой, коего не видели вы в этом мире…

Попович опустился на колени, и все воины последовали его примеру. Воздев руки к небу, Моислав вдруг завыл, покачиваясь из стороны в сторону, потом забился лбом о лёд, расцарапав лицо слудом, начал выкрикивать что-то нечленораздельное, сорвал рукавицы и принялся скрести длинными грязными ногтям по снегу. Из горла его послышались какие-то хрипы и лай, затем попович вдруг рассмеялся, вскочил, принялся прыгать с ноги на ногу и прихлопывать в ладоши. Получалось что-то вроде скоморошьей пляски. Вои старательно повторяли его действия, словно Моислав дёргал их за нити. Не переставая хлопать и орать, попович двинулся вокруг проруби.

– О великий Ящер, молимся тебе! – вопил он. – О бессмертный владыка вод морских, молимся тебе! О Вакуль, повелитель чудских рек и озёр, молимся тебе! О Мир-Суснэ-Хум, защитник рода людского, молимся тебе!..

Имена югорских демонов мешались у него с именами славянских богов, христианские святые путались с чудинскими духами, а месть грозных навий шла рука об руку с евангельским всепрощением. Странная эта была молитва – вроде и языческая, а вроде и нет; всё перевернулось в голове у безумца, а тёмный люд, не знающий грамоты и воспитанный на стариковских сказках, готов был верить любому его слову, лишь бы успокоить мятущуюся душу. Они слушали его, упоённые открывшейся истиной, полные уверенности, что теперь-то наконец всё разъяснилось, и все беды останутся позади; они шли за ним, чествуя Моислава как пророка, не желая знать, что пророк этот лишился рассудка.

На десятом кругу Моислав вдруг остановился и, задрожав всем телом, рухнул на снег. Ратники было подумали, что с поповичем случилась беда, но Моислав весьма прытко перевернулся на спину, стал елозить по слуду, захлёбываясь словами. Что бормотал он – никто понять не мог, да и к чему? Все видели: попович отстранился от бренного мира, ушёл в недостижимые выси. Этот священный миг нельзя было нарушать, и все замерли в благоговении, уставившись на Моислава, ожидая, пока душа его вернётся в плоть. Но душа не торопилась. Она витала где-то далеко, в то время как тело вспахивало снег, извивалось, словно издыхающая змея, дрожало и дёргалось. Наконец, глаза поповича прояснились, он перестал скрести лёд, и, успокоившись, воззрился в свинцовое небо. Затем тупо заморгал, потёр глаза и медленно сел. Посмотрев сначала в одну сторону, потом в другую, вдруг усмехнулся и похлопал себя по правой коленке.

– В воду его, – приказал он, махнув ладонью в сторону проруби.

Ушкуйники бросились к связанному Сбыславу, подняли его за руки и за ноги, поволокли к вырубленной во льду дыре. Поднеся, вопросительно взглянули на поповича (не скажет ли ещё чего?), но тот молчал, и ратники осторожно, чтобы не упасть самим, начали опускать купца головой в ледяную бездну. Сбыслав брыкался, что-то пытался сказать, но лишь мычал сквозь варежку и яростно вращал глазами.

– Вот и пришёл конец несогласиям нашим, – кротко произнёс Моислав. – Видать, богам так угодно было. Знай, Сбышек: не таю я на тебя зла, и ты на меня не таи. Все там будем – одни раньше, другие позже. Ты вот умираешь на глазах у товарищей своих, а где нас смерть застигнет – неведомо. Так что радуйся – ты воистину избран. И да простят тебя боги.

Он опустил голову и что-то неслышно зашептал. Ушкуйники продолжали медленно опускать Сбыслава под лёд. Купец отчаянно дрыгался, и даже когда масляная чернота сомкнулась на его шее, изгибался, поднимая волны и пуская пузыри. Ратники, держа купца с двух сторон, занесли его над прорубью, поставив столбом, а затем выпустили из рук. Камнем ушёл Сбыслав на дно, вода забурлила и разошлась пенными бурунами, льдинки прижались было к снежной кромке и вновь сомкнулись, густым слоем затянув прорубь. Толпа издала вздох и тут же замолкла, сама испуганная своими чувствами. Моислав неотрывно смотрел в синевато-чёрную дыру воды. Он был бледен и тяжело дышал. Его исхудавшее лицо вдруг резко постарело, спина ссутулилась, а глаза наполнились неизъяснимой печалью. Засопев, он смахнул рукавицей каплю с кончика носа.

– Пошли за следующим, – проговорил он, направляясь к боярскому шатру. Ушкуйники нестройной толпой последовали за ним. В наступившей тишине стал слышен скрип снега под ногами и короткие разговоры, которыми ратники пытались отогнать тягостные мысли.

– Теперь-то уж заживём! Больше нам вятшие воду мутить не будут…

– Видал, как он в пучину-то ушёл? Без единого вздоха. Знать, поджидал его уже царь речной…

– Давно пора было. Попович – знатный ушкуйник. Концы в воду, а поживу – себе. Так и надо…

– Как хомут с шеи… Долго они на нас пахали, да сколько верёвочке не виться…

– А я вот помню, как вятшие к крепостце ходили. Тоже, небось, не просто так…

– Да что говорить: все они – изменники, все смерти лютой достойны.

– В Новгороде-то повеселимся, али как? Отведаем боярской кровушки, хе-хе…

– Помнишь, как Гюрятку вешали? Визжал как кабан…

– Хорошо погуляли. Раздольное было времечко. Нынче уж не так.

– Князю с посадником надобно долю оставить. Иначе осерчают.

– Перебьются. Сами без порток, какая уж тут доля?

– А ежели допрос учнут, куда вятших дели? Что ответим-то?

– Не твоего ума дело. Об этом попович с Буслаем пусть головы ломают. А мы – люди маленькие…

– А тревожно всё ж таки.

– Теперича хоть до Камня дойдём. А за Камнем – гуляй душа! Жратвы и рухляди вдоволь. Бери – не хочу…

– Думаешь, упыри югорские отцепятся от нас?

– А то как же! Они на вятших зубы точили. Ноне своё получили, авось отступятся.

– А ежели нет?

– А ежели нет, тебя им отдадим, хе-хе…

Перекидываясь мрачными шутками, ушкуйники добрели до шатра, перед которым кулём лежал связанный боярин. Вывернув голову, он уставился на поповича и выдавил:

– Пощади, не лютуй.

Попович зримо удивился.

– Ой ли, Завиде? Ещё вчера и замечать меня брезговал, и ныне о пощаде молишь?

– Озолочу, – прохрипел боярин.

Моислав самодовольно улыбнулся.

– Не я казню, боги казнят, Завидушка. Покурочил ты идолов, думал – с рук сойдёт? Ан нет, всё в скрижалях небесных записано! Вот и наступил час расплаты. Был ты родовитый боярин, белая кость, а ныне – червь у ног моих, тварь издыхающая. Всем воздаётся по делам их, Завидушка!

По его знаку смерды подняли боярина на ноги, нахлобучили на него упавшую шапку. У Завида выступили слёзы на глазах. Дрожа, он заморгал, спросил укоризненно:

– Как отцу-то в очи смотреть будешь?

– Ты за меня не тревожься. Ты за себя тревожься. Не я, а ты пред богами предстанешь вскорости. Вот о чём думай. – Он ухмыльнулся и махнул рукой: – Тащите его, ребята, к той сосне на берегу.

Ратники поволокли Завида к дереву. Моислав шёл чуть позади и, поёживаясь от холода, угрюмо оглядывал местность.

Лес встречал его привычным безмолвием. В морозной дымке проступали кривые ветви, словно застывшие щупальца чудовищ, тонула в молочном тумане снежная пена сугробов, покосившимся плетнём сгибался надо льдом заиндевевший ивняк. Солнце, невидимое за кронами деревьев, испускало слабый сумеречный свет, который слегка подкрашивал верхушки безбрежного сузёма на горизонте. Ничто не двигалось в тайге, ничто не шевелилось, и даже волк, сопровождавший русичей, куда-то подевался, словно предчувствовал нехорошее.

Боярина подтащили к невысокой кряжистой сосне с раздвоенным стволом, одиноко торчавшей над береговой вымоиной, поставили на колени. Завид отчаянно мотал головой, силился сказать что-то, но не мог, сотрясался рыданиями.

– Успокойте его, – хмуро велел попович.

Один из челядинов с размаху ударил Завида по скуле, повалил набок.

– Не бедокурь, боярин, – мягко произнёс Моислав. – Прими смерть достойно.

Он повернулся к сосне, протянул к ней ладони и заговорил больным голосом:

– О повелитель огня Перун! О владыка неба Нум-Торум! К вам обращаюсь я со смиренной молитвой! Примите в объятия ваши сего недостойного, нарушившего покой ваш и дерзко злоумышлявшего на идолов ваших! Не по худому намерению, но по тяжкой доле нашей пришли мы сюда, в обитель вашу, дабы прославить имя славянское и разнести славу новгородскую по самым отдалённым краям. Не было в нас вражды к законам вашим, лишь немногие питали злобу к святилищам вашим и слугам. Все они настигнуты карой небесной, ныне отдаём вам последнего и самого лютого из них, да насытится ваша месть и успокоится гнев…

Закончив речь, он обернулся к воям, кивнул на боярина и провёл ладонью по горлу. Нечай, вытащив нож, подступил к Завиду, перевернул его на живот.

– Уж не взыщи, боярин, – сказал он, наклоняясь. – Буду резать как умею. Сам понимаешь – до тебя только скотину вот так резал. А тут рука чувствовать должна… Не трепыхайся. Авось легче пойдёт…

Вятший застонал и уткнулся лбом в снег. Ушкуйник сбил с него шапку, взялся за волосы на затылке, дёрнул на себя и завёл нож под боярскую бороду. Не отпуская Завидовых волос, сделал несколько движений ножом, словно вспарывал туго набитый мешок, и тут же снег под головой боярина окрасился в густо-красный цвет. Завид что-то забубнил, заворочался, будто пробуждаясь ото сна, а Нечай ещё раз двинул ножом, и вятший затих.

– Господи Боже, помилуй меня, грешного, – донёсся из толпы чей-то дрожащий голосок.

Вои как один принялись креститься, снимая шапки.

– Совсем сдурели? – накинулся на них Моислав. – Богов обидеть хотите? Крестных знамений не накладывать, шапок не снимать! Мы не товарища своего хороним, а миродержцам жертву отдаём. Понятно вам, сиволапые?

Ратники смущённо натягивали шапки обратно.

– Поднимите его и подвесьте за ноги, – распоряжался попович. – Одёжу не сымать. Кого замечу – руки повыкручиваю. – Он окинул суровым взором собравшееся воинство и добавил: – Нечай, ты будешь главным.

Ратники принялись спорить, как поднять мёртвое тело на такую высь. Попович же побрёл к нартам, не слушая их – мыслями он уже был в грядущем. Ему грезилось, что станет он большим чародеем, объединит чудские и славянские силы, войдёт в Новгород и восстановит там власть древних богов. Запылают церкви, подожжённые его воями, а заброшенные капища Перуна и Велеса оживут, наполнятся воскурениями. Как сладко было думать об этом!

– Доволен, чай? – услышал он голос.

Это говорил Буслай. Он сидел возле боярского шатра и курил сар. Был он худ, страшно бледен и грязен. Руки его слегка подрагивали, нижняя губа чуть отвисла, обнажив почерневшие зубы.

Попович в сомнении поглядел на него, подбоченился.

– А ты будто нет?

Буслай почесал единственное ухо, скривил губы в раздумьях, пожал плечами.

– Меньше ртов – больше жратвы.

– Только о брюхе своём печёшься.

– А как же без этого? Сытое брюхо – опора вою. – Он устремил взгляд за спину Моиславу, усмехнулся. – А что ж вниз головой-то вешаете? Тоже что ли боги велели?

Моислав обернулся, посмотрел, как ратники взгромождают боярина на сосновый сук.

– Велели, – подтвердил он.

Сотник опять усмехнулся, покачал головой.

– Шутник ты, однако, попович.

Тот ощерился.

– Не веришь в дар мой, Буслаюшка?

– Верю – не верю – какая разница? Главное – народ тебе верит.

Моислав подумал, поглаживая бороду, вздохнул.

– Что ж, крепкого здоровьица тебе, сотник.

– И тебе, попович.

Моислав посмотрел на него внимательно, потом тихо произнёс:

– Не попович я более, а ведун. Волхв-прорицатель.

– Эвона как! – удивился Буслай. – А отец-то твой что на это скажет? Согласится ли?

Моислав набычился, засопел.

– С прошлым своим я порвал. Нет у меня боле прошлого. Отныне я – кудесник, заклинатель сил земных и небесных. На моих плечах лежит тяжесть похода. Я должен вывести малых сил отсюда. Без заступничества древних миродержцев все тут головы сложим.

– А ежели не дойдём, передохнем по дороге?

– Значит, того хотят небожители. Не нам осуждать их.

– А волк-то, что бежит по опушке, не богами ли посланный? Ведь никак не отстанет, проклятый. Идёт как привязанный.

– Волк этот – вестник Перуна. Громовержец взирает его очами, следит, как мы исполняем его заветы.

– А может, демон это, послан, чтобы смущать нас? Сам же вопил, чтоб убили его. А ныне что же?

Моислав нахмурился.

– Тогда меня глодало сомнение, не мог распознать божьих речений. Ныне же вижу всё ясно.

– Переменчив ты, Моислав, аки ветры весенние.

Буслай трясся от смеха. Ему было весело. Моислав мрачно воззрился на него, поджал губы.

– Потешно тебе? Скоморошничаешь? Ну смейся дальше, – он отвернулся и зашагал прочь.

А сотник втянул в себя дым и прикрыл глаза. Ему было хорошо.

Этот разговор озадачил Моислава. Нежданно-негаданно он вдруг обнаружил, что среди ратников есть человек, который не поддался его чарам. И что особенно прискорбно, человеком этим оказался Буслай, единственный, за кем вои готовы были идти в огонь и в воду. Такое открытие не на шутку встревожило поповича. Сотник являл собой силу даже более грозную, чем купцы и бояре: те изначально были чужды чадинам, а этот – плоть от плоти их, нелегко будет от него избавиться.

Но были и другие заботы. Главной из них оставался голод, по-прежнему донимавший воев. Ратники уже давно расстались с мечтой о мясе, теперь радовались даже сушёным ягодам. В пищу шло всё: кожи, береста чумов, мёрзлая кора, личинки жуков, спрятавшиеся в пнях и стволах. Обезумевшие от голода, вои всё чаще с жадностью поглядывали на оленей, которые из последних сил тянули нарты с ранеными и скарбом. Скотина тоже отощала, питаясь одной жухлой травой, добываемой из-под снега. До Камня могла и не дотянуть.

Скоро среди новгородцев поднялся ропот. Разочарованные и отчаявшиеся, они принялись оскорблять Моислава, кричали, что он обманул их. Самые пылкие предлагали отправить его под лёд вслед за Сбыславом. Но самозваный кудесник и здесь сумел выкрутиться. Умело играя словами, он убедил замороченных воев, что причина неутихающих бедствий в их неверии и лукавстве.

– Коварные как гиены, – гремел он. – Вы молились богам, а в сердце затаили обман. Как могли боги помочь нам, если видели среди вас двуличие и мерзость? Непостоянством своим вы обманули ожидания миродержцев. На колени, презренные! Не меня, но вас судить надобно – за скверну вашу, за ложь, за себялюбие…

Удивительным этим вывертом Моислав не только спас себя, но и внёс раздор в новгородское войско, заставив людей подозревать друг друга. Те, кого он припечатал особенно сильно, должны были отказаться от своей доли в добыче и неустанно каяться, надеясь на снисхождение товарищей. Их вывели из войскового круга, обратили в рабов.

– Веди нас, Моислав! – кричал вои. – Мы верим тебе.

Попович наслаждался. Власть его была крепка как никогда. Но беспокойство всё же не отпускало его, ведь голод никуда не делся. Буслай разрешил пустить под нож одного из оленей, но даже это не принесло облегчения измученным людям. Кисловатая и жёсткая лосятина была скверной заменой мясу лесной дичи.

И тут судьба улыбнулась поповичу. Однажды днём с берега вдруг послышался тоскливый вой, и на маленький обрывчик над рекой выскочил старый знакомый – серый волк. Кровь застыла у Моислава в жилах. Что сулил этот знак – новые беды или конец испытаний? В тревоге он посмотрел на зверя. А тот задрал морду и отчаянно взвыл к небесам, пронзая своим голосом колючий югорский воздух.

– Братцы, да что ж это? – плаксиво выкрикнул Лешак. – Сил моих нет терпеть. Хоть подыхай… Опять эта зверюга по наши души пришла.

– Не ной, – рявкнул Нечай. – Все, кто с луками, целься к зверя. Авось попадём.

– Да разве ж можно это? Попович говорил, знак это.

– По мне хоть знак, хоть примета… Достал этот волк хуже горькой редьки. – Нечай быстро извлёк из нарт лук с колчаном, вытащил стрелу, прицелился. – Эх, далековато… Ну, авось не промахнусь.

– А может, поближе подойти? – спросил другой ушкуйник, тоже державший в руках лук. – Чтобы уж наверняка.

– Удерёт…

– И пускай его. Хуже-то не будет.

Нечай в сомнении покосился на него, кивнул.

– Лады. Подойдём поближе.

Несколько воев, растянувшись цепочкой, осторожно двинулись к волку. Тот почему-то не убегал, только знай себе драл горло, неотрывно глядя в небо.

– Ишь ты, – переговаривались вои. – Тоже, видать, жрать хочет.

Лучники подошли на расстояние прицельного выстрела, остановились. Полетела со свистом одна стрела, другая, потом третья. Ни одна не попала.

– Эх вы, вашу мать… – досадливо выругался Нечай.

– А сам-то, – с обидой возразили ему.

Волк же, услыхав пение стрел, перестал выть и с каким-то удивлением, вполне по-человечьи, посмотрел на русичей. Словно жаром обдало от его взгляда. Не мог зверь так взирать на людей. Стало быть, прав был попович – не волк это, а дух небесный. Потому и не попали в него стрелы. Поражённые этим, люди застыли в страхе, волк же быстро развернулся и умчался в лес – только его и видели.

– Э-эх, упустили, – сокрушённо проворчал Нечай. Он посмотрел на прочих стрелков и махнул рукой. – Ладно, пошли уж…

Они направились обратно к нартам.

– Не убить вам этого зверя, – хмыкнул Моислав.

– Отчего ж? – спросил бородач.

– Говорю же – Перунов вестник это. Божий зверь. Не по зубам он вам.

– Поглядим ещё…

– И глядеть нечего. Пока боги не отзовут его, ничего вы волку не сделаете.

Нечай бешено взглянул на Моислава, прочистил горло.

– Поостерегись, попович. С огнём ведь играешь. Не ровён час, и зашибить могу.

– И ты тоже поостерегись, Нечаюшка. Может, через твоё святотатство местные духи нас и преследуют, а?

Вопрос был с намёком. Но Нечая трудно было испугать. Он вкрадчиво произнёс:

– А тебе-то, Моиславушка, власть голову не кружит ли? Смотри, мы ведь как вознесли тебя, так и обратно можем спихнуть. За нами не заржавеет. – Он оглянулся на ратников. – Верно говорю, ребята? Пророк-то наш всё обещания раздаёт, облегчение от трудов сулит, а дел за ним что-то не видно. Одни словеса. – Ушкуйник развёл руками и встал враскоряку, издеваясь.

Моислав спрыгнул с нарт, засопел, багровея. Ему захотелось крикнуть: «Взять его!», но он сдержался. Прежде чем карать, надо было доказать этим неучам, что он прав, дабы ни у кого не возникло сомнений в его избранности.

Отпустив рукоятку ножа, Моислав заговорил. Речь его опять была полна клятв, угроз и призывов к вседержителям. Ничего нового не сказал попович, но отчего-то люди, слушая его, в который раз преобразились и, воспламенённые, готовы были выполнить любой его приказ. Моислав упивался этим. «Перун, Велес и весь сонм богов помогают мне, – думал он. – Иначе кто бы пошёл за мной?». И впрямь, если бы он говорил от себя, лукаво ссылаясь на божественную волю, кто бы ему поверил? Не иначе, боги осенили его своим благоволением, передали ему власть над человеками, чтобы он мог вести людей к свету. А значит, испытания его не напрасны, и скоро за них должна воспоследовать награда. Так думал Моислав, зажигая своей верой окружающих.

Но тут за спиной поповича раздалось какое-то кхеканье, и, обрывая его речь, прозвучал насмешливо-удивлённый голос:

– Теперь-то вижу, чем ты народ околдовал, попович. Ай, молодца!

Моислав резко обернулся. Шагах в пяти от него, держась за нарты, стоял Буслай.

– Тебе бы на вече горлопанить, а не здесь глотку драть, – добавил он.

– Не искушай, Буслай, – предупредил попович. – Вижу, вы с Нечаем – одного поля ягоды. Оба насмешники да святотатцы.

– Грешны, – согласился Буслай. – А кто без греха?

– Думаешь, без богов весь путь пройдёшь? Без богов ты никто. Они тебе и путь проторят, они же и в гроб вгонят.

– Так-то оно так. Да только не видели мы от них благодеяний пока. Уж и вятших им отдали, а всё без толку.

– Стало быть, мало отдали. Не все желания утолили.

– Скоро сами окочуримся, богов-то ублажая.

– Не кощунствуй, Буслай. Договоришься ведь, что и с тобой будет, как с вятшими.

– Болтай! Чтоб мои ребятушки, с которыми я вместе щи хлебал, на меня же руку подняли? Не бывать такому. Верно я говорю, братцы?

Ратники что-то пробурчали, не желая участвовать в споре. Буслай нахмурился. Не понравилось ему, что старые боевые товарищи повели себя как робкие овцы. Не бывало такого прежде. Моислав же сразу воспрял духом. Победно поглядев на сотника, он усмехнулся.

– Надо будет, и тебя засудим, Буслай, – сказал он. – Пред богами все равны…

Но тут один из ратников вскинул руку и выкрикнул:

– Глядите-ка! Человек.

Все обернулись. Действительно, с крутого обрыва, на котором только что стоял волк, спрыгнул лыжник с луком за спиной, одетый в югорский полушубок и короткие меховые сапожки. Бросив взгляд на русичей, он выпрямился, чуть не поскользнулся на льду и припустил на другой берег. Почти сразу за ним вывалился медведь. Съехав пузом на лёд, он проворно поднялся и, отряхнувшись, бросился в погоню за человеком.

– Бер, – проронил кто-то.

И сразу все заметались, похватали луки со стрелами, копья, рогатины. Вот она, желанная добыча! Мгновенно улетучилась усталость, ноги и руки налились силой, сердца забились в предвкушении пира. Визжа и переругиваясь, ратники устремились за зверем. Возле нарт остались лишь Моислав, Буслай да несколько раненых воев.

Тем временем человек, убегавший от медведя, выбрался на противоположный пологий берег, взрыхлил лыжами снег и кинулся в берёзовую рощу. Медведь же, испуганный воплями русичей, круто повернулся и побежал прочь, тяжело подбрасывая своё бурое тело над нетронутой белой пеной.

– Не упусти его, братцы! – орал Нечай.

Кто-то из лучников уже натягивал тетиву, товарищи обгоняли их, бежали вперёд, загораживая обзор, стрелки матерились на чём свет стоит и старались высмотреть меж бегущих спин скачущий зад медведя. Буслай вдруг всплеснул руками, будто осенённый догадкой, и бросился к ближайшим нартам, принявшись выкидывать из них всё барахло.

– Ты что задумал? – изумился попович.

– Помоги-ка мне, Моиславе.

Тот подошёл ближе, вытащил из нарт щит, бросил его на снег.

– Не догнать им его… – лихорадочно бормотал сотник. – Медведь – зверь быстрый. Стрелой только подранят, и всё… Уйдёт он… Даром, что шатун. Его надо с саней брать. Копьём прямо в шею…

Попович с уважением поглядел на ушкуйника. А ведь и правда – от упряжки зверь не убежит.

Вдвоём они быстро разгрузили нарты, запрыгнули в них и стеганули оленя. Тот, мученически взревев, рванулся вперёд.

Взрывая наст полозьями, они понеслись по извилистой белой дороге, меж дремучих зарослей ивняка и мраморных громад беломошника. Перламутрово светились сугробы, и опасливо выглядывал искрящийся лозняк из обросшего седыми лохмами елового сухостоя. Мерцали изморозью валуны, а над окоёмом начинала дрожать дикими красками неистовая пляска духов.

– Вот они, боги-то! – ликующе завопил Моислав. – Пришли нам на выручку.

– Не спеши, торопыга, – сквозь зубы откликнулся Буслай. – Не доехали ещё…

Он напряг горло и рявкнул бегущим воинам:

– Разойдись! Задавлю!

Воины отпрыгивали в стороны, ныряли в сугробы и, сплёвывая снег, матерились. А сотник, азартно приоткрыв рот и выкатив немигающие глаза, мчался дальше, уже занося копьё для удара. Сани подскочили на ледяном бугре, и Буслай, стоя на полусогнутых ногах, чуть не вывалился из них.

– Держи поводья! – заорал он поповичу, вновь занося руку с копьём.

Моислав ухватился за вожжи, испуганно присел, зажмурился. Отчего-то ему стало очень страшно. Удивительное дело: когда он дробил кости югорским воинам, страха не было, а сейчас, представляя себе, как острие копья воткнётся медведю в загривок, оцепенел от ужаса. Руки и ноги его отяжелели и пошли мурашками, перед глазами запрыгали разноцветные звёздочки.

– Бей, Буслай, – прохрипел он, сдерживая рвотные позывы. – Бей!..

Где-то сбоку померк свет, раздался короткий рык, сильные пальцы с ужасной болью вцепились ему в плечи.

– Стой! Стой, дурачина! Куда помчался! Разворачивай…

Но попович уже утратил власть над оленем. Он держал вожжи в онемевших руках и, распахнув очи, смотрел, как зверь несёт его куда-то в безбрежную даль, вскидывает голову, сопит, выпуская тучи пара, а впереди, чуть выше кончиков подпиленных рогов, всё неистовее разгорается пляска духов.

– Разворачивай, тебе говорят! Убью, сволочь!.. – бесновался сотник.

– Не могу, – проговорил Моислав сквозь сжатые зубы. – Затёк…

И тогда неимоверная сила выдернула его из нарт и швырнула в сугроб, а откуда-то сверху победный голос закричал:

– Тпру, зараза! Назад! Куда идёшь?..

Моислав выплюнул снег и перевернулся на спину. По шее стекали ледяные ручейки, где-то далеко, за взрытой полозьями бороздой, с рёвом ворочался коричневый ком с торчащим из него древком. Из висевшей над рекой сизой дымки уже бежали к этому кому неловкие чёрные фигуры, рычали что-то, а приблизившись, вонзали в него копья, били палицами. Скоро ком исчез в скоплении чёрных тел, и Моислав начал подниматься. Его мутило. Он медленно встал, покачнулся и побрёл обратно. «Вот и конец голоду, – подумал он. – Конец нашим страданиям». Почему-то в нём не было радости, только безмерная усталость. Ему хотелось есть и спать.

К ратникам неспешно подъехал весёлый вожак ушкуйников. Уверенно направляя присмиревшего оленя, он упирался левой рукой в бок и гордо поглядывал сверху на товарищей. Приблизившись, свистнул, обменялся парой шуток с Нечаем, сошёл на лёд. Моиславу тоже захотелось крикнуть что-нибудь задорное, но он промолчал, сохраняя достоинство. Теперь, когда его правда была доказана, он хотел предстать перед воинам в образе великодушного пророка. Это было так сладко – проявить снисхождение к маловерам. Отходчивость свойственна избранникам богов.

…Такое событие как убийство медведя не могло обойтись без праздника. Тем паче, что наступали Велесовы дни, когда полагалось обряжаться в беровы шкуры и молить грядущее лето о хорошем урожае. Обряд этот почитался за начало нового года, а потому Моислав решил устроить шумное действо. Он взял шкуру освежёванного зверя, сшил её по кускам, напялил на себя. В этом одеянии, с лицом, торчавшим из открытой пасти, попович бродил среди пьяных от сытости и курева ратников и распевал песни. Вои, слушая его, приплясывали, хохотали, норовили пырнуть Моислава ножом или рогатиной, делая вид, что убивают медведя. Попович же заставлял их кланяться себе, говоря, что они кланяются хозяину леса, и обращался с наставлениями.

– Боги явили своё могущество, даровав нам победу над чудинами и послав в пищу мохнатого зверя. Теперь вы видите, кто владычествует в сих местах и кому надо возносить молитвы. Не обижайте богов небрежением, не возводите на них хулы, не старайтесь защититься от них именем Христовым. Помните: не Христос, а старые вседержители, Владимиром порушенные, сидят здесь на престоле, им приносите требы и благодарите за удачу свою. Без их позволения даже чихнуть не смейте, даже лист с древа сорвать, даже ветку сломать. Поражая зверей на охоте, творите молитвы небожителям и оставляйте им малую часть добычи. Знайте: душа, возносясь, стенает и плачется богам, желая обратить их гнев на погубителя своего, и ежели не задобрите миродержцев достойной жертвой, не избегните мести их…

Так молвил попович, спеша воскресить в умах новгородцев старую веру. И хоть они слепо внимали ему, не смея перечить, Моислав знал – народ непостоянен и труслив. Стоит встретить другого вещуна, и люди с лёгкостью поддадутся его чарам. И вот, дабы избежать этого, попович спешил крепче вбить корень полузабытой веры в их мутные души. Пусть ратники впитают язычество в свои плоть и кровь, пусть сродняться с ним, напрочь забыв о православии. Так думал Моислав, прыгая возле костра и колотя палкой по щиту.

Лежу я, луговой зверь,
В своём балочном доме с земляными балками,
Лежу я, лесной зверь,
В своём жердяном доме с земляными жердями.
Как выставил наружу
Свою волосатую руку с косами,
Оказывается, мой батюшка, вышний свет,
Уж превращается в жаркое длинное лето;
Оказывается, мой батюшка, Ярило,
Уж превращается в комариное длинное лето.
Направляюсь я искать места, богатые ягодой,
Направляюсь я искать места, богатые шишками.
Что за река показалась впереди?
Как вещий зверь, пытаюсь я узнать:
То река, что в прошлом году
Была богата весенней рыбой.
То река, что в прошлом году
Была богата осенней рыбой.
На ней стоял запор с жердями,
На ней стоял запор со стойками,
А ныне он распался.
Шествую я дальше…

Так пел Моислав, сам удивляясь красноречию своему и складности слов. А воины кривлялись, прыгали через костры, катались по снегу и смеялись до упаду, счастливые и пьяные от сара.

– Слышь, попович, ты у нас всех скоморохов распугаешь! – кричали они. – Как выйдешь в неделю к Святой Софии, да как грянешь свои песни, так все брехуны и разбегутся.

Моислав улыбался и ничего не отвечал. Он видел: для ратников его пляски – пустая забава, но для него это была сама жизнь. И он вновь и вновь подначивал их пускаться в круговую возле костров, чтобы, захваченные стихией, растворились они в общем игрище, и, не в силах забыть этого дивного чувства, стремились бы вновь пережить его.

Бескрайние югорские снега и неистовство красок на небе волшебно действовали на воев, погружая в какое-то блаженное полузабытье. Из этого полузабытья вдруг выныривали возгласы, проявлялись возбуждённые лица, вырастали огромные тени и слышались разудалые песни.

Будет, будет вам, ребяты,
Чужо пиво пити.
Не пора ли вам, ребяты,
Своей наварити?

Не пора ли вам, ребяты,
Своей наварити?
Мы бы рады наварити,
Да солоду нету.

Мы бы рады наварити,
Да солоду нету.
У нас солод-то в овине,
А хмель-то на тычине.

На тычине, на вершине,
На самой макушке.
Тычинушка обломилась,
Хмелинушка вьётся.

Опустилась, обломилась
На мать-сыру землю,
На крутенький бережочек,
На жёлтый песочек.

Там свыкались, там влюблялись
Парень со девчонкой.
Хорошо было свыкаться
Под сладкой малиной.
Трудно было расставаться
Под горькой осиной.

– Взирайте, взирайте на небесного Лося! – поучал Моислав, тыча в звёздное небо. – В его рогах Ярило солнце держит, на землю тепло посылает. Забыли люди русские, кто создал землю вашу, кто пёкся о ней неустанно, кто отгонял упырей и навий от тел и душ ваших. Изгнали древних богов, поклонились тёмному демону, и вот, едва не погибли от холода и голода. Но миродержцы славянские отходчивы и незлобивы, помнят они о чадах своих, не могут долго сносить беды, теми претерпеваемой. А мы – разве не чада их? Разве можем отплатить неблагодарностью за заботу создателей наших? Помолитесь, помолитесь, братья, Велесу и Роду, Перуну и Сварожичу, всем богам и присным их, да снизойдут они до нас в милости своей, да призрят неверных чад своих, да вернутся в отчую землю и изгонят тёмного демона, терзающего души наши!..

Ратники слушали его, развесив уши. И только два человека оставались безучастны к этим словесам. Они сидели на нартах, поджав ноги, курили сар и спокойно взирали на происходящее.

– Попович гладко излагает, – молвил Нечай Сатана.

– Гладко, – ответил Буслай. – Да только всё не то.

– Что ж не то?

– Да поганство. Не о том ныне толковать надобно.

– А о чём же?

– О пути через Камень, вот о чём. Тяжко нам придётся.

– Тоже дело. Да только воям не только хлеб, но и вера нужна. Без веры народ слабнет. Пусть поганой, хлипкой, но веры. С верою человек чудеса творит. Да ты и сам о том ведаешь – чай народ в узде не только добычей держал, а ещё заговорами да приметами!

– Везде меру надо знать. Палку перегнёшь – сломается. Так и тут… – Буслай вздохнул и почесал бок.

Они помолчали.

– Не то тебя тревожит, – произнёс Нечай, хитренько покосившись на сотника. – Совсем не то.

– А что же?

– Боишься ты, что попович тебя от власти отодвинет.

– Ну и боюсь, – неожиданно согласился Буслай. – А только не за себя боюсь. За парней боюсь. Им ещё ответ держать перед людом новгородским.

– И что с того?

– Да то, что не погладят их по головке князь да игумены за поганство такое. Три шкуры сдерут, да ещё за вятших спросят. Погубит нас попович. Как пить дать – погубит…

А у костров тем временем не утихали пляски и песни. Несколько голосов хором выводило:

Из-за леса, из-за гор
Ехал дядя Святогор,
Он на сивой на телеге,
На скрипучей лошади!
Он овсом колёса смазал,
Дёгтем лошадь напоил;
Топором он подпоясан,
Кушаком дрова рубил.
Вот он едет по деревне,
Бабы лают с-подворот:
«Длиннорогого телёнка
никто замуж не берёт».
Вот во двор он заезжает,
Свою бабу распрягает,
А лошадушку берёт
И во горницу ведёт.
На дворе свинья стирает
Платье новое своё,
А баран на гуслях грает,
Перепляс с овцой ведёт,
На заборе сидит утка,
Песню звонкую поёт,
Святогорова старуха
Сено свежее жуёт!

Моислав, всё распаляясь, подскакивал то к одному вою, то к другому, тряс их за плечи и орал в лицо:

– Не хочешь сдохнуть с голоду? Не хочешь? Помни о богах и духах. Помни о вседержителях. Они тебя накормят. Они тебя исцелят. Без них пропадёшь. Сгинешь без следа…

Ратники шарахались от него, испуганно крестились, а Моислав распалялся всё больше и больше.

– Забудьте о кресте! – голосил он. – Не крест вам порукой, а заклятья и обереги. На них полагайтесь. Без них – никуда…

Он исступлённо грыз кору и бился головой о стволы деревьев.

– Я есмь Нум-Торум, лесной человек, – вопил он. – Ешьте плоть мою, пейте кровь мою. Много, много вам предстоит пройти. Ждут вас морозы лютые и бескормица, тёмные демоны и клыкастые волки. В сей час воистину наступает время единения. Бейте меня, жрите меня, рвите на части! Я есмь провозвестник вашей судьбы. Кто ныне не поднимет руку на меня, не видать тому счастливой охоты!..

Вои, одурев от курева и диких плясок, похватали копья, стали поддевать ими поповича. Тот, уворачиваясь, кричал им:

– Ещё! Ещё! Вкусите плоти Нум-Торума! Испейте его крови!..

В какой-то миг Моислав вдруг споткнулся и рухнул на снег. Раззадоренные вои продолжали язвить его копьями, разрывая медвежью шкуру. На железных остриях заблестела кровь. Ратники не замечали этого, охваченные дурманом, а попович лишь подначивал своих мучителей, наслаждаясь болью:

– Сильнее! Глубже! Неужто ваши мышцы одрябли?.. – верещал он, потом вдруг уставился куда-то вверх и запел:

Проживаю я, священный зверь,
Жаркое длинное лето,
Созданное моим батюшкой Нум-Торумом,
Провожу я, священный зверь,
Комариное длинное лето,
Посланное моим батюшкой Нум-Торумом.
Хоть оно и бедно лесной ягодой,
Хоть оно и бедно кедровыми шишками,
Но наполняю я свой ненаполнимый кузовок,
Наполняю я свою ненаполнимую посудину…

Ратники, потеряв осторожность, кололи поповича всё яростнее. Никто уже не сознавал, что делает, всех захватила кровавая игра. И когда чья-то рука вдруг направила копьё прямиком в лицо Моиславу, ратники даже не заметили этого. Наконечник пробил поповичу лоб, и Моислав тут же затих. Спустя несколько мгновений пляска прекратилась, все оторопело уставились на истерзанное безликое тело с кровавой кашей вместо глаз и лба.

– Всё, – прогремел голос Буслая. – Кончился наш хранильник. Дальше пойдём без него.

Он воткнул в снег окровавленное копьё и, плюнув, направился к нартам.

– Завтра выступаем, – бросил через плечо. – Чтоб все были готовы!

Глава тринадцатая

Поначалу Арнас пребывал в растерянности. Укокошив старуху, он не знал, что делать дальше. Единственное, в чём он был уверен – это то, что пусть назад ему закрыт. Отныне русичи стали для него такими же врагами, как югорцы. Невелика беда! Он своё дело сделал, теперь югорский кан обречён, а стало быть, можно возвращаться домой.

Он шёл сквозь утонувшие в снегах елани и заледеневшие поймы, продирался через хрупкий и колкий тальник, пересекал луговины с заброшенными самъяхами, проваливался в буераки, карабкался на сопки и плутал по распадкам. Трудно ему было без лыж и лука, но что делать! В спешке удирая от одурманенных ушкуйников, он не успел прихватить с собой ни того, ни другого, да и как бы он нашёл дорогу к заимке с колдовской поляны? Лукавая кудесница закляла все пути к своей избушке, никому не дано было отыскать её без позволения лесной старухи. И чем больше Арнас думал об этом, тем сильнее укреплялся во мнении, что встреча ушкуйников с бабкой-потворой была не случайна. Югорские духи навели русичей на заимку, чтобы коварная ведунья заморочила их и лишила разума. Все силы земли и неба ополчились против новгородцев, пытаясь отвратить их от своего бога и лишить опоры в чужом краю. Лёгкость, с какой югорские вседержители овладели душами новгородцев, поражала Арнаса. Он не мог понять, отчего так произошло. Неужто русский Крестос так слаб, что не в силах совладать с местными богами? Наверно, югорских вседержителей питает родная земля, отвергающая славянского бога. Оттого и берут они верх.

Но для него это уже не имело значения. Он шёл к отчему дому, спеша показать родичам скальпы югорских вождей. Теперь-то уж никто не скажет, что он напрасно рвался в Югорский край.

На третий день пути он почувствовал, что выбивается из сил. Край трещал от мороза, а с пермяка лился пот. «Так и захворать недолго», – с тревогой думал он. Надо было раздобыть где-нибудь лыжи или собачью упряжку, но где? По пути ему ни разу не встретилось жильё. Оно и неудивительно: все югорцы разбежались, едва заслышав о русичах, а те, кто остался, укрылись в городках. Арнаса начали одолевать мрачные мысли. «Неужто я погибну, не добравшись до дома? – думал он. – Как обидно! Смерть не страшна, но страшна безвестность». К лютой стуже скоро добавился голод. Он ел всё, что попадалось под руку – замёрзшие ягоды, жуков-короедов, личинки – но слабел всё больше и больше. Это был конец. Арнас понял, что умрёт, и готовился к смерти, хотя неукротимая воля гнала его дальше. Он шёл, почти ничего не видя, с большим трудом различая красноватый огонёк солнца на небосклоне; деревья сливались для него в сплошной частокол, снег норовил взметнуться в лицо, погребя в глубоком сугробе. Пришёл день, когда даже воля не смогла поднять его с земли. Арнас опустился возле ствола молодой ели и тяжело задышал сырым, стылым воздухом. «Я сделал всё, что мог, – думал он. – Не моя вина, что кан остался невредим. Один человек не может совладать с сонмищем духов». Так он утешал себя, надеясь, что смерть его будет лёгкой и незаметной. Размышляя над этим, он вспоминал рассказы тех, кто замерзал в тайге: им являлись чудесные сны, превращая умирание в праздник. Быть может, такие же грёзы явятся и ему? Предчувствие удивительных образов развлекло его, но ненадолго. Пальцы мучительно набухли колючей болью. Он непроизвольно сжимал и разжимал их, но потом устал и смирился с неизбежным. Тело его, коченея, гудело и ныло, лицо покрылось ледяной коркой, грудь всё сильнее разрывал сухой кашель. «О боги, как мне тяжко!» – думал он.

И тут взгляд его случайно упал на зайца, выглянувшего из-за соснового комля. Сначала Арнас решил, что зверёк ему лишь померещился, он даже засопел, чтобы сбросить с себя морозную дремоту, но заяц не пропал. Его белые уши торчали меж тонких кустиков, похожие на занесённую снежным пухом рогатку. Он с любопытством всматривался в пермяка, словно никогда прежде не видел людей. «Беляк-то взрослый уже, опытный», – невольно отметил про себя Арнас. Подумал – сам усмехнулся своей мысли: не всё ли равно, опытный или нет? Ведь он, Арнас, почти уже умер. Или ещё жив? Как понять это? Зырянин напрягся, задышал чаще, чувствуя прилив сил. Вот оно, избавление! Боги всё-таки услышали его призыв. Надо поймать этого зверя, зажарить его – тогда он будет спасён. Но как это сделать? Арнас прикинул: до зайца шага три, не больше. Если наскочить на него, вытянув руки, то можно успеть схватить за лапы. Едва ли тот успеет отпрыгнуть – в снегу беляки не слишком проворны… Но мысль эта, на мгновение воспламенившая его разум, тут же и погасла. Откуда в одеревеневшем теле возьмётся столько ловкости, чтобы поймать зайца? Даже свежему охотнику это не под силу, что уж говорить о нём, голодном и обмороженном…

Но заяц не двигался, пялясь на зырянина как на диво-дивное, и это подтолкнуло Арнаса к действиям. На что он рассчитывал, бросаясь на беляка? Быть может, надеялся, что зверь болен и не сумеет отпрыгнуть? Или полагался на притягательную мощь людского взгляда, который, говорят, околдовывает животных? Вряд ли. Просто голод настолько захватил его, что Арнас уже не слушался голоса рассудка. Он видел перед собой еду и тянулся к ней.

Отлепив примёрзшую малицу от ствола, он захрустел заиндевевшими рукавами, попытался встать на четвереньки. Заяц насторожился. Поводив ушами, он чуть попятился, но глаз не отвёл и продолжал таращиться на человека, точно приманивал его. Зырянин счёл это хорошим знаком. «Либо глупый, либо…», – что «либо», он не додумал. Обхватив непослушными пальцами рукоять ножа, Арнас перевалился на колени, начал медленно подкрадываться к зайцу. Тот снова попятился. Такое спокойствие зверька весьма озадачило Арнаса. Он почуял неладное. «Почему не удирает? Неужто завлечь хочет?». Пермяк вытянул вперёд руку с ножом и пополз вслед за отступающим зайцем, подминая под себя снег и царапая щёки острым настом, ударяясь коленями о выступы мёрзлой земли и сжимая зубы. Снег сыпался ему за шиворот, забивался в рукавицы, пронзал лютой стужей запястья, погружал в себя, словно тщился затопить пермяка с головой, но Арнас упрямо продвигался вперёд, не сводя глаз со зверя. Из горла его доносилось сиплое дыхание, сведённые мукой челюсти выдвигались вперёд, растягивая кожу на подбородке. А беляк всё пятился, словно затравленный волк, отходил, перебирая лапками, уши его то прижимались к спине, то вставали торчком, и ядовито светились в полумраке красноватые зрачки, похожие на две свечки в далёком окне. «Непростой это зверёк, ох непростой!» – подумал Арнас, вспомнив старое поверье о несчастье, которое сулит встреча с зайцем. И будто накаркал – земля вдруг подломилась под его ладонями, тело перевесилось вперёд, и он, не удержавшись, ухнул в чёрный провал, задев по пути свисавшие древесные корни. «Подставили, сволочи», – успел подумать зырянин, прежде чем, отбив все бока и плечи о неровные края ямы, плюхнуться на тёплую твердь. Нож вылетел из руки, ушибленный зад отозвался тупой болью, Арнас зашипел и перевалился на колени.

К его удивлению, вокруг была не ледяная тёмная яма, а уходящие в бесконечность мерцающие скалы, над которыми нависало горячее красное небо. Земля дышала жаром. Арнас оторопело огляделся. «Вот и видения пришли», – подумал он. Где-то вдалеке меж бесплодных каменистых берегов текла река. Её воды были настолько черны, что пермяк поначалу принял их за бездну, рассекавшую надвое подземный мир. По ту сторону реки клубился дым, слышался оглушительный звериный рёв и какое-то утробное гудение. А по берегу шли громадные, покрытые шерстью, существа с заострёнными кверху головами и длинными когтями-кинжалами на пальцах. Арнас испуганно вжался спиной в земляную стену, надеясь, что чудища не заметят его. Но куда там! Один из великанов повернул в его сторону заросшее волосом лицо и, сверкнув зелёными очами, в несколько прыжков оказался рядом. Пермяк втянул голову в плечи, с ужасом глядя на него. Страшилище обернулось к своим, махнуло рукой, подзывая остальных. К нему приблизилось несколько товарищей, они озадаченно уставились на зырянина и повели беседу на странном рыкающем языке. После короткого обсуждения первое чудище протянуло к Арнасу когтистую лапу, попыталось ухватить его за плечо, но пермяк отодвинулся и ударил его кулаком по шершавым пальцам. Удар получился слабым, но даже и такой он привёл страшилище в гнев. Великан недовольно сморщил лицо, хрюкнул и, вытянув обе руки, очень ловко взвалил зырянина на правое плечо. Пермяк и опомниться не успел, как уткнулся носом в вонючую шерстистую спину. «О боги, что со мной будет?» – подумал он.

Зверюга, делая широкие прыжки, понёслась куда-то вдоль реки. Зырянин видел, как навстречу шли бесконечные вереницы таких же ужасных существ, в небе парили собакоголовые птицы, а по скалам ползали ящерицы и пауки. В масляных чёрных водах реки тут и там появлялись гребни огромных угрей, на одном из которых сидел старик с водорослями вместо волос. Он потрясал трезубцем и кричал в восторге: «Ох-хо-хо!». Зелёная борода его развевалась на ветру, могучие мышцы переливались багровыми бликами. Вакуль, – понял Арнас. Вот куда его занесло – в нижний мир, прямиком во владения Куль-отыра. Скоро, должно быть, явятся и призраки умерших…

Чудовище вдруг остановилось и издало несколько рыкающих звуков.

– Кого это ты принёс? – услышал пермяк глубокий мощный голос. – Неужто человека из среднего мира?

Чудище что-то коротко ответило.

– Ладно, давай его сюда.

Могучие лапы сдёрнули зырянина с мохнатого плеча и поставили на землю. Ноги Арнаса подогнулись, он упал.

– Эге, да это же наш старый недруг, – произнёс голос.

Арнас поднял голову. Перед ним стояла большая четырёхколёсная повозка, запряжённая двумя медведями. В повозке сидел немолодой уже человек в югорском доспехе, с шишковатой серебряной палицей в правой руке и мечом на боку. Человек был сердит и грозно хмурил брови. Редкая бородёнка его и широкое лицо выдавали уроженца закаменного края. Рядом с ним обреталась кряжистая русоволосая женщина в добротной яге и зелёных персидских штанах, заправленных в короткие пушистые няры. Она равнодушно скользнула по Арнасу взглядом и отвернулась.

По ту сторону повозки шли остроголовые чудища, под ногами у них крутились человечки с бельмами вместо глаз, все как один – в железных латах, со щитами на спинах, перепоясанные ножнами, несшие на плечах копья, клевцы и пальмы. Разношёрстное это воинство растянулось длинной тонкой змеёй от окоёма до окоёма, и брело, позвякивая оружием, ведя разговоры на непонятных языках, шурша ногами по тёплой земле и поднимая пыль. Над рекой стоял непрерывный гул от тысяч голосов, а с другого берега, где клубился непроглядный дым, то и дело раскатывался могучий рёв.

– Ты – зырянин, пришедший с христианами, – сказал человек в повозке.

– Верно, – тихо ответил пермяк, с трудом поднимаясь на ноги. – А ты кто?

– А я – Куль-отыр, творец и повелитель этих земель.

Зырянин прищурился и усмехнулся. Демон насупился.

– Я вижу, тебя не очень-то испугала эта встреча, – заметил он.

– Мне уже всё равно. Я и так почти мёртв.

– В моей власти сделать твою смерть мучительной или лёгкой.

– Чего же ты хочешь от меня?

Куль-отыр перегнулся через подлокотник, пронзил его страшным взглядом.

– Служить мне хочешь? С Крестосом биться пойдёшь? Награжу богато!

– Не пойду. Он мне ничего плохого не сделал. А югорцы твои немало бед нашей земле принесли.

– Глупец ты, Арнас. Помогаешь руси, думая, что творишь благо для своего народа. Ты погряз в мелких расчётах, а главного-то не видишь: Крестос – вот кто твой злейший враг. Сейчас он пришёл к нам, но скоро придёт и к вам. Разве не слышал ты, что русские монахи крушат зырянские капища? Пермь-то ближе к Руси, чем Югра. Твоя земля скорее под новгородским ярмом окажется.

Арнас побледнел, услыхав знакомые речи. Нечто подобное говорил ему и отец-шаман. Неужто он был прав? Зырянин нахмурился, стиснул зубы.

– От Крестоса не видал я зла, а от твоих чад – сколько угодно. Не быть нам вместе, Куль-отыр. Слишком глубокую яму ты вырыл между нами, чтобы засыпать её ныне. Не стану я помогать тебе против Крестоса.

– Подумай, Арнас, крепко подумай, – настаивал демон. – В сей час решается будущее твоё и моё. Если не примешь ты сторону правды, себя и народ свой погубишь…

– Нечего с ним нянчиться, – заявила вдруг женщина, сидевшая рядом. – Видишь же – не желает он нам помогать. Душу вон – и дело с концом.

– Цыц, баба! – рявкнул на неё бог смерти. – Молчи, не то с повозки скину. Лучше за брюхом своим следи, чтоб ещё одним ублюдком не разродиться…

– Ладно уж попрекать-то, – надулась женщина. – Говорила я – не моя вина это…

– Всё едино – срамотища. Вместо девки парня родить – такого ещё не бывало. Как весну-то зазывать будем? Мальчишку с русалками плясать отправим?

– Постыдился бы!

– А мне-то чего стыдиться? Это ты стыдиться должна…

Арнас, не веря своим глазам, наблюдал за препирательством богов. Для него, простого смертного, такая стычка была чем-то необыкновенным. Будто скинули покров таинственности со сладкой грёзы и обнажили её непритязательную сущность. Он вдруг понял, что это за женщина.

– Тебя звать Сорни-Най, высокородная госпожа? – спросил он.

– Именно так, смертный, – надменно ответила та.

– Для меня честь встретить тебя.

Богиня не ответила. Куль-отыр обратил на зырянина взгляд.

– Я убью тебя прямо на глазах у Крестоса, – сообщил он. – Пусть демон позеленеет от злости. Ты понял меня, пермяк?

– Понял, властитель смерти. Но как я оказался в твоём мире, не будучи мёртвым? Неужто это ты заманил меня?

– Не твоё дело. Скоро я порву в клочки твою душу и развею её по ветру. Думай об этом.

– Я умолкаю, грозный бог, – произнёс Арнас.

– Ты пойдёшь за моей повозкой. Привяжи его! – велел Куль-отыр мохнатому провожатому.

Тот обхватил огромными пальцами запястья пермяка, связал их невесть откуда взявшейся верёвкой и затянул конец вокруг задней оси повозки. Измождённый и ослабевший от голода, Арнас обречённо уронил голову. Теперь придётся тащиться за этой повозкой невесть куда. Хотя бы накормили, сволочи! Хотя где здесь найти простую человеческую пищу?

Идти ему, однако, пришлось недолго. Уже спустя полсотни шагов в голове его начало мутиться, ноги подкосились, и зырянин, обеспамятев, рухнул на землю. Очнулся он от сильного удара в скулу.

– А ну вставай! Хватит валяться. Хозяин ждёт.

Арнас застонал и перевернулся на спину. Передняя часть его тела горела от боли, плечи казались вывернутыми из суставов. Измученный, шатающийся, он поднялся на колени и с хрустом уронил затекшие руки. Кто-то развязал ему запястья, толкнул в спину.

– Вставай.

Зырянин обернулся и вздрогнул. На него смотрел один из тех бельмастых карликов, что путались под ногами у волосатых великанов.

– Ты кто? – спросил Арнас.

– Это тебя не касается. Вставай и иди.

Пермяк с трудом поднялся на ноги, огляделся. Вокруг строились войска. Впереди колыхалась шеренга карликов со щитами и копьями, чуть поодаль неровным частоколом тянулись ряды когтистых страшилищ. За ними виднелись скелеты в побитых доспехах, лёгкой дымкой пролетали унылые привидения. В небе слышался лай собакоголовых птиц. Над ними нарезали круги огромные крылатые твари с телами львов и мордами орлов. А впереди, за обширной каменистой пустошью, бурлило что-то неясное, зыбкое, в ярких всполохах молний выползали лица, окружённые трепещущими крылами, мелькали кадуцеи и белые одежды, слышались хоровые распевы.

– Да у вас тут война? – мрачно удивился Арнас.

Карлик ничего не ответил ему, только легонько уколол копьём в зад.

Пермяка снова повели к Куль-отыру. Тот, сидя в повозке, придирчиво оглядел его и сплюнул.

– Падаль, а не вой. Рвань и дрянь. Такой мне и даром не нужен.

Арнас промолчал. Что ему было отвечать? Куль-отыр поднял глаза к небу и осведомился у кого-то:

– Ты уверен, что Крестоса опечалит его смерть?

Сверху прошелестел вкрадчивый голос:

– Этот боец принёс ему много пользы.

– Как знаешь, – пожал плечами Куль-отыр. Он посмотрел на Арнаса. – Сейчас ты умрёшь, а душа твоя отправится на вечные муки.

Пермяк поводил пересохшим языком по нёбу.

– За всё тебе воздастся, демон зла, – прохрипел он, сглотнув.

Бог смерти легонько двинул пальцем, и локти Арнаса перехватили за спиной чьи-то крепкие руки.

– Выведите его в поле и убейте. А душу принесите мне.

Арнаса поволокли на пустошь. Он спотыкался, падал, его подхватывали и тащили дальше.

– Крестос! – прогремел сверху тот же голос. – Ты видишь этого человека? Он сейчас умрёт.

Из красно-бурых клубов дыма по ту сторону поля вышел некто длинноволосый, с острой бородкой, одетый в рубаху до пят.

– Чем провинился он пред тобою, Нум-Торум? – прокричал человек.

– Он служил тебе и должен умереть.

– Я не знаю его. Он никогда не служил мне.

– Как же он попал в войско твоих прихвостней? Из-за него погибли три вождя моей земли.

Человек окинул пермяка быстрым взором.

– Что ты хочешь за его жизнь? – спросил он.

– Она не продаётся.

– Освободи его, и я уйду из твоей земли.

Повисло молчание. Затем голос грозно осведомился:

– Ты смеёшься надо мной?

– Отнюдь. Я готов покинуть твои владения, если ты отдашь мне этого человека.

– Значит, он дорог тебе, и ты лгал, говоря, что не знаешь его?

– Это – твои слова, владыка Югры. Не мои.

– Презренный божок, ты смеешь издеваться надо мной?

– Я отношусь к тебе с почтением, Нум-Торум. И ещё раз говорю: отдай мне этого человека, и я покину твой мир.

– Зачем же тогда он нужен тебе, если ты его не знаешь?

– Всякая душа ценна, а тем паче душа невинного.

Вновь повисла тишина. Наконец, Нум-Торум промолвил:

– Поклянись страшной клятвой, что уйдёшь из моей страны, если я отдам тебе этого человека.

– Я не клянусь, бог неба. Я просто говорю правду.

И тут словно вихрь вырвал измученного зырянина из лап исчадий нижнего мира, поднял его над землёй и, перенеся через каменную плешь, швырнул к ногам русского бога.

– Он твой. Забирай и иди прочь.

Крестос наклонился к полумёртвому Арнасу, ладонью убрал ему волосы со лба.

– Ты можешь идти, незнакомец?

Пермяк выругался сквозь зубы, тяжело поднялся, посмотрел на демона больным взором. Перед глазами у него стоял туман, всё плыло, как у пьяного.

– Мне бы воды. И пожрать что-нибудь, – промолвил он.

– Пойдём со мной, – ответил Крестос.

Он взял Арнаса за руку и нырнул вместе с ним в красно-сизую мглу. Пермяк испугался, растерявшись, но мгла скоро закончилась, и они оказались на заснеженной поляне, посреди которой стояла избушка.

– Мис-нэ! – позвал демон. – Я привёл к тебе человека. Отогрей и накорми его, добрая душа!

Из избушки показалась югорская девушка в кумыше и наспех накинутом платке.

– Это кто ж такой? – весело спросила она, приближаясь к ним.

– Твои родичи хотели убить его, но я уговорил их отдать его мне.

Девушка внимательно поглядела на зырянина. Её глаза чёрными жемчужинами блестели в полумраке, окутывая Арнаса давно не испытанным теплом.

– Как зовут тебя? – спросила она.

– Арнас.

– Ты – пермяк?

– Да.

– Пойдём.

Арнас задержался, посмотрел на русского бога.

– Я не буду служить тебе, – предупредил он.

– Мне и не надо. Ты свободен в своём выборе. Делай, что пожелаешь.

– И ты не станешь требовать, чтобы я влился в твоё войско?

– Нет.

– И не придёшь за платой?

– Нет.

– Тогда почему ты спас меня?

– Потому что ты мог пострадать из-за меня. А мне невыносима эта мысль. Лучше спасти одного невинного, чем покарать сто виноватых.

Арнас ошарашено уставился на демона, не зная, что и думать.

– Ты не шутишь? – спросил он.

– Нет.

– И ради меня ты заключил мир с югорскими богами?

– Да.

Пермяк опять замолчал, всеми силами пытаясь понять, что двигает этим странным богом.

– Я не верю тебе, – наконец, вымолвил он.

– Это твоё право, – улыбнулся Крестос. Он положил Арнасу руку на плечо. – Иди в избушку. Мис-нэ ждёт тебя.

Зырянин ещё раз недоверчиво поглядел на него и затопал к дому.

Пробуждение его было поистине сладостным. Волны тепла ласкали обмороженные щёки, отдохнувшее тело нежилось в объятиях гладкой оленьей шкуры, брюхо слегка урчало от голода, но уже без давешнего отчаяния, а лишь с осторожным укором, чтобы хозяин опять не забыл о нём. «Сколько же я спал?» – подумал Арнас. Он помнил, как вошёл в эту избушку, как Мис-нэ накормила его ужином, а вот дальше в его памяти наступал провал. Видно, заснул он сразу, как только добрался до лежанки. Кто же в таком случае раздел его? Арнас ещё раз ощупал себя, поёжился. Вот так баба! Уж не опоила ли она его? Он стал вспоминать свой разговор с Крестосом, силясь выискать в словах демона скрытый смысл, но ничего не нашёл. Зачем же он всё-таки спас его? Вот вопрос!

Пора было вставать. Арнас сел, прикрывшись шкурой, огляделся в поисках одежды. Огонь, горевший в чувале, позволил ему хорошо рассмотреть обстановку. Обычная югорская изба, ничего особенного. Удивляло только, что этот дом стоял один, точно охотничья заимка. Откуда здесь взялась девушка? Может, её родные сбежали от русичей? Или убиты? Арнас засопел, чувствуя, как от этих мыслей у него начинает болеть голова. Слишком много впечатлений для нескольких дней.

На скамье под маленьким окошком он увидел сложенную одежду: рубаху, порты, кумыш. Возле двери стояли черки. Не похоже было, чтобы всё это когда-либо носили. Арнас скинул с себя шкуру, приблизился к скамье, взял рубаху. Придирчиво оглядел её со всех сторон, словно выискивая какой подвох, затем пожал плечами и натянул на себя. Одев всё остальное, он надвинул на голову колпак и открыл дверь. На него пахнуло морозом, потянуло острым запахом инея и хвои. Щёки мгновенно заиндевели, в носу заныло от стужи. Не глядя по сторонам, Арнас поспешно устремился в лесок, чтобы справить нужду…

Обратно выходил уже в другом настроении – умиротворённый, полный довольства собой и всем окружающим. Отдохнувшее тело его так и рвалось в бой.

– Как чувствуешь себя, странник? – услышал он девичий голос.

Арнас повернул голову: шагах в пятнадцати от него стояла хозяйка дома с охапкой хвороста в руках.

– Отлично, – сказал он. – Наколоть тебе дров, хозяюшка?

– Сделай милость. Вон топор.

Арнас подошёл к поленнице, вытащил тяжёлую чурку, поставил её на пень.

– Долго я спал? – спросил он.

– Больше суток, – ответила девушка, подходя ближе и сваливая хворост рядом с дверью.

Пермяк сокрушённо покачал головой.

– А кто же одёжу-то сдёрнул? – спросил он. – Неужто ты?

– А кто ж ещё? Слуг здесь нету, – засмеялась Мис-нэ, хитро глядя на него.

– Что ж, так и живёшь одна? А где родители твои, братья, сёстры? Муж?

– Родители мои далеко. Там же, где и братья с сёстрами. А мужей у меня много. Хочешь, станешь одним из них. Я принесу тебе удачу.

Арнас нахмурился, не понимая её слов.

– И не страшно тебе здесь? А если худой человек набредёт? Или медведь? Да и на охоту опять же ходить надо, на рыбалку… Кто добывает тебе еду?

– Помощников хватает! А ежели никого под рукой нет, то и сама. Я ведь сильная. Ты не смотри, что девка. Меня весь лес знает. И уважает.

– Знахарка, что ль? – буркнул Арнас.

– И знахарка тоже. Я – дочь этого леса. Он меня кормит и защищает. А я спасаю его от злых людей. Без меня ни один охотник сюда ступить не смеет. Все ко мне идут, ублажить хотят.

Топор чуть не выпал из рук Арнаса. Ворожея! Ещё одна! Вот в чём тайный расчёт Крестоса! Он хочет смутить разум пермяка соблазном, хочет прельстить его этой югоркой, чтобы Арнас отдал свою душу русскому богу. Не бывать тому!

– За гостеприимство твоё благодарю, – сказал Арнас, подкидывая топор в руке. – Однако знай – сегодня же покину тебя.

Мис-нэ прищурилась.

– Думаешь, я послана, чтоб овладеть твоей душой?

– А разве нет?

– Дорого бы дали мои братья, если б я сделала это. Но нет, я всего лишь хочу согреть твоё тело и наполнить брюхо. Когда ты пришёл сюда, то замерзал и погибал от голода. Я выходила тебя. Без меня ты бы умер. Думаешь, я сделала это нарочно, чтобы приобрести власть над тобой?

– На своём пути я уже встречал ведунью, которая спасла жизнь человеку. Мне пришлось убить её, ибо за добротой её скрывалась корысть. То же я могу сделать и с тобой.

– Тогда сделай, если хочешь. И пусть тебя мучает совесть.

– Совесть? Ха! Странный довод для югорской колдуньи.

– А ты ожидал, что я примусь грозить тебе страшными заклятьями?

– В общем, да… – растерялся Арнас.

– О нет, твоя совесть измотает тебя сильнее, чем самоё жуткое заклятье. Ведь ты – добрый человек, хоть и чужак. А добрые люди совестливы. В этом их отличие от злых.

– А вы, злые, только этому рады, – криво усмехнулся Арнас.

– Мои братья, не я.

– Кто же твои братья?

– Мои братья – духи мис, помогающие людям. Они благоприятствуют югорцам и насылают злой морок на прочих. Они пособляют народу Югры одолевать врагов и добывать лесного зверя.

– А ты почему не помогаешь своим братьям?

– Я помогаю лишь тем, кто мне по нраву.

Арнас смерил её холодным взглядом, недоверчиво поджал губы и умолк.

Спустя какое-то время из леса вдруг показались оборванцы на лыжах – женщина и двое маленьких ребятишек. Женщина шла впереди, торила путь, а за ней, привязанные верёвкой, один из другим следовали дети. Тела их перехватывали ремни, державшие тяжёлые тюки на спинах. Лица были измождены и обветрены, в глазах застыла мука.

– Ах, неужто опять? – всплеснула руками Мис-нэ.

Она подбежала к путникам, помогла женщине снять тюк, отнесла его в избу. Дети испуганно уставились на Арнаса, прижались к матери. Тот нахмурился, воткнул топор в пень и вытер нос.

– Куда путь держите? – спросил он.

– Подальше от этих мест, – буркнула женщина, снимая лыжи и ставя их возле бревенчатой стены.

Говор её заставил Арнаса насторожиться.

– Ты – зырянка? – спросил он.

– Много будешь знать – скоро состаришься.

Пермяк усмехнулся.

– Как же ты шла с детьми через лес? Не боялась, что хищники порвут?

– Ты о нас не тревожься. Мы без мужчин очень даже запросто обходимся.

– Да уж вижу, как вы обходитесь – на детей смотреть жалко: того и гляди упадут.

– А ты на моих детей на зарься. Ты о своих думай.

– Злая ты баба. Жизнь научила?

– Любопытен ты не в меру…

Дверь раскрылась, и Мис-нэ пригласила путников в дом. Арнас тоже решил не оставаться в стороне; ему хотелось послушать, что расскажут пришельцы. Он зашёл в избу, снял колпак и рукавицы, улыбнулся детям.

– Не слишком-то ты любезна со мной, женщина, – сказал он незнакомке. – Вроде худая тебе не сделал никакого…

– А мне с тобой любезничать ни к чему. Чай не муж и не сват.

Арнас усмехнулся.

– Вижу ведь, что ты зырянка. А я– земляк твой. Из тех же мест.

Женщина недоверчиво уставилась на него, спросила:

– Из каких из тех?

Арнас назвал свой павыл. Женщина кивнула, затем осведомилась:

– А здесь чего забыл? Югорцам служишь?

– Может, служу, а может, нет, – уклончиво ответил зырянин. – А тебя как занесло в такую даль, да ещё с двумя детьми? Беглянка, что ль?

– Что ж ты за настырный такой? Никак не отцепишься…

Мис-нэ сказала:

– Ладно вам препираться-то. В одной ведь лодке плывёте – от югорцев спасаетесь.

– Мне-то что спасаться? – удивился Арнас. – Я всех югорцев победил. А кого не успел, тот скоро сам славянам сдастся.

– Хорошо же ты победил, – усмехнулась женщина. – Русичи вон почти все полегли – кто на столичной площади, а кто под городом, в стане своём.

– Врёшь, женщина! – выкрикнул Арнас, бледнея.

– А ты поди проверь. Там и наших немало погибло. Югорцы-то, когда с русью управились, за пермяков взялись. Народу перебили – страсть. Мне-то повезло, я не в городе осаду пережидала, а в лесу, где охотничьи угодья. Там у местных много заимок поставлено, всегда схорониться можно. А наши, что в городе остались, почти все сгинули. Сказывают, пам югорский на них всю лютость югорскую обрушил. Я как услыхала, что югорцы наших под корень режут, взяла детей и пошла на заход солнца. А муж мой так и остался там навсегда…

– Откуда знаешь? – буркнул Арнас.

– Югорцы же и сказали. Не все же там головорезы, есть и хорошие люди.

– Выходит, побили русичей?

– Выходит, что так.

Лицо пермяка омертвело, он прошептал:

– Но почему? Как же так получилось? – Ошеломлённо развернувшись, он открыл дверь и шагнул наружу. «Как же это произошло? – думал он, идя куда глаза глядят. – Всё было предрешено, и вот на тебе! Почему, отчего? Не могу понять». Вдруг он остановился как вкопанный и ударил себя по лбу. Ну конечно же! Крестос! Вот кто виноват в разгроме. Он же пообещал Нум-Торуму отступить, если тот отдаст Арнаса. Так и случилось: славянский демон покинул своих чад, и новгородцы были разбиты. О чём же думал Крестос, оставляя русь на растерзание югорским духам? Коварный, жестокий бог. Совсем не печётся о своём народе. Зачем он спас Арнаса? Зырянине мог этого понять. Но одно ему было ясно: чем быстрее он уберётся из этой проклятой земли, тем лучше. Сделав такой вывод, он вернулся в избушку Мис-нэ и объявил с порога:

– Я ухожу. – Повернувшись к беглянке, добавил: – Можешь пойти со мной, женщина.

– Благодарю за честь, – усмехнулась та. – Но я лучше пережду зиму здесь, а весной спущусь на лодке.

– Тебя могут найти югорцы.

– Не найдут. Это место под надёжной охраной. Мис-нэ не даст меня в обиду. Правда, голубушка? – с улыбкой повернулась она к девушке.

– Истинная правда, – кивнула та, пробуя на вкус кипящую в котле похлёбку.

– Как знаешь. А я ухожу. – Арнас поднял глаза на Мис-нэ. – Дашь ли ты мне лыжи и лук со стрелами?

– Конечно. А ещё крючок и конскую нить, чтобы ты мог удить рыбу. И топор.

– Благодарю. И ещё мою старую одежду.

– Зачем? Носи эту. Твоя совсем прохудилась.

– Пускай так. Но я хочу быть в своей.

– Хорошо. Правда, черки твои я бросила в огонь. Извини. Они были так изношены, что я решила выкинуть их.

Арнас закусил губу, хмуро глядя на девушку, затем ещё раз обронил: «Благодарю» и ушёл готовиться к походу.

Он не хотел грубить хозяйке, но не мог и отказаться от подозрений в отношении неё. Всё ему мерещилось, будто она вместе с Крестосом что-то замышляет, а потому в каждом её слове и поступке Арнасу виделось второе дно.

Как ни уговаривала его Мис-нэ, Арнас остался непреклонен и в тот же день покинул её дом. Ему не хотелось оставаться на ночь с беглянкой и её детьми. Кто знает, может, они посланы, чтобы сбить его с дороги? Мис-нэ снабдила его припасами и пожелала счастливого пути. В её устах это звучало как настоящее заклятье, которое должно было уберечь пермяка от злых духов. Не сказать, чтоб он поверил ей, но где-то в глубине души эти слова придали ему уверенности.

И в самом деле, путешествие его пролегало легко и приятно. Даже лютый мороз не слишком тревожил Арнаса – он шёл так лихо, что не замечал стужи. На ночь пермяк строил шалаши и разводил костры, днём бежал на лыжах – замерзать было некогда. О пище он тоже не заботился: припасов, что дала Мис-нэ, должно было хватить до самого Камня, а там Арнас надеялся пополнить запасы охотой и подлёдным ловом.

Пермяк шёл лесом, опасаясь выходить на открытое пространство. Скальпы югорских хонтуев, привязанные к поясу, ободряюще действовали на него, веселили сердце. И всё же Арнас был угнетён. Необъяснимое и внезапное поражение новгородцев расстроило его. Он винил во всём Крестоса, но чувствовал, что истинная причина зарыта глубже. Вновь и вновь возвращался он мыслями к непонятному поведению русского бога и силился отыскать в нём разгадку тайны. Наверняка Крестос получил что-то от Нум-Торума. Но что? Арнас мог лишь гадать.

На третий день, ближе к полудню, когда клюквенный шарик солнца едва показался над окоёмом, а в густых кронах беломошника забрезжил слабый молочный свет, Арнас вдруг услышал ужасные вопли. Они доносились с полуденной стороны, где протекала река, по которой русичи явились в Югру. Самой реки Арнас пока не видел, но твёрдо знал, что она там. Берегом этой реки он и хотел пройти через Камень. И вот, услышав эти крики, он остановился, поражённый, и невольно потянул со спины лук. Быть может, русичи, обозлённые неудачей, схватили какого-то югорца и мучают его? А может, это югорцы терзают новгородского пленника? В любом случае его это не касается. Чем менее заметным он будет, тем с большей вероятностью доберётся до дома. Доводы были разумны, но голос совести говорил иное. «Возможно, там мучают невинного, а ты – единственный, кто может помочь ему. Неужто ты не сделаешь этого?». Арнас постоял, размышляя, потом вздохнул и во весь дух помчался на помощь несчастному.

Действительность оказалась ещё ужаснее, чем он предполагал. На маленькой луговине, затёртой меж кривых пихт и приземистых елей, лежал окровавленный человек, терзаемый огромным волком. Чуть поодаль валялся мешок, из которого выкатилось золотое изваяние, изображавшее беременную Сорни-Най. Арнас на мгновение опешил, узрев такое, но тут же стащил со спины лук, натянул тетиву и выстрелил. Зверь по-собачьи взвизгнул, упал на грязный снег и завертелся на месте, пытаясь выдрать зубами стрелу. Пермяк неспешно заскользил к нему, осторожно высматривая в чаще других хищников. Волки редко ходят поодиночке – если один из них набрёл на добычу, скоро здесь должны появиться и дружки. Но лес молчал, не шевелилась ни одна веточка, и недвижимо висела хрустальная паутина лозняка кругом.

Волчьи визги понемногу затихли, зверь перестал извиваться, лишь слабо подрагивал всем телом, не сводя глаз с приближающегося пермяка. Тот перевёл взор на богиню, ядовито желтевшую в истоптанном снегу, потом посмотрел на полумёртвого человека. Откуда взялась у него столь ценная вещь? Ни лицом, ни одеждой человек не походил на пама или хонтуя, более того, он не походил даже на югорца. Арнас снова поглядел на волка, и вдруг какое-то озарение прожгло ему живот и грудь. Это был не волк, а оборотень, в теле которого скрывался верховный пам Югры. Да-да, вне всяких сомнений – это был он, жестокий шаман, устроивший резню зырян в столице. Превратившись в волка, он устремился в погоню за похищенной богиней, и здесь, на этой луговине, встретил свою смерть. Наверно, это не случайно, – подумал Арнас. Богам так угодно, чтобы они сошлись в этом месте. Может, ради этой встречи Крестос и освободил его? Вот и разгадка. Русский бог вызволил его из лап Куль-отыра, чтобы уязвить богов ещё сильнее. Теперь-то всё встало на свои места. Выходит, Крестос незримо вёл Арнаса по тайге, и ныне, столкнув его лоб в лоб с памом, дал понять, кто скрывается под волчьей шкурой.

– Вот мы и встретились с тобой, кровавый пам, – проговорил Арнас, усмехнувшись.

Он достал из-за пояса топор и, размахнувшись, отрубил волку голову. А истерзанный человек, глядя куда-то в небо, вдруг прохрипел по-славянски:

– Савка во всём виноват. Кабы не его перевет, ничего бы не было…

Арнас вздрогнул, устремил на раненого пристальный взгляд. Лик умирающего показался ему знакомым. Ну конечно же! Это был один из тех воев, которых он сам водил в дальние урманы бить югорских хонтуев. Правда, теперь ратник весь зарос бородой, распоротая одежда клочьями висела на теле, а на исхудавшем лице ничего не осталось от того добра молодца, что так лихо рубал югорских бойцов. Если бы не славянская речь, Арнас, пожалуй, и не узнал бы его. Откуда у этого головореза Сорни-Най?

– Как тебе звать? – спросил Арнас.

Ратник замолк, прислушиваясь, потом вдруг слепо улыбнулся и заговорил, глядя в небо:

– По глупости и неразумию, Господи… Неграмотен я, перед бесами слаб… Они, сволочи, подвигли на зло…

Арнас безнадёжно покачал головой. Русич явно бредил. Добить его, чтоб не мучился? Или спросить ещё раз?

– Кто ты? – повторил зырянин, предельно упростив вопрос, чтобы тот просочился в затухающее сознание воина.

Ратник вроде сообразил, что к чему, и ответил слабым голосом:

– Упырь Дырявый. Из ушкуйников я. С воеводой Ядреем на Югру ходил. Прими меня в объятия свои, и прости грехи мои…

Кажется, он принимал Арнаса за бога или кого-то ещё, стоящего при вратах горнего мира.

– Откуда ты иметь Сорни-Най? – громко и с расстановкой произнёс Арнас.

Новгородец вдруг перевёл зрачки на пермяка. Взгляд его немного прояснился.

– Неграмотен я, – с трудом повторил он. – Слов таких не знаю. А ты послушай, что скажу. Сдохну скоро, так хоть ты правду знать будешь… Савка всему злу корень. Он с князьком югорским перевет держал. Он молодцов новгородских сгубил. И воеводу с Яковом… и попа нашего… Он всему виной. А меня подрядил, чтоб я ему Бабу Золотую спёр. Я и спёр, потому как жить хотел… А потом Савку этого прирезал как свинью. Он на то сам напросился. Получил по делам своим. Не от жадности на злодейство пошёл, а по слабости своей, да ещё за ребят отплатить ему хотел. Там ить, среди убиенных, товарищи мои были… дружки… Так что ж мне, терпеть мерзости эти? Не снесла душа… Прирезал я его, был грех. Не казни меня за то… имей снисхождение…

Арнас слушал и почти ничего не понимал. Савка? Какой Савка? При чём здесь этот Савка?

Русич же начал задыхаться, кашлять, слова его стали неразборчивыми, в развороченной груди заклокотало, как в бурной реке.

– Савка – кто? – попытался докричаться до него Арнас. – Кто таков?

Но умирающий уже ничего не слышал. Кашель его постепенно утих, тело перестало вздрагивать, и он испустил дух. Арнас досадливо посмотрел на покойника и отвёл глаза. Теперь ему уже никогда не дознаться правды.

Он пожевал губами и подобрал изваяние, собираясь сунуть его обратно в мешок. Ради такой добычи стоило идти за Камень. Теперь земляки вознесут его до небес! Ведь он убил трёх хонтуев и захватил главную святыню Югры!

Но только он подумал об этом, как в лесу раздалось рычание, и, ломая хрупкий лозняк, на луговину вывалился медведь. Пермяк не медлил ни мгновения. Выронив богиню, он упёрся всем телом в лыжные палки, развернулся в воздухе и устремился прочь. Зверь, зарычав, рванулся за ним. Арнас слышал за спиной его хриплое дыхание и хруст снега под тяжёлыми лапами. «Нум-Торум! – пронеслась в голове испуганная мысль. – Это бог явился за святыней». Ужас охватил его. Он понял, что обречён. Никому не дано уйти от разъярённого бога. Но тело его продолжало сражаться за жизнь, не слушая доводов разума. Руки с силой отталкивались палками от земли, пробивая глубокий спёкшийся наст, ноги делали огромные шаги, скользя лыжами по твёрдой корке снега. Медведь неумолимо настигал. Очень скоро он должен был подмять под себя человека. Арнас хотел было развернуться, чтобы встретить смерть лицом к лицу, но тут меж сосновых ветвей забрезжила белая равнина – заметённое пургой русло реки. «Доберусь туда, а там уж поглядим, кто кого», – подумал зырянин. Он выкатился на край невысокого обрывчика, нависшего над речной вымоиной, и, не замедляя хода, сиганул вниз. Краем глаза успел заметить шагах в двухстах от себя растянувшуюся по льду цепочку нарт и множество людей в русских тулупах. «Неужто новгородцы?» – поразился он. Раздумывать было некогда. Чуть не шмякнувшись задом о лёд, Арнас лихо вывернул лыжи и припустил к противоположному берегу. За спиной его раздался обиженный рёв – это медведь скатился следом. До ушей Арнаса донеслись изумлённые возгласы – кричали русичи, заметив необычную погоню. Вряд ли они узнали Арнаса, скорее, поразились нежданной встрече с шатуном. «Из огня да в полымя». – подумал зырянин. Не оборачиваясь и не сбавляя хода, он быстро пересёк реку и стремительно взлетел на пологий берег. Ему показалось, что пыхтение за спиной поутихло. Пермяк обернулся: новгородцы, бросив нарты, с луками, копьями и рогатинами неслись на зверя, а тот улепётывал от них, смешно подкидывая зад. Одна напасть избавила его от другой. Отныне Арнас был спасён – у Нум-Торума появились иные заботы. Зырянин вытер пот со лба и, поправив сбившийся при беге мешок с припасами, углубился в дремучий березняк.

Сто раз потом зырянин успел проклясть себя, что не вернулся за Сорни-Най, и сто раз похвалить за то же самое – с тяжёлым изваянием за спиной он бы далеко не ушёл. Ему и так пришлось нелегко, особенно на кряже: идя по извилистому руслу реки меж вздымающихся утёсов, пермяк был открыт всем ветрам. Он даже не мог разжечь костёр или построить шалаш – скалы подступали вплотную к воде, не оставляя места для деревьев. Не раз и не два приходилось ему возводить снежные убежища, чтобы не околеть студёной ночью, не раз и не два дрожал он от холода под каменистыми навесами, спасаясь от пурги, не раз и не два накатывало на него отчаяние, почти доводя до слёз. Но он преодолел все напасти и, хоть обессилевший, больной и обмороженный, добрался до родного павыла. Это было как чудо: после стольких дней одиночества, страха и безнадёги вдруг оказаться в окружении родных и близких. Арнасу казалось, будто он спит – до того восхитительным предстало всё вокруг. Даже покосившиеся хибары и кислые лица земляков представились ему чем-то неземным и прекрасным.

Отец встретил его неласково. Даже югорские скальпы не смогли смягчить шамана.

– Что вернулся – хорошо, – сказал он. – И что имени своего не замарал– тоже хорошо. А вот что изваяние не разбил – плохо. И что с русичами полаялся – тоже плохо. Они теперь нам всё припомнят, когда обратно поплывут. Из-за твоей ретивости весь павыл стонать будет.

– Изваяние мне бить было некогда – медведь отвлёк… – начал было Арнас.

– Так вернулся бы за ним. Что помешало?

– Чуял я – не будет добра, ежели его расколотить. Несчастья оно притягивает. Все, кто его касался, погибли. Кроме одного человека. Но и на него чей-то меч найдётся.

– Кого же?

– Буслая, вожака разбойных людей. Он, должно, от внезапной смерти заговорён – ничто его не берёт. Наверно, богатые жертвы духам принёс.

– Видишь, Буслай этот избран богами. А ты навлёк его гнев.

– Он обо мне и не помнит. Что я ему? Какой-то лесовик, каких много.

– Как был ты легковесным, так и остался. Если теперь не образумишься, сломаешь себе шею. Помяни моё слово.

– А ты, отец, видать, преуспел со своей мудростью, – съязвил Арнас, но тут же смутился, устыдившись грубости.

Шаман смерил его холодным взглядом.

– Осторожнее надо поступать, не рубить с плеча. – промолвил он. – Мы – народ слабый, рассеянный по курьям да урманам. Нам в открытую против врагов не устоять. Потому бить надо незаметно, чтобы противник не сразу почувствовал. А почувствовав, не смог бы ответить. Вот так.

– На словах-то любой умён. А попробуй-ка на деле, – пробурчал Арнас, опять закипая.

Шаман вздохнул.

– Молод ты и горяч, а потому не заглядываешь вдаль. Невдомёк тебе, что пока на стадо точат зубы две волчьи стаи, олени могут наслаждаться покоем. Но стоит одной стае прогнать другую, как для оленей наступают тяжёлые времена.

– Не проще ли нанять собак и умелого пастуха? – буркнул Арнас.

– Где ж взять такого? – вздохнул шаман. – С пастухами нынче туго. Перевелись пастухи, некому вести зырянский народ за собой.

– Я готов им стать, – пылко заявил Арнас.

– Куда тебе, молокососу!

– Я убил трёх югорских хонтуев!

– И что с того? Разве ты подорвал этим югорскую мощь? Разве отвёл угрозу от наших земель? Как бы ты ни тужился, всё равно обречён плясать под дуду чужаков – русичей или югорцев.

– Неправда. Я вёл за собой новгородцев, пока старуха-потвора не смутила их разум.

– И ты проиграл. Теперь озлобленные русичи вернутся и будут мстить нам. Где же выгода?

– Значит, надо было сидеть сложа руки?

– Иногда полезней сбить врага со следа, чем сходиться в рукопашной. Лиса никогда не бросится на охотника, но запутает его и оставит ни с чем. Так и следует поступать.

– Так ведут себя только трусы.

– Так ведут себя люди, желающие добра своим близким. Богам было угодно сделать нас слабыми. Это – не наш выбор. Мы можем смириться с ним и выживать, надеясь на снисхождение бессмертных. Быть может, когда-нибудь боги переменят нашу судьбу, и мы сами будем наводить страх на соседей. Но пока наш долг перед детьми и внуками – сохранить то, что есть, не замахиваясь на большее. Бросать вызов божественным установлениям – значит навлекать гнев вседержителей на весь народ.

Арнас посмотрел на отца, засопел сердито и, отвернувшись, обронил:

– Посмотрим ещё, чья возьмёт.

Прошёл месяц, за ним – другой, а о новгородцах не было слышно. Сородичи Арнаса шумно встретили Вороний день, радуясь первым порывам тёплого весеннего ветра. Мужчины достали из самъяхов иттармы духов-покровителей, нарядили их в новые одежды, принесли в жертву оленя. Женщины развешали по берёзам свежеиспечённые калачи, поменяли в младенческих люльках таловую стружку. Дети носились по священной роще, карабкались на деревья и играли в горелки с собаками.

Скоро до деревни дошла весть, что новгородцы зазимовали по ту сторону Камня, не отважившись идти через горы в самый разгар стужи. Это значило, что их следовало ожидать ближе к лету, когда вода освободится от плавающих льдин.

Узнав об этом, Арнас встревожился. Пророчество отца о русской мести крепко засело в его голове, не давая покоя. Он загрустил, предчувствуя беду. Образ разъярённых русичей, громящих павыл, всюду преследовал зырянина. Понимая, что сидеть сложа руки смерти подобно, он позвал соплеменников на дело – пройти опять до Камня и порубить славянские струги. Но соседи лишь смеялись в ответ.

– Эк чего удумал! А стада кто будет пасти? А на охоту ходить? Нам воевать некогда, дома дел по горло. Ты эту кашу заварил, тебе и расхлёбывать.

– Слепцы! – вопил Арнас. – Очнитесь! Подумайте о будущем. Ведь русичи, возвращаясь, разорят ваши дома и угонят стада. Неужто вы не в силах заглянуть дальше своего носа?

– А кто виноват-то в этом? Не ты ли? Кто обещал нам вернуть оленей с прибытком? И где он, этот прибыток?

– Не время злорадствовать! Мы в страшной опасности. Неужто вы не видите этого?

Но чем больше он кипятился, тем меньше слушали его люди. Арнас не мог такого снести. Он грозил, умолял, но всё было напрасно.

– Если уж так неймётся, пойди да сам поруби эти струги, – издевательски посоветовали ему.

И Арнас ушёл. Собрал припасы в дорогу, взял лук со стрелами, топор и огниво, и отправился в путь.

Снег уже начал подтаивать, весь испещрился порами. На открытых берегах сугробы превратились в мокрые слипшиеся комки, но в глубине леса наст лежал ещё прочно, укрытый от весеннего солнца развесистыми кронами пихт и елей. Земля пока не начала обнажаться, лёд на реке даже и не думал трескаться, хотя дни ощутимо удлинились, а глаза, привыкшие к зимнему сумраку, болели и слезились от яркого дневного света. По пути то и дело встречались топи: заваленные снегом, они были незаметны, и выдавали себя лишь осинами, торчавшими по бугоркам. Арнас знал: где много осин, там болото, и потому обходил эти места стороной. Густые урманы сменялись сосновым редкостоем, пологие ложбины упирались в заросшие берёзами едомы; утонувшие в снежной каше курьи рассыпались коварными буераками. Весна – самое скверное время для пешего похода. Снег ещё не сошёл, ноги проваливаются в него, мокнут, но лыжи уже бесполезны: раскисшая крупа просто прилипает к ним, не давая идти. Поэтому Арнас шёл на своих двоих, упрямо пробиваясь сквозь буреломы и сосновые боры. Несколько раз он встречал охотников, с хрустом ступавших по засыпанному хвоей насту, натыкался на рыбаков, сидевших с удочками над прорубью, здоровался с пастухами, уныло прогонявшими через соргу стада оленей. Каждого встречного Арнас выспрашивал, не видел ли он русичей. Тот же вопрос пермяк задавал и в павылах, каплями рассыпанных вдоль Печоры и Усы. Его узнавали: совсем недавно он проходил через эти деревни, возвращаясь из Югры. Теперь, встречая знакомых, он предлагал им пойти вместе, спасти Пермский край от разорения. Но людям некогда было шляться по тайге, у всех свои дела. Зырян можно было понять: ранняя весна – напряжённое время, многое нужно успеть. Однако на деле не это останавливало их – они страшились новгородского гнева. Никто ещё не становился жертвой русского набега, а потому не хотел ссориться со славянами. Арнас пытался открыть людям глаза, расписывал лютость ушкуйников, но соплеменники оставались глухи к его словам. Лишь несколько молодых парней, грезивших подобно Арнасу подвигами, согласилось пойти с ним, но их быстро приструнили старики, запретив связываться с опасным человеком. Арнасу оставалось рассчитывать лишь на себя.

Путь его был долог. Уже лопнул с грохотом и скрежетом лёд на реке, уже вода начала освобождаться от многомесячной корки, громоздя друг на друга огромные льдины, уже распустились почки на берёзах и осинах, затопив зеленью стылый лес, уже растёкся ручьями снег на проплешинах и луговинах, напитав смёрзшуюся землю водой, а зырянин всё шёл и шёл навстречу солнцу, неумолимо приближаясь к месту, где новгородцы оставили свои струги. И вот однажды, лёжа в самодельном шалаше под высокой ольхой, он вдруг услышал с реки весёлые возгласы. Встрепенувшись, быстро выполз на грязный, засыпанный чешуйками коры снег и, чуть не порезав руки о холодный наст, вскочил на ноги. Занималось утро. Жёлтое блюдце солнца только-только показалось над окоёмом, тусклое и негреющее в окружении зябкой дымки. В лесу было темно, сквозь мрак проглядывали колючие лапы ельника. Прячась за деревьями, Арнас подкрался к берегу: по реке, раздвигая немногие оставшиеся льдины, плыли семь ящероносых стругов с квадратными парусами. Одного взгляда было достаточно, чтобы понять – он опоздал. Новгородцы перевалили Камень и теперь спускались по Усе, наслаждаясь весенним теплом. Зырянин сцепил зубы и зашипел от досады. Не медля ни мгновения, он рванулся обратно в лес, собрал вещи и побежал по опушке, стремясь обогнать корабли. Но куда ему было тягаться с идущими по течению стругами! Новгородцы быстро обогнали Арнаса, не заметив его, и понеслись дальше. А зырянин всё бежал и бежал за ними, пока не запыхался; тогда он постоял, вытирая пот с лица, в ярости ударил кулаком по сосновому стволу и застонал от отчаяния. Что же теперь будет? О боги, что же теперь будет?

До своего павыла он добрался через семь дней. Помогли жители деревеньки на берегу Усы, снабдившие его лодкой, иначе топать бы Арнасу целый месяц. Русичи оторвались от него на два перехода и теперь были где-то на Печоре. Арнас сошёл на берег в полуверсте от дома, спрятал лодку и дальше двинулся пешком. Он боялся, что новгородцы оставили в павыле засаду, чтобы изловить его, а потому решил сначала разведать, что там и как. Добравшись до родного села, Арнас присел на опушке и некоторое время высматривал местность. В павыле стояла тишина. Это несколько приободрило его. Он подумал, что земляки, должно быть, ушли в лес, чтобы не попасться славянам. Арнас приподнялся, короткими перебежками добрался до ближайшего сруба. Из-за угла вдруг показалась всклокоченная грязная девочка с ведром в руке. Увидев Арнаса, она замерла как вкопанная и открыла рот.

– Здравствуй, Зарни, – прошептал Арнас, узнав в ней соседскую дочку. – Где твои родители?

– Отца злые люди убили, – проговорила он. – А маму… – Девочка опустила лицо и заплакала.

– А где сейчас эти злые люди?

– Уплыли на заход солнца.

– Остался здесь кто живой?

Девочка закивала.

– Йиркап жив. Дядя Арво. Старый Биур…

– А пам? – спросил Арнас с замиранием сердца.

Девочка замотала головой.

– Его колом проткнули. Прямо сюда, – она показала на грудь. – Он их ругать начал, грозить, они и проткнули. А потом выкопали яму вон там, – она показала на священный участок, – и закидали камнями. А все самъяхи порушили. И о тебе тоже спрашивали…

Пермяк слушал её, едва сдерживая слёзы. Вот чем обернулась его жажда славы и подвигов! Он погубил свою деревню и свой род. Прав был отец, призывая его одуматься. Он не послушал его, и теперь будет вечно расплачиваться за легкомыслие.

Арнас пошёл по улице, растерянно обозревая разгром, учинённый новгородцами. Дома были порушены, хлева сожжены, тут и там валялась убитая скотина, из которой торчали стрелы – видно, русичи развлекались стрельбой из луков. Из каких-то ям, заваленных обгорелыми обломками, вылезали люди в замызганном тряпье. Они смотрели на Арнаса враждебно, один из них проскрипел:

– Ну что, вернулся? Полюбуйся на дело рук своих.

Арнас не ответил. Стыд душил его. Что он мог сказать этим людям? Чем помочь им?

– Зарни, покажи мне могилу отца, – попросил он девочку.

Та кивнула и повела его на священный участок. Миновав несколько поваленных и разбитых самъяхов, они подступили к невысокому холмику из камней и дёрна.

– Вот здесь он лежит, – сказала девочка.

Арнас долго стоял над могилой, представляя, как русичи терзали шамана, а потом забрасывали яму булыжниками. Где-то здесь Буслай измывался над отцом. Кровь прилила к лицу Арнаса. Он сжал кулаки и, проскрежетав зубами, произнёс:

– Я отомщу за тебя, отец. Обязательно отомщу.

Затем повернулся, опустил голову и побрёл обратно в деревню.

– Что, доволен? – со злобой кричали ему земляки. – Посмотри, что ты натворил. Как теперь мы будем жить?

– Вы сами виноваты, – процедил Арнас. – Я призывал вас идти за русскими стругами, вы не послушали.

– Почему же ты сам их не спалил? Что помешало тебе?

– Я не успел. Русь добралась до них раньше.

– Тогда почему ты винишь нас? Разве ты опередил бы новгородцев, если бы с тобой пошёл кто-то ещё?

Арнас понурился. Они были правы.

– Могу сказать вам только одно, – промолвил он. – Те, кто сотворил это, получат по заслугам. Никто не уйдёт от возмездия.

– Как же ты собираешься отомстить им? Приведёшь югорцев? – издевательски вопросил один из стариков.

– Нет. Я пожгу дома руси и убью всех, кто причинил вам зло.

– Иди прочь от нас, – закричали ему. – Одну беду ты уже принёс. Хочешь накликать другую?

Кто-то швырнул в него ком грязи. По одежде расплылся коричневый след. Пермяк хищно обернулся, сверкнул глазами. Сородичи в страхе отшатнулись.

– Я понимаю свою вину, – сказал он. – Завтра же я покину вас. Не знаю, вернусь ли, но клятву свою я сдержу. Ни один из мерзавцев не уйдёт от моей мести.

Он вздохнул и зашагал обратно к лодке. Нужно было перегнать её ближе к деревне. А потом выспаться как следует. Ему предстоял долгий путь…

Глава четырнадцатая

Всего-то восемь десятков ратников вывел Буслай из страшной Югры. Восемь десятков измученных, обозлённых людей, не чаявших уже вырваться из цепких лап закаменных богов. Они плыли вниз по Выми и Вычегде, всё дальше от ледяного края, всё ближе к родной земле. Весна раскрывала пред ними свои объятья: опушила листвой берёзы, растопила снежные махры на ветвях, усыпала белым цветом багульник. Солнце, выкатываясь из-за гор, окутывало новгородцев долгожданным теплом, согревая их окоченевшие души. Вечером оно тонуло в частоколе почернелых деревьев, подмигивало багровым глазом, словно твердило: «Скоро, скоро вы будете дома». Дома-то дома, но что ждёт их там? Как объяснить землякам неудачу похода? А спрос их ждёт строгий! Шутка ли – ни одного боярина не вернулось из Югры, ни одного житого человека; даже воеводу – и того потеряли. Когда такое бывало? Привезли бы хабар – глядишь, замолили бы грех, но и того не было! Кому теперь в ноги кланяться, чтоб охранил, спас, уберёг от расплаты? Крепко пришлось подумать Буслаю. А придумав, собрал людей.

– Бояр да купцов нам не вернуть, – сказал он. – Им всё едино, что молвить о них станут, а Бог разберётся, кто пред Ним грешен, а кто – нет.

– Верно! – откликнулось войско.

– Всему виной измена вятших, – объявил Буслай. – Посеяли меж нами раздор и войско погубили. Согласны?

– Так и было, сотник.

– Ну и добро.

Так и условились – всё валить на бояр да купцов.

Как нашли виноватых – душа просветлела. Будто отпущение получили. Всё стало понятно и просто: овладели вятшими югорские духи, заставили совершать злое – за то и поплатились. Поступили с ними по свойски, как умели.

Возвратный путь хоть и легче прошёл, а всё ж таки тягостно. Пережитое не отпускало, цеплялось к душе, разъедало совесть. Будто навьи, покинув вятших, летали теперь над стругами, вползали в сны людские, наводили порчу. Не было от них спасения: ни заговоры, ни требы не спасали. Туго приходилось ратникам, что и говорить. И вот ведь какое дело – Югра становилась всё дальше, а навьи донимали всё больше. С чего бы? Земля-то уже русская пошла, родная, а не хотели злые духи оставлять людей. Чем ближе был Новгород, тем сильнее одолевала воев тоска. А ну как забузит народ, не поверит на слово? Или посадник с тысяцким спрос учнут, допытываться станут – не извели ли воеводу, не закопали ли где добычу? Правда-то на стороне ушкуйников, но отчего ж нет покоя на душе? Отчего свербит что-то, не отпускает? Видать, глубоко забрались навьи, не выковырять, заговором не взять. Был бы поп – отмолил бы, да ведь и попа нет! Всё потеряли новгородцы в этом трижды несчастном походе, даже честь – и ту не сохранили. Возвращались побитые и униженные, без предводителей. Срам да и только!

Будто туча какая накрыла город, когда ратники добрались до дома. Давно уж не было такого разгрома. Шутка ли – двое знатнейших бояр, два житых человека, воевода, поп да сынок иконописца, а всего – больше двух сотен бойцов полегло в проклятой земле. Воем взвыл Людин конец – оттуда были все павшие. Запричитали вдовы по избам, заплакали осиротелые дети, зарыдали отцы и матери; собаки – и те, казалось, залаяли с каким-то надрывом, тоскуя по хозяевам. Даже заречные жители, уж на что не любили Софийскую сторону, и те изумились бедствию. Заволновался народ, заурчал, бросился к выжившим правды требовать, а потом и на вече пошёл, собравшись возле храма Бориса и Глеба. Выкликнули ушкуйников, выкликнули боярских смердов, принялись вопрошать, что да как. Те бормотали невнятицу, ссылались на демонов, рвали на себе рубахи, клялись на кресте. Народ был недоволен, искал виноватых. Пошумев, повалили к посаднику – пускай, мол, созывает совет господ. Посадник не отнекивался. Во владычных палатах собрались бояре да старосты, начали слушать одноухого Буслая. Тот опять гнул своё, валил на зловредных югорских кудесников. Твёрд был ушкуйный вожак, не дрогнул голосом, пока вещал поражённым боярам да владыке о перевете знатнейших людей: Завида Негочевича, Сбышека Волосовица да Моислава, Олисеева сына. Сидевшие позади избранные ратники лишь вздыхали да прятали глаза от святых образов – чувствовали кривду свою, ухватывали лукавство предводителя. Оттого и страшились подымать взор на праведников, что взирали со стен, боялись пересечься взором с апостолами Божьими. Понимали: неправду молвит вожак, не так оно всё было, совсем не так. Но сказать об этом, признаться кто ж посмеет? Да и к чему? Мало ли злодейств на свете! Бог разберётся, кого в рай, а кого в ад. «По заслугам получили вятшие, – думал каждый, оправдываясь пред собой. – Не мы их, так они бы нас». После речи Буслая поднялся крик да шум, бояре и старосты наскакивали на сотника, норовили вырвать ему бороду, пройтись кулаками по бокам и харе бесстыжей, за вожака вступались товарищи, слуги же владычные растаскивали дерущихся. Писцы глазели на непотребство вятших и знай себе строчили в харатьях, а гречин Олисей всё сидел в сторонке и молча набухал желваками. Потом тяжело поднялся и вышел прочь. Единый из всех, он тихо переживал свою скорбь. В гибели непутёвого сына усматривал кару Божью, а кто же пеняет на Бога? Знать, угодно так было Христу, что Моислав пошёл поперёк отца и сложил свою головушку в далёкой стране. Господь велит нам прощать врагов. А уж сына родного как не простить?

На том дело и кончилось. Харатьи передали владычным слугам для хранения и занесения в летопись; бояре, сокрушённо качая головами, разошлись по дворам, посадник отпустил незадачливых витязей домой. Однако домой они не пошли. На соборной площади встретили баб – вдов, матерей и дочерей убитых. Едва Буслай с ватажниками показался из владычных хором, бабы подняли крик, набросились на ушкуйников с проклятиями. Те отмалчивались, угрюмо глядели под ноги. Не сговариваясь, двинули в Софийский собор, будто хотели спрятаться от женских обличений.

Вошли – и точно духом святым всех объяло. Повалились на колени, начали истово бить поклоны, наполнили каменные своды шорохом сотнегубой молитвы. Служки и попы прыснули в разные стороны, оторопев от такого наплыва, затаились кто где, заподозрив худое, а ушкуйники и смерды, дикие волосатые мужики, осеняли себя крестным знамением и шептали, шептали молитвы, глядя разъятыми глазищами на Христа, Богоматерь и ангелов, на святых и угодников, ища у них защиты и оправдания от той неколебимой стихии, что накрыла их с головой и погубила столько ратников. «Защити, отец небесный, – слышалось в толпе бормочущих воев. – Оборони от скверны. Не дай наслать порчу. Отведи сглаз. Матушка-Богородица, отмоли грехи мои, спаси и сохрани». Тут же рядом и бабы молились – за упокой душ рабов Божьих, погибших от рук нечестивых. Забылись на время упрёки и обиды, поблекла зависть, зато пришли раскаяние и скорбь. Странное это было чувство, не испытанное никем прежде. Хоть и крещёные были все, а вот поди ж ты, сломалось что-то в них, треснуло, а сломавшись – пустило внутрь поток света, будто раскрылись ставни и дохнуло свежим ветром в затхлую избу.

Но недолго длилось это умиротворение. Выйдя из храма, яркое пламя, вспыхнувшее было в душах, притухло, зачадило, а к вечеру и вовсе превратилось в тлеющий уголёк. Пошли новые склоки и несогласия. Те из ратников, кого товарищи в походе лишили добычи, ударили челом старостам да посаднику, чтоб рассудили их с другими воями. Вятшие вдовы хотели искать правды у князя. Злоба распаляла людей, обида требовала выхода. А в Людином конце не утихали поминки. С утра ставили свечи в церквях за упокой душ убиенных, стояли на службах, слушали торопливое бормотание попов и стук кадильных цепочек, а днём пьянствовали в избах, горланили песни, утешали вдов и матерей. Недобрые то были дни, под стать им – и проводы умерших. Вместо веселья, обычного на поминках (душа-то в ирий вознеслась, на встречу с предками!), торопились напиться и упасть под стол. Мало было плясок, мало игрищ, зато много драк и ругани.

А вот у Буслая случилась внезапная радость – жена разродилась первенцем. Повивальная бабка перерезала младенцу пуповину на стреле, перевязала пупок льняной ниткой, завернула ребёнка в отцовскую рубаху. Буслай показал новорождённого очагу, на восходе вынес его солнцу, приложил к тёплой земле, окунул в бадью с водой. Потом нарёк тайным именем – Драгомир. Оставалось дать ещё явное имя, поплоше, чтоб отгонять навий и охранить от порчи. Вот тут возникла закавыка. Жене легло на сердце имя Неждан – дескать, не ждал его отец, а вот, появился. Буслай же задумался. Казалось бы, чего легче – Неждан и Неждан. Но отчего-то, едва проговаривал он про себя эти звуки, в памяти его всплывало лицо бесноватого Моислава, вспоминались его неистовые пляски и скороговорка заклинаний. Как ни гнал от себя этот образ ушкуйник, тот возвращался снова и снова, будто железными крючьями сцепленный с Нежданом. Можно было наречь младенца Некрасом, Упырём или ещё как-нибудь пострашнее, но и эти прозвища почему-то пугали Буслая, переносили мыслями обратно в югорские урочища, окунали в отступивший было холодный страх. Помучившись с седмицу, сотник вдруг заявил жене:

– В церковь пойду. Там его и нарекут.

Супруга изумлённо уставилась на мужа. Церковь, конечно, дело хорошее, но кто ж туда за именем-то ходит? Известно: попы крестят по служебнику, лепят иноземные клички – не каждое и выговоришь. Однако муж упёрся. В церковь – и всё тут. Жена развела руками – в церковь, так в церковь. Она видела: что-то изменилось в Буслае после похода. Стал он какой-то пугливый, придавленный. Будто бремя какое легло на него или открылось нечто такое, отчего дух его сокрушился. Спрашивать опасалась, потому лишь тихо вздохнула: «Ну неси, ежели так». Курам на смех, конечно. Ну да пускай.

Окрестили ребёнка в церкви Василия Парийского, что на Черницыной улице. Назвали Васькой – в память священномученика Василия Амасийского.

– Царственное имя, – с одобрением молвил батюшка. – Даст Бог, отца превзойдёт славой своею.

– Дай Бог, – пробормотал Буслай. Он поднял ребёнка подмышки, смеясь, заглянул в его глаза. – Ну что, Васька, сын Буслаев, доволен имечком-то? Теперича за тебя не только берегини, но и сам Христос стоять будет. Спасибо отцу скажешь. – Он слегка подбросил ребёнка, и тот залился смехом, попутно обмочившись.

Обратно Буслай шёл, ухмыляясь, всё думал: «Ну вот, сделал, как ты хотел, Исусе! Гляди же! Обманешь – ни одной веверицы от меня не получишь, так и знай!». Жена и крёстные едва поспевали за ним, шумно дышали, утирали пот. Завидев идущего навстречу грека Олисея, вежливо поздоровались с ним, но тот отвернулся, будто и не заметив.

– Ишь, гордый какой! – прошипела жена, глядя иконописцу вслед. – Злится, что ты, Буслаюшка, вернулся, а его сынок – нет. Будто мы в том виноваты.

Месяц травень в тот год выдался невыносимо жарким. Горели хлеба, тонули в пыльной дымке березняки и ельники, пересыхали ручьи, даже Волхов быстро скукожился, превратился в мутную мелкую речушку. Кое-где корабелам приходилось тянуть суда верёвками, перетаскивать через мели, приставать к островкам, держась подальше от берега. А рыбакам, напротив, раздолье: кинул невод и сразу вытаскивай сети, знай только выбрасывай мелкую рыбёшку.

От Всехсвятской недели начались пожары. Первой погорела Ярышева улица. Не иначе, прогневался за что-то Господь на жителей Людина конца – не успели прийти в себя от потери кормильцев, как уж оказались без крова. Погорельцы сидели на пепелище, рвали на себе волосы, сокрушённые новой бедой. Поговаривали, будто пожар начался не где-нибудь, а прямо в Савкином тереме – самом видном из прочих домов. Вдова, молодая баба с двумя дочками, кинулась к Сбыславихе на Волосову улицу, чтобы переждать там тяжкое время. Купчиха не стала отказывать, приютила товарку, но скоро и у неё занялось, избы вспыхивали как сухой хворост, кругом стоял дым, и обе женщины перебрались в деревни. Прочие же погорельцы, из тех, что победнее, жили где придётся, скитаясь по углам. Пожары всё свирепели. Уже не только Людин конец, но вся Софийская сторона ощутила гибельную силу бедствия. Будто искры кто рассыпал по городу. Страшно было оставаться в домах – неровён час, вспыхнет ночью, не выберешься. Люди ставили шатры и шалаши в полях, жили там со всем скарбом, оставив избы на попечение слуг. Думали – раз кара Господня, пускай хоть дома спалит, а жители целы останутся. Не знали новгородцы, что всему виной не Бог, а человек, свирепый язычник, мстивший за отца своего.

Арнас добрался до Новгорода немногими днями позже остатков Ядреевой рати. Был он уже без лука, без стрел, с одним засапожным ножом: чтоб не распознали в нём лихого человека, выдавал себя за плотника, прибивался к торговым обозам и монахам, а последнюю часть пути – по Волхову – и вовсе проделал в карельской ладье с кудесниками да скоморохами. В городе недолго мыкался – быстро сошёлся с татями, промышлявшими ночным разбоем, и те дали ему приют и корм. От татей же Арнас узнал, где живёт Буслай со товарищи. Хотел сразу спалить дом ушкуйного вожака вместе с обитателями, да передумал: если просто сжечь, ушкуйник ведь не поймёт, за что постигла его расплата. Какое ж удовольствие от мести? Насладиться ею надо, заглянуть в глаза врага и сказать ему: «Помнишь ли зырянского пама, коего убил немилосердно?». И кол ему вогнать в грудь, как вогнал он его отцу Арнаса. Только так.

А пока суть да дело, зырянин решил расквитаться с остальными. Первым сжёг усадьбу изменника Савки и избы его соседей по Ярышевой улице. Потом вознамерился спалить терем Якова Прокшинича, да дружки-злодеи отговорили, на дело увлекли. Пришлось отложить месть на два месяца – пока сбывали украденное добро да хоронились в лесах от княжьих и боярских кощеев. Когда вернулись в город, лето преломилось, пошло к закату. Улицы обезлюдели, непрекращавшиеся пожары выгнали жителей в поля. Раздолье для лиходеев! У обрадованных разбойников аж глаза разбежались. Зырянин, однако, и тут нашёл свою выгоду. Сказал: раз такое дело, давайте, братцы, обчистим усадьбы Людина конца, всё равно тамошние мужики в Югре полегли, некому будет защитить дома. На том и сошлись. Для налёта выбрали терем мастера Олисея, что стоял на перекрестье Пробойной и Черницыной улиц, близ сгоревшей в ту же весну церкви Василия Парийского.

– У него чай и смердов нынче немного, – рассуждали налётчики. – Всех с женой в село отправил, а в доме, небось, только повар да конюх. Легко возьмём!

Какое там! В усадьбе засовы прочные, замки железные, окошки слюдяные, зарешёченные. Подступишься к таким хоромам, подкрадёшься, и уйдёшь несолоно хлебавши – крепок орешек, не разгрызть!

– У него ить там не только гривны да узорочье, а ещё и оклады серебряные! – щёлкали зубами разбойники точно волки голодные. – Такой терем обнести – до конца жизни печали можно не знать.

Арнас и тут нашёл выход.

– Окрестные избы поджечь – сам выйдет.

Тут даже дружков-лиходеев за живое взяло.

– Как же это? – изумились они. – Невинные души губить? А ежели там бабы да дети малые? Не возьмём грех на душу.

– Избы уже пустые, все от огня сбежать, – возразил пермяк, коверкая славянскую речь.

– Всё равно, не по Божески это…

– Я поджечь. За мной – Нум-Торум, оборонить от ваш Бог.

Сказано – сделано. Как стемнело, взял Арнас пук сена, пошёл на Пробойную улицу, привязал сено к палке, подпалил да и швырнул на крышу ближней к Олисеевому двору избы, не разбирая, есть в этой избе люди или нет. Жадно вцепился огонь в бересту на кровле, растёкся по скату, вскарабкался на конёк и ликующе загудел под ночным небом. Раздался где-то вдалеке испуганный возглас, залаяли псы в округе. Арнас, довольный, скрылся во тьме, стал ждать, пока охватит огонь хоромы гречина, а там, кто знает, и за остальные дома примется. На добро Олисеево ему было плевать, не за тем явился он сюда, чтоб людей по миру пускать, а чтоб убить их, оставить детей без родителей, а жён – без мужей. Разбойники же, не ведая того, набросились на пермяка с укоризнами:

– Зачем так близко дом подпалил? А ежели хоромы тоже займутся? Что делать станем?

Ничего не ответил им зырянин, отмахнулся только. А к избе уже валил народ: кто с ведром, кто с топором, кто так просто, поглазеть да посочувствовать. Жильцы на глаза не показывались – то ли спали, то ли уж задохнулись в дыму. Прибывшие начали ломать калитку, полезли через тын – спасать погорельцев. Скоро и гречин явился: выбежал из хором, схватился за голову, закричал что-то своим челядинам через плечо. Протрусил к пылавшей избе и встал, будто окаменел враз.

– Пора, – сказал разбойный вожак.

Словно мыши полевые метнулись тати к усадьбе. Распахнули калитку, заскочили на двор. Оглушили двух смердов, попавшихся по дороге, втащили их в дом, принялись разжигать лучины – тьма была хоть глаз выколи. А как разожгли, так и обомлели: на выложенном плинфой полу (богат был гречин, что и говорить!) стояли пузатые глиняные сосуды с ручками, высотой в два локтя, расписные да блестящие, и было этих сосудов видимо-невидимо. А меж ними торчали бутыли из тёмного стекла, бочки с фигурными ковшами, медные кубки. Валялось два кожаных мячика да несколько кубарей – потеха для детворы. Со стены, увешанной сетью, проглядывали громовые стрелы в железной оправе. Угол забит обувью: поршнями, сапогами, мягкими туфлями. Эх, раззудись плечо, размахнись рука! Сколько ж добра у гречина запрятано – не вынесешь. А в кладовке-то небось гривны с аксамитами лежат, своего часа ждут.

Табуном ополоумевших лошадей ворвались налётчики в горницу, рассыпались по комнатам, стали переворачивать всё вверх дном, ища поживу. На миг забыли они о бушующем снаружи пожаре, о хозяине, о смердах его и соседях; всё им затмила неслыханная добыча. Даже Арнас – и тот дрогнул, увидав такое роскошество. Сунул в карман перстень, замеченный на столе, прошёлся по каморкам, открыл дверь в другую комнату и сморщился от странного запаха. Свет лучины выхватил из тьмы столы с лежащими на них дощечками, кисточками, кусочками янтаря да свинцовыми пластинками. Осторожно двинулся пермяк меж столов, то и дело задевая за горшки большие и малые, которыми уставлен был пол.

Кой леший потянул его сюда? Ясно ведь было, что ничего он тут не найдёт. Но Арнас шёл, разглядывая образы святых, едва намеченные иглой на левкасе. Образы эти были без глубины и без цвета, но зато с ликами – отстранённо-печальными, погружёнными в себя, иногда – слепо-равнодушными, иногда – скорбными, возвышенными, они глядели мимо пришельца и как-то сквозь него, будто хотели приворожить. «Духи дома отомстят мне за надругательство», – испугался пермяк. Прошептал заклинание, ухватился за обереги на груди, вознёс молитву зырянским вседержителям. А потом упёрся в очередной стол и замер, поражённый увиденным.

Открылась его взору икона чудесная: на ней муж с козлиной бородкой обнимал приникшего к плечу юношу, а сверху из круга света взирал на них Крестос – тот самый, что вывел Арнаса из подземного мира, в той же одежде и с тем же ликом. Всемилостивый и незлобивый, он словно вопрошал с укоризной: «Зачем ты явился сюда, Арнас?». У пермяка застучали зубы, лучина задрожала в его руке – вот-вот упадёт.

– Прости меня, бог Крестос, – просипел он.

Зря он пришёл в это место. Не будет ему здесь добра.

И тут же грянули резкие голоса и кто-то плаксиво выкрикнул:

– Тикаем!

Пермяк обернулся, забегал глазами. Тушить огонь или нет? Потушишь – потом пути обратно не найдёшь, заплутаешь в этих палатах. А не потушишь – сцапают как зайца. И пока он раздумывал, на пороге предстал хозяин с огнём, а за спиной его – смерд, державший длинный нож. Увидев татя, Олисей прошипел:

– Руки поотрубаю.

Арнас остолбенел, поражённый сходством с козлобородым мужиком на иконе. Схватил образ и завопил что есть мочи:

– Не подходить! Сожгу!

Олисей покачнулся. Глаза его расширились, он произнёс страшным голосом:

– Не сметь!

Но Арнас не унимался.

– Сожгу! Не подходить! Уйди, боярина! Сожгу!

Боком-боком он начал осторожно продвигаться к двери. За спиной Олисея выросли две фигуры, уставились на зырянина, тихонько заворчали, будто волки на медведя.

– Уйди, боярина! – кричал Арнас, махая лучиной. – Сожгу!

Гречин посторонился, не сводя с него тёмных глаз.

– Нет! Не там. Сюда! – прокаркал пермяк, указывая ему вглубь мастерской.

Олисей осторожно вошёл, и его смерды прошаркали вслед за ним, а Арнас, прижимая икону, обошёл столы и спиной вдвинулся в соседнюю комнату.

– Живьём сварю, – процедил Олисей, дёрнув щекой.

Арнас заметался взглядом, ища выход. Из темноты вдруг выросли сильные руки и ухватили его за локти.

– Попался, пёс, – раздался над его ухом хриплый голос.

Зырянин дёрнулся и ткнул наугад лучиной, надеясь попасть в лицо. Нападавший заорал, отпуская его. Тут же, словно по тайному знаку, смерды ринулись на пермяка, перескакивая через столы. Арнас не глядя швырнул в них лучиной и бросился наутёк. В комнате был полумрак, лишь красные сполохи дрожали в окнах. Спотыкаясь и падая, зырянин с грохотом устремился к двери. За спиной его раздались проклятья, послышался испуганный голос хозяина:

– Туши! Туши!

Арнас не оглядывался. Едва не врезавшись в бревенчатую стену, он проскользнул к выходу и уже в сенях грянулся оземь, запнувшись о лежащее на полу тело. Икона отлетела в сторону, пермяк зашипел от боли, вскочил и распахнул наружную дверь. На дворе недвижимо лежал кто-то из его дружков-разбойников. Зырянин перемахнул через труп, дёрнул на себя калитку и был таков.

Пожар уже охватил несколько изб и перекинулся на тын Олисеева двора. В красноватом зареве бегали люди и собаки, звенели вопли, трещало горящее дерево, с грохотом рушились стропила. Повсюду летал пепел, было жарко и душно. Арнас кинулся в скопление народа, надеясь затеряться в толпе. Горло его запершило, рубаха промокла от пота, во рту стоял солоноватый привкус. «Батюшка Крестос, убереги от беды», – думал он, не сомневаясь, что своим спасением обязан русскому богу. Когда бы не икона, висеть бы ему сейчас на Олисеевых воротах. Он оглянулся, проверяя, нет ли погони, и с разгону врезался в кого-то. Уши его пронзило грязное ругательство, грянул детский плач. Охнув, Арнас хотел обогнуть встречного, но мазнул по нему взглядом и застыл, поражённый. Счастье, что тот нёс на руках измазанную пеплом девчонку, иначе худо пришлось бы Арнасу.

– Пермяк? – изумлённо выговорил Буслай, не смея верить глазам своим.

Арнас оскалился радостно, потянулся было за ножом, но снова глянул на дитя и, сорвавшись с места, исчез во тьме. Ушкуйник же постоял, ошалело моргая, потом решил, что померещилось, и понёс ребёнка дальше.

Добрая половина Людина конца погорела в ту ночь. Не только Черницына улица, но и Волосова, и Пробойная, и Редятина обратились в золу. Давно не бывало такого бедствия в Новгороде. Знай об этом Арнас, был бы доволен – с лихвой отомстил он злым русичам за смерть отца. Но зырянин не думал более о расплате. Эта страшная ночь изменила его, порвала что-то в душе, вывернула наизнанку. Вторично спасённый Крестосом, он понял – русский бог не случайно вертится рядом. Что-то хотел он донести пермяку, но что? Арнас терялся в догадках.

Выбравшись из города, он спрятался в ближнем сосняке, переночевал, а утром ещё долго лежал на сухой твёрдой земле, собирая мысли в кучку. Из памяти его то и дело выплывали искажённое злобой лицо гречина, скорбный русский бог в облаках, труп товарища на дворе и хнычущая девчушка на руках у Буслая… Откуда-то издалека, почти неощутимо, завывал кровожадный югорский пам и неистово плясали ушкуйники, одурманенные коварной старухой.

Пламя, горевшее в Арнасе, вдруг потухло – резко и в одночасье. Всё, чем жил он доселе, опостылело ему. Отчего так? Он не мог объяснить. Даже смерть Буслая не была ему теперь желанна. Знакомая тоска затопила его, растеклась предчувствием поворота судьбы.

Закряхтев, он поднялся, умылся в ручье, вышел из сосняка. Куда ему было идти? Обратно в Новгород? Или домой, в родной павыл? А может, к местным шаманам? Уж они-то просветят его, растолкуют, для чего русский бог дважды вторгался в его жизнь.

Вдали зазвенели колокола, и Арнас понял – это знак. Глубоко вздохнув, он поднял голову, высмотрел над крутобокими крышами посадских изб деревянные маковки церкви и заковылял туда. Никаких стремлений не было в нём, никаких надежд, одно лишь твёрдое знание – он должен явиться в дом Крестоса и припасть к мудрости его служителей. Так решили небеса, по иному быть не может. Он шёл, приволакивая ноги, спотыкаясь о торчащие из земли булыжники, распугивая кудахчущих кур. Издали кто-то крикнул с издёвкой: «Голытьба! Хлебушка хочешь?». Арнас даже не повернул головы – он шёл на звук колокола, заворожённый чудными переливами. Это русский бог говорил с ним, тот самый бог, что когда-то на Онеге заметил его и отличил среди прочих. Все другие бессмертные отвернулись от Арнаса, лишь русский бог незримо присутствовал рядом, протягивая спасительную длань. Крестос звал его к себе, и Арнас не смел ослушаться. Звон колоколов небесным набатом разносился над землёй, провозвещая окончание его странствий. Вот она – цель, к которой он стремился, сам не зная об этом. Всё, что случилось с ним прежде, неосязаемо вело к этой цели. Русский бог победил: никого не убив, он непостижимо возобладал в душе человека, и человек этот теперь спешил в его храм, чтобы постичь открывшееся ему чудо – чудо смирения и доброты, даруемой без расчёта на признательность. «Ничего он не хотел от меня, – понял Арнас. – Ни жертв, ни молитв, ни благодарности. Помогал, потому что мог помочь. Спасал, потому что мог спасти. И всё. Ничего больше». Это было так просто – и так сложно. Разве могли себе вообразить такое чудинские боги? Разве под силу им было понять, что можно одаривать благами, не беря ничего взамен? Оттого и колебался Нум-Торум, требовал с Крестоса клятвы, не верил ему на слово. Невдомёк ему было, как можно променять владычество на спасённую душу. И Арнасу это тоже было невдомёк, пока не узрел он икону в доме гречина и не наткнулся на Буслая с девчонкой на руках. Крестос отвёл от него грозу и послал свой знак, говоривший: «Следуй за мной». И зырянин пошёл – за разлитым в куполах солнечным светом, за умилённой пронзительностью фресок, за кротостью и всепрощением.

Конец

Приложение

Бармица – кольчужная сетка, защищавшая шею

Беломошник – народное название сосны у коми.

Бер – название медведя у древних славян

Бирюч – вестовой

Вакуль – водяной

Вилина гора – место обитания вил, т. е. русалок

Ворга – сырая ложбина

Вороний день – отмечался коми в 7-й день месяца вороны (апреля).

Вэрт – дух-богатырь у хантов

Гачи – штаны, державшиеся на вшитом шнурке

Година – час

Городня – часть стены между башнями

Громовые стрелы – мезолитические скребки и зубила, почитавшиеся как обереги

Едома – возвышенность, гора

Елань – трясина, топь.

Емцы – сборщики дани.

Ерн-вай («ненецкая обувь») – меховая зимняя обувь выше колен

Заплот – сибирское название сплошной ограды из досок или брёвен

Ирий – верхний мир, рай по языческим поверьям славян

Иттарма – деревянная фигурка, олицетворявшая душу человека

Кан – верховный правитель Югры

Колташ-Эква – верховная богиня-мать, более известная как Сорни-Най (Золотая Баба)

Конурник – редкая корявая ель по кочкам.

Корзно – плащ с застёжкой на плече.

Кощей – раб

Кощуна – старославянское название мифа

Кули – злые духи (хант.)

Кумыш – верхняя одежда, носившаяся мехом наружу.

Куна – серебряная монета, 1/50 гривны, а также деньги вообще.

Курья – старица, прежнее русло

Ледник – погреб

Лембой – чёрт, леший (употреблялось как ругательство).

Лили-хеллехолас – злая душа, способная к перевоплощению

Малица – короткая одежда, надевавшаяся через голову и носившаяся мехом внутрь

Метальник – чиновник

Мяндак – сосновый лес плохого качества

Неделя – воскресенье.

Ногата – серебяная монета, равная полутора кунам.

Няры – короткая зимняя обувь

Павна – поросшая травой болотистая местность

Павыл – деревня.

Пальма – узкий длинный тесак на копьевидной рукояти

Парка – праздничная верхняя одежда, носимая мехом наружу

Пасы – резные знаки и клейма, пред-иероглифическая форма письма.

Плескичи – псковичи

Пляска духов – северное сияние

Позорище – представление

Потворники – языческие волхвы и целители

Пупыги, мисс – добрые духи

Резана – обрезанная монета

Русалии – праздники в честь русалок (вил) – крылатых дев, орошавших землю водой из своих волос. Праздник справлялся летом, всю неделю перед днём Ивана Купалы. Вторыми русалиями считались зимние святки

Рухлядь (мягкая рухлядь) – пушнина

Рыбий зуб – моржовый клык

Сар – сушёная мята

Свита – плотная одежда длиной до икр.

Слуд – наст на снегу, покрывающий замёрзшую реку

Сузём – непроходимый лес

Сулица – дротик

Тайбала – дальний дремучий лес

Тальник – ивовый кустарник

Урман – северорусское название хвойной чащи на болоте.

Хонт-Торум – бог войны

Хонтуй – вождь, князь у хантов и манси.

Храбр – богатырь

Хранильники – языческие жрецы

Чадь – простолюдины

Чемья – маленький сруб для хранения охотничей добычи

Черки – унты

Чувыл – пристенный открытый очаг у народов Кавказа, Поволжья и Сибири, сделанный из брёвен или камней, обмазанных глиной, с нависающим дымоходом

Чудь белоглазая (сииртя) – мифический народец, аналог гномов.

Яга – ритуальная одежда, в которую ханты и манси облачали иттармы